ЕЩЕ РАЗ О ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЕ
А он для нас
есть праздник самый главный —
От южных
и до северных широт.
Но кто-то на салют
Победы славной
Презрительно
кривит в усмешке рот.
«Спасли Европу?
Вы в своем уме ли?..» —
И пишут,
и кричат наперебой,
Что воевать как надо не умели.
Не так дрались.
Не так ходили в бой.
Не так умели
утеплять землянки
И наступать из логова болот.
Зачем,
зачем бросались мы под танки
И всею грудью падали на дот?
Никак не переварят
нашу славу,
Вбивают в наш салют
за клином клин.
Зачем не сразу
взяли мы Варшаву?
Зачем поторопились
взять Берлин?
Да можно ль перечислить
поименно
Всех, кто легли
под братские холмы?!
А мы целуем красные знамена.
Враг был сильней.
Но победили мы.
ВЫСОТА
Рассказ старого сапера
На высоте — фашистский флаг.
Засел на ней надолго враг.
Бомбим — он залегает в норы.
Десяток сорвано атак, —
Ничем не взять ее никак...
Пускай берут ее саперы!
Что ж, со щитом иль на щите.
Мы на похожей высоте
Тренировались то и дело.
Мы отрабатывали бег,
Пахали животами снег,
Да так, чтоб фляжка не гремела.
Той ночью, прикусив язык,
Ползли мы тихо, напрямик,
И жутко завязалась схватка.
От рукопашной враг отвык.
В траншее неудобен штык,
Куда сподручнее лопатка.
Мы сняли тех, кто на посту,
Кромсали крик и темноту,
И каски падали со звоном.
Кровь на руках и кровь во рту.
Мы взяли эту высоту
Одним саперным батальоном.
Хоть враг сильней во много крат,
Рубили мы его подряд
В траншеях, блиндажах и дотах
За наш любимый Ленинград,
За целые полки солдат,
Что под Синявином лежат
До сей поры в глухих болотах...
ТИХВИН
Здесь лютый враг желал ступить пятою,
Чтоб не сияли в славе купола.
Но он не знал, что поступью святою
Здесь Божья Матерь некогда прошла.
И воздух не остыл от благодати.
У монастырских стен небесный вид.
И вот они пришли — чужие рати,
Вокруг чужое воинство стоит.
Открылась дверь Успенского собора,
Сверкнули очи грозные с икон.
И покатилась вспять паучья свора
Под орудийный гром со всех сторон.
Взметнулось столько и огня, и стали,
Что было ей уже не до побед...
Мы сдали Тихвин. И немедля взяли.
Здесь тьма не одолела Божий свет.
ДЕНЬ СНЯТИЯ БЛОКАДЫ
Пылают огни на Ростральных колоннах,
И тени встают средь немых колоннад.
И кровь на простреленных красных знаменах
Горит негасимо,
Родной Ленинград!
И больше не будет блокадного хлеба,
И ран — ни осколочных, ни ножевых.
Все окна, все камни ликуют: Победа!
И тысячи мертвых глядят на живых.
БАЛЛАДА О ПРОПАВШЕМ БЕЗ ВЕСТИ
Моим землякам
Николаю и Любови Ананьевым посвящаю
Вдовья доля — былинка в поле,
Неуютна и солона.
Не опишешь, какое горе
Принесла в каждый дом война.
Похоронка — страшней снаряда
И безжалостнее свинца.
Но ведь жить, но ведь жить-то надо! —
Дочки малые без отца...
Люба выстрадала немало,
Торопила года скорей.
Не заметила, как устала,
Замуж выдала дочерей.
Все прошло. Все — за грозной далью...
Но на юге не так давно
Побывала соседка Дарья.
Дарья стукнула вдруг в окно.
И пошла она, и запела:
Хошь хвали, мол, а хошь — ругай,
Но выходит такое дело,
Что живой он, твой Николай.
И находится, мол, не где-то,
А в Херсоне тридцатый год
Неприкаянный, неприметный,
Он при госпитале живет.
Дарья, кашлянув виновато,
Побожилась на свет икон,
Что видала сама солдата:
«Лопни глазоньки, Люба, — он!»
Люба плакала безутешно,
Двое суток не жизнь, а стон.
Собрала чемодан поспешно
И поехала в тот Херсон.
Заявилась к начальству прямо,
Не на встречу —
на грозный суд.
Если муж — по какому праву,
Почему и зачем он тут?
Доктор глянул на Любу, словно
Душу ей распахнул свою.
— Все, что знаю, Любовь Петровна,
Расскажу вам, не утаю.
Помнят жители, как с пригорка
По колонне танков врага
Била наша «тридцатьчетверка»,
Зажигая их, как стога.
Над колонной клубилась сажа,
Бой неравен был и жесток,
И остался от экипажа,
Окровавленный весь стрелок.
Сапожищами полицаи
Мяли тело, как лебеду,
Но в ответ: «Ничего не знаю...» —
Лишь одно повторял в бреду.
На спине прожигали кожу,
Вспухла кожа черней земли.
Как они ни пытали — все же
Ничего узнать не смогли.
Изощренно танкиста били,
Изловчались и так, и сяк.
Надоело.
Пулю — в затылок.
Тело выбросили в овраг.
Кто его подобрал — забыто.
Как он выжил — узнай, поди.
Что за сила в солдате скрыта?!
Что за сердце в его груди?!
Убивали, да не убили,
Оказались они слабы,
Но вот память ему отбили, —
Даже имя свое забыл.
Тридцать лет — вот такие сроки —
Он при госпитале больной,
Неизвестный и одинокий,
Изуродованный войной...
Вы не первая... приходило
Ох, как много сюда до вас... —
Люба слушала через силу
Невозможный этот рассказ.
Вся душа изошла слезами.
Все застыло у ней внутри.
«Вот сейчас он зайдет, — сказали, —
Повнимательнее смотри!»
Появился он на пороге,
Посмотрел из-под мертвых век.
Подкосились у Любы ноги,
Побелела она, как снег.
Правду, правду сказала Дарья!
Он!.. Глаза застилает мрак...
Он... Головушка вся седая...
Боже мой, постарел-то как!..
— Коля,– еле шепнули губы, —
Люба я, узнаешь, аль нет?..
Дорогой мой...
— Не знаю Любы, —
Шевельнул губами в ответ.
— Что ты, Коля? Ты вспомни, Коля!
Повнимательней погляди... —
Подошла она и от боли
Прислонилась к его груди.
И такая любовь и жалость
Душу Любину обожгли,
Ведь в сравнении с ним, казалось,
Беды все ее обошли.
Вот такой он пришел из боя.
Не увидел ее в дыму...
— Вы возьмете его с собою?
И сказала она: — Возьму!..
Я его отогрею дома,
Там у нас сейчас соловьи,
Под окошками — цвет черемух,
Там родные его, свои.
Палисадник наш огорожен,
И скамейка его жива.
Посидит он и вспомнит, может,
Позабытые те слова.
С мужем вместе домой поеду,
Жить иначе я не смогу.
За любовь и за День Победы
Я навек перед ним в долгу...
МАЙОР
Он горькую пил, этот старый майор.
Блуждал где-то в прошлом израненный взор,
В том огненном пекле.
«Вторая ударная? Это кремень.
Мы шли на прорыв то ли в ночь, то ли в день,
Не помню — ослепли.
Ослепли от взрывов фугасных и мин.
Плевали на Власова — сукин он сын.
Мы шли на погибель...»
Все ниже клонилась, сутулясь, спина.
Он бредил. И еле держал ордена
Изношенный китель.
Без устали цепи выкашивал дот.
Из той мясорубки, из шедших двухсот
Их вырвалось трое.
Их били свои по зубам и под дых.
«В штрафную! — кричал особист. —
Всех троих,
Вот там все герои...»
Седой, как полынь, в ста смертях закален,
Гвардейский он вел на Берлин батальон.
Но нет горше темы:
«Постойте, на Сталина зла не держу.
Он вождь, и когда бы ослабил вожжу, —
Погибли бы все мы...»
Изведал наветов удушливый чад.
«За что ж меня власовцем люди кричат?
Мне так, братец, плохо...»
Какая война! И какая страна!
Какие сверкнули во мгле имена!
Какая эпоха!
ПОСЫЛКА
Он брал Берлин, он там горел в броне.
С тех пор не раз осыпалась калина.
Не до него, несчастного, стране.
И вот ему посылка из Берлина.
«Зачем?» — переспросил людей солдат.
И губы опалила сигарета.
«Носки. Белье. Тушенка. Шоколад.
Ведь вы давно не видели все это...»
И гневом исказился гордый лик.
Заплакал он
и в землю что есть силы
Ударил костылем, и в тот же миг
Зашевелились братские могилы.
* * *
«Гут!» — и хлопают нас по плечам.
«Молодцы!» —
подпевают хоралы.
И фашистским уже палачам
Появляются мемориалы.
Тем, кто нагло шагал на Восток
По телам наших воинов павших,
Кто расстреливал, вешал и жег,
Кто насиловал девушек наших.
Утопившим в крови и во зле
Пол-России в страданиях адских —
Им сиять на смоленской земле?!
Почивать на слезах ленинградских?!.
Ничего не забыли холмы
И поля еще стонут от боли.
...Или разумом тронулись мы,
Или мы уж не русские, что ли?
* * *
Сияй, победная звезда!
Как много женщин на вокзале...
Шли поезда, шли поезда, —
О, как их с дрожью в сердце ждали.
Шли эшелоны, шли и шли
Сквозь всплеск встречающих селений.
О, этот май!.. О, как цвели
От слез ослепшие сирени...
