Интервью с Г. Я. Горбовским (2012 г.)
Сабило И. И. |
Скоков А. Г. |
Горбовский Г.Я. |
В русской поэзии второй половины XX века голос Глеба Горбовского с годами набирал зрелую силу, обогащался новыми интонациями, и все же, как в дни молодости, оставался таким же доверительно-теплым, душевным, исповедальным.
Поэтический мир Ленинграда-Петербурга невозможно представить без имени Горбовского. Здесь и приступили к изданию его собрания сочинений.
С Глебом Горбовским встретились писатели Иван Сабило и Александр Скоков.
— У каждого человека, кем бы он ни стал и как бы ни сложилась его судьба, есть особая, незабываемая пора жизни — детство...
— Что запомнилось? Арест отца, 1938 год. Мне семь лет. Вошли двое, предъявили ордер. Мы жили тогда в Ленинграде, на Малой Подъяческой, в большой коммуналке. Отец после окончания Ленинградского педагогического института им. Герцена работал в школе учителем русского языка и литературы. Тогда высоко ставили творчество Маяковского. А отец на одном из уроков сказал старшеклассникам, что Пушкин, Блок больше, чем Маяковский. Возможно, были и другие обвинения. Дали отцу 8 лет и 4 года поражения в правах, а, значит, невозможности после срока вернуться в Ленинград. Освободился он из заключения уже после войны, в 1946-м.
Война застала меня в Порхове. Поехал на лето к сестре отца, тете Фросе. Родня отца из псковских скобарей, старообрядцы. У них свои обычаи, отношения, особая культура.
Немцы пришли быстро, завели свои порядки... Когда война кончилась, мне было четырнадцать лет, я работал в Латвии, на хуторах. Какие были у нас тогда развлечения? Как все мальчишки, ездил на места бывших боев, находил пистолеты, гранаты. Разводили костры, подрывали. Часто дети гибли при таких «забавах». О войне тяжело вспоминать, я об этом писал, рассказывал. Мама оставалась всю блокаду в Ленинграде. К выходу отца она уже была замужем. Помню возвращение отца, его встречу. Он родился 14 октября 1900 года, в Покров. А я родился 4 октября. После освобождения отец работал на костромщине, учителем в деревне Жилино. Кругом глухой лес, теперь этой деревни, конечно, нет. При школе была комната, кухня, во дворе банька, там потом жила сестра отца Лукерья. У отца в школе был шкафчик с книгами. Среди них — Тютчев, Некрасов, Блок, Есенин. Все это я читал. Там, в Жилино, стал писать стихи. Отцу не понравилось, что я взял и начал так, что называется, с «нахрапа»... О чем писал? О том, что попадало в поле зрения: увидел церковь старую — написал. Потом в руки попалась открытка — за решеткой люди, кажется, с картины Ярошенко «Всюду жизнь». И про этих людей написал. Отцу не понравились мои опыты, он хотел, чтобы я учился, не отвлекался на ненужные занятия. У меня ведь было всего 3 класса. Учился немного в оккупации, среди уроков был Закон Божий. Отец хотел, чтобы я как следует подготовился и сдал сразу за 7 классов. Стихи мои мы с ним собрали и сожгли на костерке, посреди четырех берез. Что называется, предали огню. Было мне 16 лет.
— Но это не отлучило от поэзии?
— Да, получается так. Я, чтобы продолжить учебу, вернулся в Ленинград. Мама с отчимом уехали в Новороссийск, там и жили. Отец мамы, мой дед — Иван Андреевич Суханов, а бабушка — Агния Андреевна Суханова-Данщикова, первая детская коми-зырянская писательница. Мама с отчимом, когда переезжали в Новороссийск, оставили мне большую комнату на Васильевском острове, в доме 6 по 9-й линии. Комнату пришлось опечатать, так как меня отдали в ремесленное училище № 13, при Балтийском судостроительном заводе. Там было общежитие. Стал я учиться на деревообработчика-модельщика, делал формы для изготовления деталей кораблей. Потом стал работать на фабрике музыкальных инструментов «Красный Октябрь», что находилась рядом с моим домом. Выпускали там пианино и рояли.
По-прежнему писал стихи, они привели меня в литературное объединение «Голос юности» при Доме культуры «Трудовых резервов». Это на улице Софьи Перовской, ныне Малой Конюшенной. Нашим руководителем был писатель Давид Яковлевич Дар, муж Веры Пановой. Занятия в литобъединении мне помогли, я ведь был совершенно неграмотным в поэтике. Давид Яковлевич многое нам открыл в области формы. Но это был юношеский коллектив, а я уже считал себя взрослым. Вскоре перешел в литобъединение при Горном институте, где занимался у Глеба Сергеевича Семенова. И начал публиковаться в местной горняцкой газете. Там уже были Олег Тарутин, Леонид Агеев, позже пришел Александр Кушнер. Тогда же я познакомился с Николаем Рубцовым, который работал на Кировском заводе и думал перебраться в Москву. Я, и не только я, не советовали ему переезжать, считали, что его творчеству ближе Питер, северная природа, более размеренная, чем в столице, жизнь. Но он сказал, что хочет учиться, уехал в Москву и поступил в Литературный институт. Я к нему приезжал в общежитие, читали друг другу стихи.
— Знатоки говорят о Вашем влиянии на творчество раннего Рубцова?
— Возможно, если к этому добавить, что и его стихи в равной степени оказали влияние на меня.
— Тогда же проходил Первый поэтический турнир в Ленинграде, участвовали Горбовский, Тарутин, Кушнер, Бродский...
— Да, а победил никому тогда не известный Герман Сабуров, прочитав стихотворение «Подозрение». То время не было скудным на поэтов, вот несколько имен моего поколения: Виктор Соснора, Леонид Агеев, Майя Борисова, Анатолий Краснов, чуть моложе Иосиф Бродский. С Бродским мы близки не были, но я мог зайти к нему на Пестеля, занять трояк на вино.
— И вот, наконец, первая книга «Поиски тепла»...
— Да, вышла она в 1960-м, когда мне было уже 30 лет. Ее хорошо приняли читатели, положительно оценили питерские поэты. По ней в 1963 году меня приняли в Союз писателей СССР. А наиболее известной стала моя четвертая книга «Тишина», это уже 1968 год. Тут же грянула критика — появился огромный подвал в газете «Советская Россия», названный «Рыжий зверь во мне сидит». Разносная статья, которой дала название строчка из моего стихотворения. Что нашли там крамольного? Рыжий зверь сидит в каждом из нас, дай ему только волю. Поддержали меня тогда Михаил Дудин и Александр Прокофьев.
— Ленинградский поэт Анатолий Краснов в одном из своих стихотворений сказал о судьбе поэта на Руси: «Сперва убьют, а после памятник поставят».
— Хорошо сказал, но я бы уточнил: поэты, как правило, сами себя убивают. Даже если их убивали — то сначала они убивали сами себя. И не только стремлением к материальному благу. Поэты всегда жили бедно. Если поэт думает о деньгах — он не думает о поэзии. Явился в этот мир поэтом — вот и живи пиитом.
— К тому же народ наш во все времена не очень-то благоденствовал...
— Никогда я не смотрел на народ со стороны. Я родился в нем, варился в нем. Работал на судостроительном заводе, на фабрике, в геологических, геофизических экспедициях: на Сахалине, Камчатке, Курилах. Был рабочим, взрывником, поваром. Если сравнивать народы — немецкий, русский, еврейский, то, конечно, у каждого свое — обычаи, нравы, порядки... А так — я сам народ.
— Многие Ваши стихи о Беларуси, о ее людях.
— Моя третья жена, Светлана Федоровна Вишневская, из Белоруссии, витебская. Я подолгу жил там, в деревне, на Западной Двине. Слева кладбище, справа Двина. Красивый край, величественная и нежная природа. И языки наши, близкие для понимания. Белорусский язык, украинский — славянские языки, но объединяет их русский.
— Большинству из нас основную часть жизни привелось жить в XX веке. Немало выпало испытаний...
— Особенно в войну. Две великие европейские державы — Россия и Германия попытались жить без Бога и тут же сошлись друг с другом в смертельной схватке. Можно ли отменить Бога? Это обсуждению не подлежит. Во все времена были безбожники, были верующие. Сейчас восстанавливают храмы, в народе есть движение к вере, это хорошо.
— Еще бы восстановить читательский интерес?
— Да, к сожалению, меньше читают. Интернет, телевизор — стеклянный глаз. Я смотрю только новости и футбол. Иногда суды — хотя понимаешь, что это актеры, подстава, но делают такие передачи интересно. Как будто всех нас готовят к будущим судам — то ли в качестве жертвы, то ли в качестве обвиняемого. Читают сейчас меньше, это правда, но поэт пишет не для себя, а от себя. Тот, кто писал для себя, а потом пропихивал, проталкивал, не стал поэтом. Мои стихи с 2000 года не издавались, но были публикации в «Литературной газете», в «Нашем современнике». Сейчас с помощью Лидии Дмитриевны Гладкой издается мой семитомник. Стихи пишу постоянно, это суть моей жизни, мой ритуал. Вот сегодня написал стихотворение: «Позвонили ночью в три часа. Усмехнулись, положили трубку...». Думаю издать стихи, написанные в последние десять лет. Точнее, самое лучшее из написанного. Назову сборник «Зал ожидания».
— А переводить приходилось?
— Нет, переводами никогда не занимался, хватало своего. К сожалению, с читателями встречаюсь все реже. Последняя встреча была два года назад, когда меня возили в Москву на вручение Пушкинской премии.
— На Ваши стихи известные композиторы Василий Соловьев-Седой, Станислав Пожлаков, Александр Морозов написали множество песен, которые полюбились и у нас в России, и в других странах. Например, «Папа, подари мне куклу» одна из самых популярных в Китае. А песенку «Когда фонарики качаются ночные» кому только не приписывали, в том числе Есенину...
— Да, многим моим стихам повезло, на них обратили внимание русские композиторы, хотя сам я специально «песенных» стихов не писал. Просто получилось так, что некоторые из них «легли» на музыку, а иные получились для детей, и я этому рад.
— Несмотря на трудности, которые сейчас переживает русская литература и в целом русская культура, в России пишущих людей не становится меньше. Это обнадеживающий факт: значит, есть что сказать, есть что отстаивать. Какое напутствие можете дать молодому стихотворцу?
— Быть искренним, быть самим собой, не отклоняться от себя. Учиться. Читать Пушкина, Блока, Гомера. А когда почувствуешь, что ты, хоть и молодой, но поэт — разговаривай с собой, с миром, с Богом.
— Идут годы, но в памяти остаются многие Ваши стихотворения. Вот одно из них.
Стояла ночь над головой,
не шевелилась, чуть дышала.
Штыком светилось над Невой
лишь Петропавловское жало.
Ах, ночь смятенья моего,
сколь ты темней моих потемок:
мильоны дум на одного —
их больше, чем миров над домом.
Земля осушит реки слез,
она войдет в вино, как лучик.
И не ответит на вопрос,
на самый главный, неминучий.
