Вятское село Великорецкое. Именно то село, где шестьсот лет назад явилась чудотворная икона святителя Николая.
Рассказы
ЗИМНИЕ СТУПЕНИ
Вятское село Великорецкое. Именно то село, где шестьсот лет назад явилась чудотворная икона святителя Николая. В начале лета сюда идет многолюдный крестный ход из Вятки, и вообще все лето здесь полным-полно приезжающих — и молящихся, и просто любопытных.
Места удивительной красоты, взгляд с горы, на которой стояла сосна с иконой, улетает в запредельные пространства. Небольшая, похожая на Иордан, река, источник и купальня около нее очень притягательны. В реке купаются, а кто посмелее, тот погружается в ледяную купель. Зимой купель перемерзает, но источник все льется и льется. Только нет у него, как летом, очереди — пусто на берегу. Но в церковные праздники все-таки вода льется не только в реку, но и в баночки, и в бутылочки: это старухи после службы приходят за святой водой.
Пусто зимой в селе, заснежено, просторно. Даже и старухи эти, что стоят на службе в церкви и ходят за водой, не местные, а из районного центра, приезжают на автобусе, который ходит два раза в день, а иногда ни разу. Но в праздники ходит.
Накануне Рождества двое мужчин, Аркаша и Василий, делают ступени к источнику. Оба одного года, обоим за пятьдесят, но Василий выглядит гораздо старше: судьба ему выпала нелегкая. Всю жизнь, лет с четырнадцати, на тракторе, в колхозе. Нажил дом, вырастил детей. Дети поехали в город. Жена умерла. Дети уговорили продать дом, чтобы им купить квартиру. Купили. А недавно сын попал в одну историю, ему угрожала или тюрьма, или смерть от дружков. Надо было откупаться. Продали квартиру, сын сейчас живет у родителей жены, а Василий здесь, из милости, у дальних родственников, в бане.
Аркаша молод и крепок на вид, в бороде — ни одной сединки. Аркаша — городской человек, приехал сюда по настоянию жены, она певчая в церкви. Руки у Аркаши сноровистые, батюшка постоянно о чем-то просит Аркашу. Аркаша, конечно, руководит Василием.
Василий работает ломом, Аркаша подчищает лопаткой.
— Дожди на Никольскую ударили, экие страсти, — говорит Василий, — всегда Никольские были морозы, а тут дожди. Но уж рождественские свое берут. — У Василия на красных щеках замерзшие слезы. Телогрейку он давно снял, разогрелся, Аркаша в тулупчике.
— Но уж зато сколько «спасибо» завтра от старух услышим, — разгибается Василий.
— Похвала нам в погибель, — рад поучить Аркаша, — нам во спасение надо осуждение и напраслину, а ты спасибо захотел.
— Не захотел, а знаю, что старухи пойдут, благодарить будут. Какая тут погибель?
— Плохо ты знаешь Писание, — укоряет Аркаша. — Вот ты знаешь рождественский тропарь? Нет, не знаешь. А завтра в церкви запоют, и ты будешь стоять и ничего не понимать. Но это-то должен знать: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение». А? Ангельское пение в небесах слышали пастухи. Пастухом был небось? Вот, а ангельского пения не слышал. Так ведь? По нашему недостоинству. В мир пришел Спаситель — и не узнали! — с пафосом произносит Аркаша. — Места в гостинице не нашлось, в ясли положили Богомладенца — Царя Вселенной!
— Я в хлеву часто ночевал, — простодушно говорит Василий. — Снизу сенная труха, сверху сеном завалюсь, корова надышит, в хлеву тепло. Она жует всю ночь, я и усну. Утром она мордой толкает, будит... — Василий спохватывается, заметив, как насмешливо глядит на него Аркаша, и начинает усердно откалывать куски льда.
Аркаша учит дальше:
— По замыслу Божию, мы равны ангелам.
— Нет, — решительно прерывает Василий, — это уж, может, какая старуха, которая от поста и молитв высохла, светится, — та равна, а мы — нет. Я, по крайней мере, близко к этому не стою. Ты — конечно. Ты понятие имеешь.
— Я тоже далек, — самокритично говорит Аркаша. — Были б у нас сейчас деньги, мы б не ступени делали, а пошли б и выпили.
— Вначале б доделали, — замечает Василий.
— Можно и потом доделать, — мечтает Аркаша, но спохватывается:
— Да, Вася, в Адаме мы погибли, а во Христе воскресли. Так батюшка говорит. Христос — истина, а учение Его — пища вечной истины. Это я в точности запомнил. У меня память сильно сильная. Вот и на заводе — придут из вузов всякие инженеры, а где какой номер подшипника, какая насадка — все ко мне…
Батюшка уже сходил в церковь, все подготовил для вечерней службы, велел послушнику Володе не жалеть дров, вернулся в дом и сидит, готовит проповедь на завтра. Перебирает записи, открывает семинарские тетради. Так много хочется сказать, но из многого надо выбрать самое необходимое. Батюшка берет ручку и мелко пишет, шепча и повторяя фразы: «Мы не соединимся со Христом, пока не пробудим в себе сознание греховности и не поймем, что нашу греховную немощь может исцелить только Врач Небесный». Откладывает ручку и вздыхает. Когда батюшка был молод, принимал сан, то дерзал спасти весь мир. Потом служил, бывал и на бедных, и на богатых приходах и уже надеялся спасти только своих прихожан. А потом думал: «Хотя бы уж семью свою спасти». Теперь батюшка ясно понимает, что даже самому ему и то спастись очень тяжело.
— Ох-хо-хо, — говорит он, встает, крестится на красный угол, на огонек лампадки и подходит к морозному окну.
Последнее на сегодня солнечное сияние розоватит морозные узоры. Тихо в селе. Из труб выходят сине-серые столбики дыма. «Так и молитвы наши, — думает батюшка, — яко дым кадильный». Он возвращается к столу и записывает: «Благодатная жизнь возникает по мере оскудения греха». «Нет, надо проще, — думает батюшка, но тут же возражает себе: — Но куда проще говорил Господь Каину, а тот умножал свои грехи. Праведный Ной разве не призывал покаяться? То же и праведный Лот. И не слушали. И на горы приходили воды, и огненная сера падала на Содом и Гоморру. Проходили воды, смывавшие нечестия, но проходил и страх гнева Божия, опять воцарялся порок, плясали вокруг золотого тельца — опять все сначала. Господи, как же ты терпелив и многомилостив! Строили столп вавилонский, чтобы увековечить себя, свою гордыню. Господь смешением языков посрамил гордыню человеческую, они же стали воздвигать башни в себе. И опять Господь попустил свободу их сердцам, чтобы сердца их сами увидали гибель. Нет, не увидали. Через Моисея дал законы и обличил немощь человеческую — и опять: разве послушали?»
Батюшка снова встает, снова крестится, кладет три поклона и уже не замечает, что говорит вслух:
— Пророки говорили и умолкли, дал время Господь выбрать пути добра и зла, жизни и смерти. Всегда-всегда был готов Господь спасти, но люди сами не хотели спастись. И когда прииде кончина лета, кончина обветшавших дней, послал Господь Сына Своего Единороднаго в палестинские пределы.
Мысли батюшки улетают в Вифлеем. За всю жизнь батюшка так и не смог побывать на Святой земле, может, оттого так обостренно и трогательно он старается представить всю ее: и Назарет, и эти ступени, которые вели к источнику Благовещения, и ступени к пещере, в которой, повитый пеленами, лежал Богомладенец, и куда вела звезда, и неграмотных пастухов, и образованных волхвов, и ступени на Голгофу. Батюшка всегда плачет, когда представляет Божию Матерь, стоящую у Креста. Сын умирал на Ее глазах. Сын! Господи, только по Его слову сердце Ее не разорвалось — еще много Ей предстояло трудов.
— Дедушка, — влетает в комнату внучка, — а Витька говорит, что игрушки на елке — это слезы, что это ты говорил. Какие же это слезы?
— А, — вспоминает батюшка, — да, говорил. Видишь, Катюша, у нас елочка, а на юге пальма. Пальма же ближе к Вифлеему. Все деревья собрались славить Рождество Христа, а елочка опоздала, ей же далеко. Опоздала и заплакала. У нас холодно, слезки замерзли. Господь ей сказал: «Все твои слезы будут тебе как драгоценности». Вот мы и наряжаем с тех пор елочку.
— А еще Витька сказал, — ябедничает дальше внучка, — что Дед Мороз — это не Дед Мороз, а Санта-Клаус, американский, говорит. Да, дедушка?
— Нет. Санта-Клаус — это святой Николай. Какой же он американский? Он христианский, православный.
Внучка улетает. Батюшка облачается к вечерней службе. Он любит вечерние службы. У печки обязательно дремлет приехавший заранее старичок, которому негде ночевать, но который просыпается точно к елеопомазанию. Любит батюшка исповедовать именно вечером, без торопливости, спокойно, читая корявые строчки незамысловатых грехов: «Невестка обозвала меня, а я не стерпела и тоже обозвала, каюсь…»
Рождественское утро. Кто-то приехал еще до автобуса, успел уже побывать на источнике.
— Ой, Аркадий, — благодарят громко женщины, — это, ведь такая красота, прямо как в санатории ступеньки! А мы шли, переживали — как попадем?
— Думали, как Суворов через Альпы, да? — довольно шутит Аркаша.
И в автобусе народу битком, и в церкви стеной. Василий забивается в самый конец, за печку, видит, что вьюшка на печке хлябает в своем гнезде и около нее поддымлено, закоптилось. Василий вспоминает, что у него в предбаннике есть глина и белила, и решает завтра же починить печку.
Начинается служба. Конечно, Василий не понимает многих слов, не понимает всего пения, но ему так хорошо здесь, так умилительно глядеть на горящие свечи, слушать батюшку, согласный молитвенный хор, видеть, как открываются и закрываются царские врата, как летит оттуда, из алтарного окна, сверкание рождественского солнца, и вдыхать сладкий запах кадильного ладанного дыма. Василию становится жарко, хотя он заранее снял телогрейку и стоит в старом свитере сына. Он чувствует, что нос у него расклеивается, думает: «Где это я простыл?» Достает носовой платок, высмаркивается тихонько и ощущает, что у него мокрые глаза. Он понимает, что это от умиления, от того, что так хорошо ему давно не было, что вот он, всеми брошенный, никому не нужный, нужен и дорог Господу, что Господь его не оставил, что ноги, слава Богу, носят, руки работают, никому не в тягость, голова соображает… Что еще? Может, еще какую работу найдет, чтоб сыну помогать. «Пусть бы все на меня валилось, — думает Василий, — еще же и мать, покойница, говорила: «Кого Бог любит, того наказывает». И это, материнское, вспомнилось ему именно сейчас, в церкви, значит, жило в нем и ждало минуты для утешения. «Любит меня Бог, — понимает Василий. — Любит. Ведь сколько же раз я мог умереть, погибнуть, замерзнуть, спиться мог запросто, а живу». Василий украдкой вытирает рукавом слезы.
Аркадий стоит впереди всех, размашисто крестится. Но ему не до молитвы, надо готовить емкости для водосвятия. Он выходит на паперть и кричит проходящему соседу:
— А по какому праву службу прогуливаешь?
— Ты ж знаешь, я в церковь не хожу, — отвечает сосед.
— Надо, — сурово назидает Аркаша. — А если в церковь не пошел, ставь бутылку, я за тебя свечку ставлю.
Сосед смеется и бежит дальше.
Аркаша разбивает лед в бочке, начерпывает воды в ведра, несет в церковь. Батюшка заканчивает проповедь:
— …и каждому, и всем нам дается время на покаяние. Долготерпелив, милостив Господь, не до конца прогневается, говорят святые отцы. Но мы-то, грешные, доколе будем полнить чашу греховную, доколе? Ведь уже через край льется…
Батюшка долго молчит. Слышно, как потрескивают свечи. Звонят колокола. В морозном солнечном воздухе звуки их чисты и слышны далеко окрест.
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КОЛЯДКИ
— А мы колядовать будем, — сказал мне соседский мальчик. — Мы и в прошлом году ходили. Целую сумку набрали. И денег даже было.
— А как вы говорите, когда славите? Мальчик побойчее ответил:
— Мы наряжаемся. Ромка девчонкой. Мишка ужастиком, а я так намазываюсь: щеки, нос красным, а глаза черным. Говорим так: «Славите, славите, вы меня не знаете. Отворяйте сундучки, доставайте пятачки и конфеточки».
— А дальше?
— А дальше нам чего-нибудь дадут, и мы дальше идем.
— Тогда зачем вы приходили? Только за конфетами? Вы же идете в Рождество, вы же несете весть о рождении Сына Божия — вот главное в колядках. Давайте так: вы говорите свои стихи и добавляйте после конфеточек: «Если будет и печенье, то прочтем стихотворенье». А стихотворение надо прочесть даже и без печенья. Заучите: «В небе звездочки горят, о Христе говорят. У людей всех торжество: наступило Рождество». Это же радость — сообщить такую весть. Вы вестники счастья, спасения. Как в церкви поют, заучили? «Слава в вышних Богу...» Дальше?
— «...на земле мир, в человецех благоволение», — подхватили мальчики.
— Вот. И тропарь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...». Знаете наизусть?
— Это Данила знает, Георгий тоже, они батюшке помогают. Нинка с ними. Они тоже будут ходить.
— Значит, у вас еще и конкуренты?
— Улиц же много, — рассудительно сказали мальчики. — А мы, может, еще Лену уговорим. Она поет хорошо.
Когда вечером раздался бодрый стук в окно, я решил, что это пришли мои знакомцы. Я был готов к встрече, сходил днем за пряниками, конфетами, печеньем, лимонадом.
Но пришли не они, а целая группа, человек десять, других детей. Пришли со звездой с пением «Коляды».
— Коляда, коляда, открывайте ворота.
Меня осыпали горстью зерна, дружно запели:
Христос рождается, славите!
Христос с небес, срящите,
Христос на земли, возноситеся.
Пойте Господеви вся земля,
И веселием воспойте, людие,
Яко прославися.
Кого только не было среди колядовщиков: Снегурочка с длинной мочальной косой, красавица в кокошнике, мальчик, почему-то в иностранной шляпе, другой мальчик, раскрашенный разнообразно, третий в халате со звездами. Они дружно пропели тропарь: «Рождество Твое Христе Боже наш...», запели песню: «А мы просо сеяли, сеяли...». Я уже собрался вознаградить такое усердие, как вдруг, болезненно охнув, повалилась на пол девчушка с косой. Все они вскрикнули, да так натурально испуганно, что у меня сердце чуть не оборвалось. Мгновенно я стал соображать, у кого из соседей телефон, чтоб звонить в больницу.
— Доктора, доктора! — кричали дети.
И только когда явился «доктор», важный мальчик в нарисованных очках, я с радостью понял, что это все нарочно. Облегченно вздохнул. «Доктор» важно щупал пульс, глядя на часы. Разогнулся, помолчал и сокрушенно сообщил:
— Медицина здесь бессильна.
— Знахаря, знахаря! — закричали девочки.
Пришел и «знахарь», одетый просто: в зипуне и в лаптях. Он обращался с «больной» крайне небрежно: подергал за руки, за ноги, сказал и свой вывод:
— Народная медицина, — помолчал задумчиво, — тоже бессильна.
Потом они гениально выдержали томительную паузу, «больная» лежала, как мертвая. Но вот та же девочка, что звала «доктора» и «знахаря», всплеснула руками, сообщив:
— Ой, я знаю, знаю! Ее спасет хоровод вокруг нее, танцы и песни. И вы с нами, — сказала девочка мне. — Надо же оживлять!
Конечно, как мог я не участвовать в оживлении такой красавицы с длинной косой. Мы пошли хороводом, пропели коляду. Я вспомнил еще тоже давнее, из детства: «Я малый хлопчик, принес Богу снопчик. Боже, снопчик прими, меня сохрани. И тятю, и маму, и нашу избу, и нашу деревню, и нашу судьбу».
Красавица ожила. Я разлил по кружкам лимонад. «Доктор» возгласил:
— Выпьем за оживление человека!
— А я знаю хороший тост, — вмешался «знахарь». — Сказать? Дети, видимо, слышали этот тост и вопросительно на меня смотрели.
— Скажи, — сказал я, — только почему тост? По-русски — здравица! Вообще-то, — я вздохнул, — рано бы вам и тосты, и здравицы. Скажи.
— Умирает один старик, — торжественно начал «знахарь» — тут он смешался, увидев мою седую бороду.
— Куда денешься, раз умирает, — подбодрил я. — Умирает старик, дальше?
— В общем, ему уже сто лет, — нашелся «знахарь». — Лежит, в дверь стучат. «Кто?» — «Любовь».
Дети захихикали. «Знахарь», совершенно не смутясь, по-стариковски закряхтел:
— «Любовь? Какая мне любовь, я уже старик, умираю». Дальше лежит. Снова стучат. «Кто?» — «Богатство». — «Какое мне богатство, ничего мне не надо, никакого богатства. Я умираю». Ну вот, и снова стучат. «Кто?» — «Дружба». — «Дружба? Дружба — это хорошо, входи». И вот вошла дружба и с собой привела и любовь, и богатство. Так выпьем за дружбу! — провозгласил «знахарь», вздымая кружку с лимонадом. — Которая приводит и любовь, и богатство!
Мы выпили лимонада, заели печеньями и пряниками. Как-то хорошо и трогательно было после их прихода. Я подмел с пола на листочек зерна, думая назавтра вынести их птицам. И все звучали во мне дивные строки:
Я малый хлопчик,
принес Богу снопчик.
Боже, снопчик прими.
И меня сохрани.
И тятю, и маму, и нашу избу,
И нашу деревню, и нашу судьбу.
Вскоре снова пришли дети. Уже мои знакомцы. И трогательно спели:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел:
«Христос народился,
С нами Христос.
Радуйтесь,
Радуйтесь,
Радуйтесь!»
С ними была девочка, именно та Лена, которую они уговорили идти славить. Она, отчаянно стесняясь и тиская в руках варежки, тоненьким голоском запела:
Я умом ходила
в город Вифлеем,
И была в вертепе
и видала в нем,
Что Христос Спаситель,
Царь, Творец и Бог
Родился во хлеве и лежит убог.
И тогда я Деве сделала вопрос:
Отчего так плачет
маленький Христос?
Дева мне сказала:
«Плачет Он о том,
Что Адам и Ева
взяты в плен врагом,
И что образ Божий,
данный их душам,
Отдан в поруганье
злобнейшим врагам...»
Девочка не допела, вдруг расплакалась и выскочила за дверь. Мальчики смущенно переминались.
— У нее длиннее песня, она еще поет о розах, которые Христос раздал детям, а Себе оставил шипы от роз.
Ушли деточки. Ушли в лунную ночь, скрипя валеночками по рождественскому снегу. А лампадка в красном углу, будто звездочка, сошедшая с небес, пришла и остановилась у свят
