Рождественские новеллы
ОСЛИК НА СНЕГУ
Я ждала ребенка. В палату меня привезли немного раньше, и долгие часы и минуты строились в ряд в ожидании этого страшного и желанного мгновения появления жизни. Это были декабрьские дни, окна зарисованы морозными ветвями, чудными завитками и «огурцами», будто бы на мамином павловопосадском платке. Ожидание всех нас делало немного испуганными и одинокими. Каждый ждал своего часа, был наедине с собой.
Хотелось с кем-то поговорить о том жутком страхе одиночества перед вселенским событием рождения, но... Как все будет? Как встретит мир младенца моего? Справлюсь ли я?
Кровать моя стояла рядом с окном и, отвернувшись от соседок, я подолгу рассматривала рисунки на стекле. Вечером, когда мороз за окном укреплялся, снежинки семенили-сыпались рядом сверху, сверкая царственно в свете вечерних фонарей, фигурки на окне оживали, двигались по стеклу, сплетаясь в единый рассказ. Прищуришься, и все оживает в сказочном вихре своей морозной жизни.
В один особенно грустный вечер на меня со стекла глянул ослик.
— Не надо печаловаться, все будет хорошо! Настюша придет вовремя, и это будет твоя радость! — одними толстыми губами прошептал мне ослик и наклонил голову. Уши упали ему на щеки, глаза в пушистом снежном белом окоёме заулыбались сквозь грусть.
Я подумала, что у меня уже видения, и даже засмеялась над собой: до чего дошло дело. А еще подумалось, что ослики, даже когда улыбаются, — всегда грустят...
Но мне не успелось все это хорошенько размыслить, потому что ослик продолжил разговор со мной, чуть громче, но стараясь не будить соседей:
— Знаешь, я много повидал и кое-что расскажу тебе, а это отвлечет тебя от тревожных мыслей...
Давным-давно в такой же белой пустыне... А знаешь, пустыня похожа на ваше «снежное безмолвие», да и снег похож на песок, а когда жарко, то у человека такие же искры в глазах, как и от холода... Так вот, по белой пустыне брел, переставляя еле-еле усталые ножки, серый ослик. Брел он уже не один день, по правде сказать, все дни у него слились в один, жаркий, с обжигающим легкие, воздухом, который стоит пред тобой крепостной стеной, через нее ты хочешь пробиться, но лишь чуть-чуть продвигаешься вперед.
И только ласковая рука хозяйки, которую из-под ветхого покрывала Она иногда выпрастывала, обдавала родниковым холодком. Она легонько пробегала по моим ушам, потому что тем осликом был я, подхватывала и смахивала слезинку с моих глаз, отгоняла оводов и едва различимо трепала за ухом. Было жарко, хотелось пить, и тяжело ступали ноги, но ноши я не чувствовал. Она, моя хозяйка, Мария, так звали Ее, была совсем невесомой, хотя на руках у Нее спал Он, маленький бледно-розовый комочек, запеленатый и сладко причмокивающий во сне.
Я был рядом, когда Он родился, и я видел свет звезды, хотя редко смотрю на небо, все больше на землю, но тогда свет разлился так ослепительно, что мне было непонятно, как его не замечают те, кто был на постоялом дворе. А они и вправду ничего не поняли. Но в нашей пещере-вертепе стало вдруг светло, как днем, а вкус соломы рядом с ним — будто вкус свежескошенной травы — и вокруг, как в детстве, пахло молоком моей матери.
А потом приходили какие-то мрачные люди, и их лица тоже светились добром, они приносили подарки, все сверкало золотом, миро благоухало, но не было ничего, что бы пересилило этот запах свежескошенной зеленой молодой травы и Маминого молока, который исходил из ясель от Него. Радость была недолгой, надо было бежать дальше, все говорили шепотом о каком-то злодее, о других младенцах, об их гибели.
Но я недолго вслушивался в их разговоры, потому что если не сосредоточиться на работе, то сделаешь ее плохо, и хозяин будет недоволен. А хозяин сидел в углу пещеры, тяжко вздыхал, изредка вглядываясь в ясли, и почему-то все больше плакал, хоть и улыбался сквозь слезы, когда Его ручки тянулись к нему.
Мария тоже о чем-то все думала, взгляд Ее был нездешним, слабой рукой Она едва касалась кудрей Младенца, а потом поила меня и чесала гребнем.
Мы бежали уже несколько дней. Хотя это только можно назвать бежали. Хозяин шел рядом со мной, Мария в черном покрывале устроилась на моей спине вместе с Ним и какими-то небольшими котомками на спине. Ночевали под оливами. Вставали еще до рассвета — и опять в путь. Мы шли в Египет.
Всякие чудеса происходили на нашем пути, о которых я не смогу забыть во все время моей жизни. Наш путь пролегал через горы Иудейские к Газе, а отсюда береговою пустынною равниной до Египта.
При вхождении в пределы Египетские всюду слышались громы и молнии, потому земля эта была вся в идолах, а Младенец начал чувствовать какое-то беспокойство, беспричинно всплакивал.
Впереди был большой город Гелиополис, над ним поднимались клубы дыма, а когда мы вступили в него, всюду вокруг стояли белокаменные дворцы с колоннами, увитыми виноградом, идолы-сфинксы высокомерно взирали на нас, путников в дорожной пыли, измученных жаждой и долгой дорогой.
Люди вокруг были одеты в белоснежные одежды, все дышало богатством и негой, только лица были угрюмы и гримасы презрения читались на них.
Вначале Ребенок заволновался, начал выворачиваться в руках Марии, но мне-то что, Она тихо пела ему, пытаясь убаюкать, а я, в ровном ритме, знай себе передвигал ноги. В одну секунду все изменилось. Налетел шквал ветра, да такого, что мы едва успели спрятаться у какой-то стены бедной лачуги, потом все потемнело, как ночью, разверзлось небо, молнии засверкали вокруг, громы прокатились и ударили в землю. Я только успел зажмурить глаза, когда все вокруг начало рушиться. Колонны храмов, будто соломины, пригибались и рушились с грохотом, сфинксы раскалывались на несколько частей, становясь грудой хлама, деревья вырывало с корнем... Как нам удалось уцелеть среди этого — не знаю, но Младенец просветлел лицом, а Иосиф с Марией поторопили меня после того, как вмиг все успокоилось, покинуть этот город. Больше я никогда потом не слышал об этом городе.
Добравшись до пустынных гор, мы устроились на ночлег у пещеры с родником. Какая-то тревога была разлита в вечернем воздухе, я даже вздрагивал всем телом. То ли это было предчувствие, то ли день был тяжелым, но заснуть я никак не мог. Долго возились, устраиваясь на ночлег, и хозяева. В ночной тишине слышались какие-то шорохи, всхлипывания шакалов... Огонь костра постепенно затухал. Вдруг откуда ни возьмись показались тени, шепот... Я тряхнул посильнее сбруей, и хозяева проснулись.
Но что они могли поделать? Это были разбойники. Я слышал, что в этих краях промышляет разбойничья шайка Тита и Думаха. Это были они...
— Давай, отвязывай осла! — крикнул один из них, а другой приставил нож к горлу Иосифа, у которого не было ни средств, ни сил сопротивляться, он только тревожно косился на покрывало, под которым лежали Мария и Младенец.
От отчаяния и я заверещал что было мочи, но звук моего голоса вряд ли мог помочь нам...
Страшное, искаженное злобой лицо разбойника Тита наклонилось над покрывалом, он злорадно поддел его на своем ятагане, сдернув в одну секунду. Мария закрывала телом младенца, но от неожиданности повернулась. Воцарилась необыкновенная тишина, и мягкий свет откуда-то сбоку освятил спящего Младенца, Который вдруг распахнул Свои глаза.
Разбойник отпрянул, встав как вкопанный. Неизъяснима словами была красота Младенца. Будто в забытьи Тит прошептал:
— Если бы Бог принял на себя тело человеческое, то не был бы красивее этого Малютки. Прочь все! Вы недостойны Его видеть...
И затем не допустил своих товарищей, и особенно одного, настаивавшего на грабеже, сделать какое-либо оскорбление путникам.
Мария, кутаясь в покрывало и защищая от взгляда Младенца, произнесла так, как будто точно знала все наперед:
— Этот Отрок воздаст тебе воздаянием благостным.
Ослик вдруг задумался, а мороз за окном почти покрыл все его серое туловище белой изморозью. Мне стало жалко ослика, и я придвинулась к окну, подышала теплом на стекло. От окна пошел пар, и ослик встрепенулся, отряхнул снег с ушей:
— Да, видишь как... Это и был тот самый разбойник, который потом будет распят по правую сторону Спасителя и сподобится услышать из уст Его благодатное обетование: «Днесь со Мною будеши в рай». Так что не грусти, радуйся и веселися в преддверии Воскресения Господня. А я буду рассказывать тебе и другие истории, если позовешь еще...
— Спасибо, ослик, будь моим другом!
Но он уже не слышал. Морозный узор растекался по стеклу там, где еще мгновение назад я видела его глаза. В семь сорок пять утра я родила Настюшу.
ОСЛИК В БЕЛОМ ГОРОДЕ
Это был Белый город, на который пали снега и затопили своей белизной улицы. Я стояла у разрисованного в узорные леса и диковинные цветы окна в зимний вечер, такой прекрасный и бестревожный, а мне было очень плохо. У меня заболела мама. Я водила пальцем по снежинкам, отпечатавшимся на стекле, и ни о чем не могла думать. Ни о прошлом, ни о будущем. Как будто та снежинка, я застыла в полете и не знала, растаять мне или еще покружить здесь.
Мне было уже много лет, но какая разница. Для мамы я всегда была маленькой девочкой, которую надо причесать, одеть, поцеловать, похвалить...
И тут сквозь сумерки за окном пришел мой ослик. Он всегда появлялся в минуты грусти и никогда пока еще в минуты радости. Ослики ведь сами по себе довольно грустные животные, по крайней мере, производят такое впечатление.
— Ну что, глаза на мокром месте? — спросил мой знакомец. — Хуже... А вот не надо отчаиваться! Не надо... Надо верить в чудо.
— А как? Мы ведь разучились верить в чудо.
— Ну вот! Всему приходится вас учить, — самодовольно улыбнулся ослик и встряхнул своими длинными ушами. — Слушай осликову историю про чудо. Эту историю рассказал мой знаменитый прапрапра…, ну, в общем, много раз прадед, ты знаешь о нем. Тот, который ходил в Египет со Святым семейством. Он прославил наш род в веках, — и ослик выгнул шею и привстал на цыпочках так, что враз стал похож на маленькую лошадь.
С осликом случались иногда такие приступы гордости, но ведь и все мы гордимся славою своих предков. Не одни же мы живем на свете, были и до нас люди, и притом знаменитые, о которых поэт Михаил Лермонтов сказал: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя. Богатыри — не вы!» Интересно, знает ли ослик Лермонтова? Но я не успела его спросить, потому что он уже начал свой рассказ...
— Все это было как сон, — всегда начинал свой рассказ мой прапра, — Сначала мы долго бежали, потом все идолы пали враз во всем Египте, и прошел слух, что это от нас, оттого нам пришлось прятаться в пещерах вдоль великой реки Нил, входить в египетские города ночью, чтобы никто нас не увидел. Было страшно.
Хозяин печально держал меня под уздцы, Мария куталась в одежды и плакала. И только Великий Младенец был всегда радостен, будто весеннее солнце. Да Он и был Солнце и Свет. Где бы мы не останавливались, вокруг Него всегда разливался пречудный свет.
Скитания наши были трудны и опасны. Кто-то встречал нас с недоверием и злобой, но были и такие, которые сразу видели Чудо-Младенца и чувствовали, что Он — Царь мира.
Но больше приходилось прятаться. Еды все время не хватало, хотя и были люди, все больше простые и бедные, которые приносили ее Младенцу и Его Матери. Одежды запылились. Мать Младенца не знала, где в следующий раз они преклонят колена, где Она сможет обиходить Сына, постирать Его одежду. И вот мы снова в Старом Каире, который называется там Вавилон. Первая остановка была краткой: местный правитель, разгневанный тем, что при появлении Иисуса падали идолы, вознамерился убить Его. По преданию, у Иосифа в Вавилоне были дальние родственники, уговорившие его немного погостить у них. Нас поместили в гроте под нынешней церковью Абу Серга. Были и еще пещеры, где мы останавливались в Старом Каире.
Как могли, устроились в пещере, где было темно и неуютно. Мать положила Младенца в небольшую пещерную лунку, где Он сразу же и заснул, мирно засопев.
— В детстве ведь все уютно и хорошо, если рядом мама, — сказал мой ослик и с сочувствием посмотрел на меня.
— Да, это так, — кивнула я и не дала себе раздуматься об этом, чтобы не заплакать, сосредоточившись на рассказе ослика.
— Так вот, — продолжил он, — Мария пошла постирать Его одежды, Иосиф достал из глубокого колодца свежей воды, они, как могли, обмылись и улеглись спать, думая о том, куда же им податься дальше.
На следующий день рядом с пещерой собрался народ. Все как-то прослышали в округе о предивном Младенце, Который отодвигает горы. У горы Габаль ат-Тейр, что значит «Птичья гора», где селились тысячи ласточек, путники однажды нашли приют в пещере. Сейчас эту гору называют еще «Габаль аль Каф» («Гора руки»). Когда Святое семейство отдыхало в тени горы, Младенец заметил, что с ее вершины готов сорваться огромный камень. Он протянул руку и отодвинул камень от края, оставив на нем свой отпечаток, который заметен и поныне. А над пещерой впоследствии построили церковь, а затем и монастырь, носящий имя Девы Марии. А еще Младенец источает источники, а еще излечивает болящих. И там, где Он ступает, расцветают иерихонские розы, а звери падают ниц. «Так все и было», — говорил мой прапрадед, а он врать не будет.
Вокруг собралась толпа, и Мария с Иосифом в страхе взирали на нее, не зная, чего ожидать. Иосиф засобирался, подтянул на мне подпруги и мы, было, совсем уже собрались отъехать, как вдруг...
Мой ослик остановился, чтобы я почувствовала всю важность момента и собралась с мыслями...
— ...как вдруг, — повторил он, — из толпы вырвался молодой человек в богатых одеждах. Он был красив и статен, а глаза его горели каким-то синим пламенем. Он воскликнул: «О, досточтимые путники! Я не знаю, кто вы, но я знаю, что вы несете Добро. Уже все испробовал я...» Он путался и сбивался так, что трудно было понять, чего же он хотел и что с ним случилось... Мария лишь испуганно прикрыла Собой Младенца, а Он вырвался и неожиданно серьезно стал слушать юношу. Тот заломил руки, поднял глаза к небу и воскликнул: «Сжальтесь надо мной! Я все испробовал, лучшие доктора земли фараонов отказали мне. Моя мать умирает, и нет ничего, что спасло бы ее. У меня есть все: богатство, деньги, молодая жена, но ничто мне не мило. Для меня нет ничего дороже моей матери, которая выкормила и взлелеяла меня. Нет и не будет дороже. И меня не будет, если не будет ее...» Он кинулся вдруг на колени перед Младенцем и взмолился: «Я верю в чудо! Ты, о великий Младенец, спасешь ее». Младенец засмеялся радостно и пошел в толпу, нетвердо передвигая ножками. За Ним пошли Мария и Иосиф, толпа расступилась и пропустила меня, ослика, и все Святое семейство. Юноша остался лежать в пыли, распластавшись под жарким солнцем. Воцарилась тишина, и все вокруг застыли. У края толпы на носилках лежала женщина. Глаза ее были закрыты, и жаркое, прерывистое дыхание только слышалось в наступившей тишине. Вдруг она подняла руку, одну, потом вторую, и сложила в молитвенном жесте. Младенец коснулся ее Своей ручкой и пошел дальше, не остановившись. Святое семейство последовало за Ним...
Будто свет разлился вокруг этой женщины, и щеки ее порозовели, тело в какое-то мгновение налилось жизнью, она уже не была иссохшей и бледной, она медленно поднялась с носилок, прошла к своему сыну, подняла его из пыли и обняла, прижав к своей груди...
Все это я увидел, когда несколько раз оборачивался на них, удаляясь вместе с путниками от того места...
Ослик застыл, задумавшись о чем-то, уши его тоже порозовели от рассказа, а глаза стали радостными и веселыми.
— Вот видишь! Надо верить в чудо, в великое чудо Младенца, Который только родился в эти холодные январские дни...
Я не успела поблагодарить и в этот раз ослика. Слезы застили мне глаза, и я не увидела, когда он исчез за окном, тепло разлилось по мне. Мама, моя мама, обязательно будет здорова, я в это верю... И вы поверьте, пожалуйста.
