Рассказы
ЦВЕТЕТ АКАЦИЯ
Был День Святой Троицы, ранней в этом году.
Утром Лилия ходила на праздничную литургию, а из храма отправилась помянуть мужа, и показалось ей, что вместе со Святым Духом в этот день сошел с небес и ее Сергей. Побывала на могилке одна: родных в городе N не имелось, а дочери не смогли приехать; младшая сдает экзамены в университете, а старшая живет за границей — не очень-то выберешься. А она так ждала их, особенно младшую. Но не обиделась, потому что обе предупредили. Ну а раз уж так получилось, даже обрадовалась — захотела о многом поговорить с Сергеем наедине, посоветоваться, чтобы знать, как дальше жить. Ведь невозможно бесконечно угасать в одиночестве — год минул, пришла пора определяться. А то, если по-прежнему томиться одной, можно с ума сойти! Да, Лилия хотела и была готова многое услышать, но, положив к надгробию букет акаций и спросив: «Как же мне теперь быть, Сереженька?!» — ничего не услышала; наверное, от волнения и переживаний.
Устав за долгий день, она возвращалась домой разбитая душой и телом. Поэтому и настроения никакого. Еще более оно портилось оттого, что знала: где-то рядом ходит Игорь, весь последний год не оставлявший надежды сойтись с ней. «Не он ли из-за гаражей выглядывает?!» — подумала Лилия, но, подойдя поближе, пригляделась и поняла, что обозналась, приняв за него парнишку, прятавшегося от сверстников.
Игоря она давно знала, даже работали в одном отделе, дружили семьями. Всегда он поглядывал по-особенному, и, чего греха таить, нравился, потому что не мог не нравиться: высокий, чернобровый. Он так умел прожечь взглядом, что сердце сразу начинало трепетать и долго не успокаивалось. Особенно старательно оказывал внимание после своего развода. Когда же не стало Сергея, на второй день после его похорон притащился с предложением. Она тогда была в разобранном состоянии, не понимала, как жить, но и обижать грубым словом не хотела. «Вот пройдет год, тогда и приходи!» — только и успела шепнуть, чтобы отвязался, боясь, что услышат приехавшие на похороны родственники. А более всего пугалась самого Сергея. Вдруг он каким-то невероятным образом узнает, что она, безумная, болтает. А она могла и не то сказануть, ничего не соображая от горя.
Говорят, время лечит, но Лилия по-прежнему не могла побороть все усиливающееся страдание, особенно, когда вспоминался Сергей. Не мог не вспоминаться, если знала его почти с того дня, когда только-только приехала сюда. Это теперь город энергетиков зазеленел, укрылся деревьями, хотя старожилы — в основном, приезжие, начинавшие с вагончиков, — помнили, как здесь когда-то было пустынно и неуютно. Румянцевы переселились немного позже, когда проложили проспект и несколько улиц. Приехали они из южного приморского города, начали работать на электростанции. С ними прибыла кареглазая дочь-старшеклассница, у которой даже имя было южное — Лилия, или просто Лиля. Она так не хотела уезжать от моря, так любила оставленную бабушку, что привезла в пластмассовой коробке саженец белой акации — любимого бабушкиного дерева.
Переехали Румянцевы в конце марта, и саженец успел на юге налиться почками, но на новом месте весна по-настоящему не начиналась. Пришлось три недели держать его в вагончике, и только после этого пересадить в грунт. А как пересадили — заморозки напугали. Чтобы спасти деревце, Лиля придумала для него защиту из рукава старого пальто, чуть ли не своим теплом согревала нежное создание. В ту пору и приметил младшую Румянцеву веселый, светловолосый шофер, похожий на подростка, частенько проезжавший мимо. Но однажды остановился и поинтересовался Лилиным деревом, обещал привезти чернозема. Обещание сдержал. Они подкормили саженец, но все равно он трудно приживался, долго болел в новом климате. Лишь к концу лета окреп, начал обрастать ветвями, распушился. На следующий год его и вовсе было не узнать. Так в N появилась белая акация, воспетая в заветном романсе Лилиной бабушки, начинавшемся словами: «Целую ночь соловей нам насвистывал...»
К тому времени Румянцевы переселись в отдельную квартиру в новом доме, а повзрослевшая смуглянка Лилия начала встречаться с Сережей Звонаревым — тем самым синеглазым шофером-пермяком, завербовавшимся после армии на строительство электростанции и жившим в общежитии. Их дружба — чистая и светлая — незаметно перетекла в любовь, и они лелеяли ее, как свою акацию. Они и поцеловались по-настоящему под ней лишь в ту пору, когда она впервые зацвела кипенно-белыми цветами, заставлявшими своим сладким ароматом бесконечно смотреть друг на друга влюбленными глазами.
В конце лета Лилия уехала учиться в институте, хотя мечтала сразу после школы выйти замуж за Сергея, но родители запретили, а она не могла ослушаться. Тогда и сказала ему, чтобы он присмотрел какую-нибудь девчонку и женился, не ждал. Он же, настырничая, обещал терпеть все пять лет, пока она будет учиться; и ей его настырность очень понравилась. Правда, она не очень-то верила, что дождется. А Сергей, чтобы не скучать и «не отстать в развитии», как говорили ее родители-инженеры, через год тоже поступил в тот же институт, только на заочное отделение. Его упрямство оценили. Когда дочь отучилась, родители не осмелились сказать что-то против ее свадьбы с Сергеем, прописали его у себя, и стали они жить все вместе. Вскоре у молодых родилась дочка, потом вторая.
В те же годы рядом с акацией начали появляться корневые отпрыски, Лиля и Сергей выкапывали их каждую осень и рассаживали вдоль улиц. А весной засевали скверы семенами, похожими на крупную чечевицу. Они одновременно растили и детей, и деревья. Через несколько лет деревца с длинными косицами ажурных листьев цвели по всему городу. В пору их цветения жители необыкновенно менялись: молодые были не в силах противостоять дурманящему любовному аромату и ходили с блестевшими глазами, беспричинно смеялись, улыбались друг другу, не понимая причины неожиданного веселья; те, кто постарше, тоже волновались вроде бы беспричинно, вспоминая молодость, с которой, казалось, и не расставались никогда.
Румянцевы и Звонаревы жили по-прежнему в двухкомнатной квартире, хотя родители Лили записались в очередь на расширение жилья. Надеялись получить квартиру для молодых в новом микрорайоне, где снесли последние вагончики, но квартира им не досталась. Правда, обещали, что при сдаче следующего дома они будут в числе первых очередников. Они так и оставались в том списке много лет, пока жизнь в стране торопливо и беспощадно менялась. Дочки подрастали, и всем стало тесно. Тогда Румянцевы дождались выхода на пенсию и вернулись в свой приморский город, к еще живой тогда Лилиной бабушке, чтобы не стеснять дочь с зятем и подросших внучек. Девять лет прошло с тех пор. Звонаревы всей семьей ежегодно ездили к Лилиным родителям в отпуск, отдыхали у моря. Прошлым летом, когда Сергей сгорел от беспощадной болезни, Лиля навестила их одна, потому что дочери разлетелись какая куда. Поэтому все последнее время она страдала от одиночества в той самой квартире, в которой когда-то мучились от тесноты. Теперь вся надежда была на младшую дочь, обещавшую вернуться после университета в родной для нее город, потому что старшая — отрезанный ломоть: уехала с мужем в Португалию, а когда навестит — неизвестно.
Невеселые мысли преследовали Лилию, когда она брела мимо вереницы гаражей, хотя голова казалась совсем пустой. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Светило жаркое и яркое солнце, но ее сковал холод, а по душе разлились сумерки от навалившейся неизвестности. Она свернула к своей первой акации, ставшей ветвистым, высоким деревом, искупалась в печальном и тонком аромате висевших гирляндами цветов и, прижавшись к шероховатому стволу, долго стояла, закрыв глаза. Опять всё вспомнила: как приехала в город, как познакомилась с Сережей. Всё-всё-всё! Потом нехотя отправилась дальше, а вдогонку плыла и плыла сладкая волна цветущей акации.
Недалеко от автовокзала Лиля все-таки столкнулась с Игорем. Он — ярко одетый, она — в сером платье, с черной лентой на голове. Дожидаясь ее, он загородил тротуар, хмуро поздоровался:
— С праздником, дорогая Лилия!
— Я же предупреждала, а ты все не унимаешься?! — вместо ответного приветствия укорила она, не глядя на него.
Игорь попытался улыбнуться, но в его слабой улыбке сквозило горе:
— И долго будешь изводить меня, а заодно и себя?!
— Не знаю...
Лиля торопливо скользнула мимо, потому что на них начали посматривать прохожие; в N многие знали друг друга. Ей было жалко Игоря. Это правда, чего уж скрывать. Только непонятно было, от чего он мучается, если у них каждый более или менее приличный мужчина на вес золота, особенно в крепком возрасте. И она, Лилия, быть может, со временем всерьез подумает о таком мужчине, но только не сегодня. А когда? Но кто же мог знать, если она сама не ведала этого.
Слегка оглянувшись, заметила, что Игорь отстал, не посмел пойти следом. Хоть в этом уважил. Она почти успокоилась, но у своего дома неожиданно увидела «Жигули» той же модели, какая была у них с мужем. И цвет такой же. За рулем, облокотившись о пассажирское кресло, наклонился водитель. Сергей, бывало, так же сидел, когда пригонял машину из гаража и ожидал «своих девчат», чтобы всем вместе отправиться в лес: летом за грибами, а зимой кататься на лыжах. Окна в машине были открыты, из салона вдруг полились звуки романса, того самого... и показался он в этот момент Лиле не бабушкиным, а ее собственным, до слез желанным. «Целую ночь соловей нам насвистывал...» — очаровательно и тонко выводила певица, и слова эти чуть не разорвали душу!
В какой уж раз за сегодняшний день она вспомнила мужа, вспомнила особенно трепетно и поняла, что никогда не забудет Сергея и никто не сможет заменить его. И сразу стало понятно, как жить дальше, о чем теперь думать и к чему стремиться. Правда, Лиля едва не лишилась чувств в эту минуту, когда горе неожиданно быстро сменилось напугавшей радостью, — шла и ничего не видела вокруг, не ощущала под собой ног от нахлынувшего волнения. Того самого, какое никому и никогда не объяснить даже самыми простыми и понятными словами.
СТАРОЕ ЗЕРКАЛО
Четыре года минуло, как Васильевна попала в больницу с инсультом. Еще тогда врачи обнадежили, да и сама верила, что со временем полегче станет, чтобы хотя бы до умывальника самой добираться. Но месяц шел за месяцем, а улучшения не намечалось. Уж сколько надежд растаяло, сколько было дум передумано, но как сразу не смогла встать на ноги, так и по сей день приходилось мириться с болезнью. А ведь как хотелось бы в церковь сходить, или к родственникам в деревню съездить, или хотя бы до лавочки у подъезда доковылять. Пять минут побыть на вольном воздухе. Больше и не надо — чего зря людям глаза мозолить. Но и минутки она не была на улице за четыре года. Только и знала, что творится там, через свое зеркало.
Улочка у них тихая, без магазинов, и за все эти годы Васильевна изучила всех прохожих, потому что все они жили в одном с нею доме. Когда-то она знала всех жильцов по именам, потому что вместе с ними работала в одном вагонном депо, но потом ровесники подобрались, а молодых разве упомнишь... Зато знала, кто когда пойдет, с кем — весь тротуар как на ладони. И не беда, что все виделось отрывочно, не до конца, но и это занятие отвлекало от тяжелых мыслей, от сознания своей беспомощности и, чего скрывать, ненужности. Как она устала от этого! И дочь, конечно, устала. Хотя ничего не говорит, но по ней видно, что страдает. Даже исхудала в последнее время, особенно когда поменяла работу, чтобы побольше с матерью находиться, потому что на мужа надежда плохая, а о сыне и говорить нечего. Двенадцать лет. Только и помощи от него — принести бабушке попить, когда никого нет. Поэтому, что ни говори, пользы теперь от Васильевны никакой — сплошная морока. Это только здоровая да сильная всем была нужна, даже старшим сыновьям до последнего дня помогала. А сейчас редко когда придут: и один, и второй. Хотя бы забрали к себе на месячишко — дали сестре отдохнуть, но нет — не заикнутся — жен берегут. Те, когда в гости приедут, внимательные, конечно, — чего зря говорить, — но ведь нетрудно побыть внимательной час, другой. Вот попробуй-ка день за днем! Может, поэтому дочь и ремонт затеяла, чтобы хоть как-то сменить обстановку. Правда, Васильевну это все равно обижало. «Ремонт, значит, им дороже. Спешат куда-то? Вот померла бы — тогда и делали, что хотели», — думала она, поневоле обижаясь на всех.
Дочь и прежде заводила разговор о ремонте, но все равно известие о нем застало Васильевну врасплох.
— Все, на следующей неделе начинаем! — однажды сказала Лена, протирая от пыли зеркало, и укорила: — Сколько еще будем держать эту рухлядь?! Ты бы посмотрела, как сейчас люди живут!
— Куда уж мне...
— Жалко, что не можешь... Даже наши соседи-пенсионеры жалюзи на окнах повесили! А подруга евроремонт сделала!
— Это Настя, что ли? Она ведь в банке работает. Разве за ней угонишься. Ты, может, такой же хочешь?
— Были бы деньги — сделала, — вздохнула дочь, — а пока обойдусь чем-нибудь поскромнее... Ведь для тебя стараюсь — пятый год лежишь! Самой-то не надоело на одно и то же смотреть?!
— Привыкла, — вздохнула Васильевна и не стала более говорить на эту тему. По опыту знала, что в такие минуты лучше промолчать, притвориться спящей — тогда дочь сразу оставляла.
Васильевна закрыла глаза и действительно захотела, чтобы Лена ушла, потому что подступали слезы, а показывать их не хотелось, и удержать не хватало сил, которых и без того почти не осталось даже в ее крупном теле. За дородность Васильевну редко называли по имени — всегда по отчеству. И пошло это еще от ее покойного мужа, не удавшегося ростом, и поэтому, наверное, всегда называвшего ее вроде бы уважительно, но с оттенком едва заметной насмешливости. Это передалось и детям, статью уродившимся в отца и во многом сохранившим его привычки. Даже невысокий зять словно специально подыскался под их семью... Выплакавшись, Васильевна немного успокоилась, привычно заглянула в зеркало, словно за короткое время на улице могло что-то измениться. Ничего там, конечно, не изменилось: все тот же распускающийся куст черемухи, полоска асфальта и угол здания, за который убегал тротуар... Меняются лишь времена года да одежда на людях, в зависимости от сезона.
Ремонт начали с кухни. Зять два дня настилал какой-то особенный пол, а старый линолеум отвез в гараж. Хотя дочь и объяснила, как будет выглядеть кухня после ремонта, но Васильевне все равно трудно было представить. Прежде-то, когда сама хозяйничала, каждый уголок знала, каждую занавесочку, а теперь вместо занавесок собрались жалюзи цеплять. Ей хотя и объяснили, что жалюзи — это полоски из легкого металла, но как она ни пыталась представить — все-таки в глазах стояли рогожи; и было ей не понять, как это можно на окна рогожи вешать?!
Но слушать ее никто не захотел, а если она и высказывала свои замечания, то, соглашаясь, все-таки делали по-своему. Как, например, просила буфет не выбрасывать, а все равно выбросили — мол, места много занимает! А ведь какой был удобный: что ни убери — под руками не мешается. Нет, сделали по-своему: вместо буфета полок итальянских навешали. Дочь с кем по телефону ни поговорит — всем об этих полках рассказывает. Будто ничего на свете важнее нет. И еще об решетках на окна: мол, надо бы поставить, а то — первый этаж, от греха подальше... А Васильевна как услышала о решетках, то вздрогнула: «Как в тюрьме теперь буду сидеть!»
После кухни начали ремонт в маленькой комнате. И там не обошлось без ревизии. Диван им не понравился! Мол, старомодный. Зато крепкий. Служил двадцать лет и еще столько бы прослужил! Да разве они понимают. Им подавай современный, с американской обивкой, да раскладной — будто в комнате танцы устраивать собираются. А на вторую ночь их раскладной диван начал скрипеть на всю квартиру. А они и не замечают ничего. Будто так и надо. Или просто стыдно признаться, что ошиблись.
После ремонта в большой комнате, из которой, на счастье, ничего не выбросили, принялись за спальню, где обитала Васильевна.
— Вы хоть зеркало-то пожалейте, — попросила она дочь, когда зять начал выдергивать из стены крючки, на которых зеркало висело.
А Лена словно и не слышала, и ничего определенного не сказала, а словами «все нормально будет» показала нежелание прямо говорить о своих планах. «Бог с вами, — подумала Васильевна, — если уж мать родную слушать не хотите, тогда и говорить не о чем!» Теперь Васильевна более переживала не за дочь, а за зеркало, словно оно было живым существом. Досталось оно от старшей сестры, а той — в приданое было подарено матерью. Так что, считай, зеркалу лет семьдесят будет. А последние лет десять, как умерла сестра, оно висит у Васильевны — попросила у племянников на память. И не беда, что зеркало местами, особенно по краям, потускнело и завитка одного в резной раме не хватает. Главное — память сохранилась! Как подумает Васильевна, что к зеркалу руки матушки прикасались, то невольно слезы на глазах проступают, хотя к старости она и без того не в меру слезливая стала. Иногда даже при дочери не сдержится, а та, как увидит слезы, то сразу строго посмотрит и стукнет кулачком по тумбочке: «Перестань сейчас же!» Через силу, со вздохом, Васильевна послушается, да и как не слушаться, когда вся жизнь теперь зависит от нее. Иной раз рада бы каприз показать, а приходится молчать, слезьми умываться.
Хотела Васильевна повторить просьбу, но сразу не решилась, стала дожидаться лучшего момента. А он все не подходил, даже вслед за зеркалом и ее «турнули» из спальни. Зять кое-как перевез на одеяле в большую комнату, уложил на новое место и сказал, что это только на время ремонта. Так что, пока они делали в спальне ремонт, пришлось глазеть в пустой потолок. Иногда, забывшись, она привычно поворачивалась к стенке, чтобы посмотреть в зеркало, но зеркала здесь не было, а без него — самое обидное — она не знала, что происходит на улице. Пока лежит здесь, и черемуха отцветет, не увидишь как. Черемуховый куст каждый год нещадно обламывали, но весной он всегда зацветал вновь и вновь. Еще до ремонта на черемухе обозначились зеленые кисточки будущих цветов, которые через неделю должны превратиться в белую кипень. Васильевна всю зиму ждала момента, чтобы полюбоваться этой благодатью, но теперь разве что увидишь. «Эх, к окну бы подойти, своими глазами посмотреть на мир Божий!..» — вздыхала она.
— Илюша, сынок, — попросила Васильевна внука, когда тот пришел из школы. — Посмотри — не зацвела ли черемушка?
— Нет, бабушка... Я только что мимо проходил.
— А кисточки-то, наверное, уже набухли?!
— Нет, бабушка, еще рано.
На какое-то время она успокоилась, а когда внук пообедал, попросила еще:
— Принес бы веточку — уж так хочется понюхать!
— Вот когда зацветет — тогда большой букет принесу!
— Я бы пока и веточке была рада...
Ее настойчивость внуку явно не понравилась, но просьбу все-таки исполнил: прежде чем пойти гулять, вернулся в квартиру и отдал бабушке пахучую веточку, которую она потом держала в здоровой руке до самого вечера.
На следующий день внук сам предложил:
— Бабушка, еще веточку хочешь?
— Спасибо, дорогой мой, вот когда черемушка зацветет, тогда и принесешь, а сейчас посмотри, куда убрали мое зеркало! Может, в ванную поставили?
— Здесь нет! — посмотрев, крикнул внук.
— Тогда в маленькой комнате!
— Здесь тоже не видно...
— А за дверью?
— Я везде посмотрел — нигде нет... — развел он руками. Внук видел, что бабушка расстроилась, хотел успокоить ее, но она попросила пить, словно не о чем было попросить.
— Поставь чашку на тумбочку и иди уроки делать, — сказала она, когда он принес воды, — а то мама жаловалась, что ты плоховато стал учиться.
— Выдумывает! У меня только одна троечка в четверти, а она трагедию из этого делает! — фыркнул внук, неожиданно покраснел от обиды и все-таки отправился делать уроки.
Васильевне в этот момент было самой до себя.
Она, как могла, крепилась, но слез все-таки от подступившей обиды не сдержала, потому что дочь не выполнила обещания — выбросила зеркало! Что ей стоило послушаться, ведь недолго осталось терпеть! От этой мысли с Васильевной что-то произошло... Она не поняла сразу, что именно, но когда тоска совсем одолела, догадалась, что не хочется жить... Впервые в жизни! От этого сделалось и вовсе плохо, не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Она словно окаменела.
Утро не принесло никакого облегчения. Ей надо бы самой поговорить с дочерью и зятем — развеяться, но тем не до нее. Они спешили в выходной закончить ремонт, а Васильевна постоянно мешала им, когда они что-нибудь передвигали или перетаскивали с места на место. Она это очень хорошо чувствовала.
На следующий день ее перевезли на старое место. Спальня, конечно, покультурнее стала, обои веселые, а настроения они все равно не прибавили. Нет-нет да смотрела она в то место, где прежде висело зеркало, а его будто и не было никогда.
«Вот дождусь, когда черемушка зацветет, и помру!» — решила Васильевна. Она теперь не хотела говорить с дочерью и ни о чем просить ее. Только по два-три раза на дню спрашивала у внука, не зацвела ли черемуха, но тот всякий раз отнекивался, и Васильевна устала ждать. На третий или четвертый день, когда ей все окончательно надоело, внук неожиданно вернулся с букетом. Хотя черемуха еще не полностью расцвела, но запах сразу наполнил квартиру.
— Вот и дождалась! — радостно сказал внук и поставил вазу с черемухой у Васильевны в изголовье.
Васильевна вздрогнула от его слов, подумала, что пришла пора помирать, и ей захотелось побыть одной, чтобы вспомнить всю свою жизнь, вспомнить, как, еще до войны, сперва попав из деревни под Шатуру на торфоразработки, приютилась в Москве, вспомнить, как наравне с мужиками горбатилась на железной дороге, как заработала ревматизм в моечном цехе... Это лишь перед пенсией выучилась на оператора газовой котельной, а так всегда на самых тяжелых и грязных работах, и всегда не доедала, не досыпала — лишь бы были сыты и ухожены дети и муж... И вот не заметила, как жизнь пролетела: дети выросли, муж давно помер, и никому теперь, больная, стала не нужна...
Внук все не уходил и не уходил, словно кто-то заставлял его торчать рядом.
— Как букет завянет — новый принесу! — пообещал он и добавил: — Скоро папа зеркало установит, тогда тебе опять станет хорошо!
— Какое еще зеркало?! — переспросила она, будто ослышалась.
— Твое... Оно сейчас у папы в гараже. В следующий выходной он новую завитушку сделает и свежим лаком раму покроет...
— Откуда ты знаешь-то?! — от неожиданности она вся задрожала и прослезилась.
— Он маме говорил...
Васильевна слабо потянула к себе внука, хотела сказать что-нибудь ласковое, но лишь сильнее заплакала, а тот не знал, что делать, и растерянно смотрел на бабушку, ничего не понимая.
