«Придите ко Мне все труждающие и обремененныи...»

Икона

Быль

На нашей улице в старой рубленой «в лапу» избе, что стояла недалеко от Байкала, поселился художник. Селяне по простоте своей, кто из любопытства, кто по житейским нуждам, заходили к нему — обычное деревенское общение, когда двери в любое время открыты для всех живущих в деревне. Посмотреть на жизнь нового человека, тем более известного художника, всегда интересно, но я как-то особого желания в этом не испытывал и пробегал со своими собаками мимо его избы-мастерской. Каждый вечер я выгуливал лаек, заодно купался в Байкале. И так на протяжении трех или четырех лет, точно не помню. Но вот однажды, сам не зная почему, я затормозил напротив избы художника, привязал собак к палисаднику и постучал в калитку. Валерий, так звали художника, приветливо улыбнулся и пригласил войти. Осевшая от старости изба с низкими подоконниками светилась чистыми выскобленными половицами, дохнула творческим теплом и уютом. Стены горницы были сплошь в картинах — портретная и пейзажная живопись со всех сторон окружала меня. И я сразу же с азартом стал рассматривать полотна, все больше и больше восторгаясь творением.

Среди колоритных сочных полотен, отдающих блеском свежих масленичных красок, как-то не сразу выказались иконы — антиквар. В кои-то веки они были написаны безызвестными самодеятельными богомазами дореволюционной Сибири, возможно за туесок меда, крынку сметаны, за полпуда крупчатки, словом, в обмен на товар первой жизненной необходимости. Между кричащих живописных холстов потемневшие от времени образа выглядели более чем скромно. Но какая-то магнетическая сила заставляла вглядываться снова и снова в знакомые лики святых, которые, конечно же, были исполнены без каких-либо канонических правил, и чувство восторга постепенно сменилось чувством жалости и потери чего-то главного в нашей жизни. Рука невольно опустилась на грудь в крестном знамении. Особой художественной ценности иконы не представляли, они наверняка пережили те избы, и даже те деревни, в которых когда-то занимали красные углы, где кроткими огоньками теплились лампадки и свечи, и где в разное время на коленях молились под ними труженики тайги и поля, выпрашивая у Господа Бога праведной доли и светлого пути. Теперь же они присутствовали в мастерской у художника как исторический факт лубочного иконописания.

Сам не зная почему, я спросил Валерия:

— Это что? Дань моде или житейская необходимость?

— Скорее моде, — немного призадумавшись, ответил художник. — Ездил по заброшенным деревням, и вот подобрались.

— Валерий, как я понимаю, ты человек неверующий?

— Да и даже, к сожалению, некрещеный. Все откладываю и откладываю. Раньше под запретом было, теперь недосуг.

— Слушай, может, подаришь одну из икон?

И тут я поймал себя на мысли, что нельзя просить — грех. Иконами благословляют, но, как говорится, — слово не воробей... Вырвалось само собой.

Валерий на мою неожиданную просьбу смутился и помрачнел лицом, было видно, что в его планы подобные подарки не входили. Между нами произошла неловкая пауза, некоторое время и он, и я находились в растерянности. Я уже намерился как-нибудь отработать назад, перевести в шутку, как вдруг Валерий заулыбался и с противоположной стороны из-под потолочной матицы достал икону и подал мне.

— На вот, возьми, вместе с домом досталась. Я про нее чуть не забыл.

Это была икона форматом меньше тетрадного листа — штамповка по жести, каких в царской России штамповали тысячами. Икона называлась «Господь Вседержитель». Снизу на ободке значилась надпись: «Выполнена в августе 14-го дня 1889 года». От сырости и времени золотистый слой краски местами поела ржа, образуя оспины по краям и на нимбе, — въедливыми точками окропила лик Спасителя. Но эти оспины и точки ничуть не портили образ, напротив — порождали чувство вины и сострадания. В руке Христос держал раскрытую книгу с надписью: «Придите ко Мне все труждающие и обремененныи...»

Я принял икону, поцеловал, поблагодарил хозяина, и мы расстались. И все-таки на душе было как-то неуютно. Назавтра к вечеру я бежал с собаками на Байкал, и моим глазам открылась ужасная до оцепенения картина: мать честная! на месте избы-мастерской груда пепла да еще не успевшие дотлеть дымящиеся головешки.

Прошло много времени, и как-то при встрече Валерий обмолвился: «Лучше бы отдал тогда тебе иконы». Он умер так и не найдя время покреститься. Теперь только в день памяти святого мученика Уара (1 ноября), заступника всех некрещеных, можно помолиться за упокой души художника.

ФАРТ

Рассказ

Окутанная блескучей изморозью, на горбовину гольца выкатилась луна и осветила крестьянское подворье. Охотник накормил собаку, затолкал в конуру охапку сена и, еще раз глянув на луну, пошел в дом. Ожидалась перемена погоды, нужно было хорошенько отдохнуть. Неделю кряду он с собакой «ломал» кедровые гривы междуречья, но все безрезультатно: свежего соболиного следа так и не встретил. Азарт иссякал. Очередная вчерашняя неудача вызвала приступ отчаянной злости: «Все... ша! В гробу бы видеть такую охоту! Что я, прокаженный, что ли?» — Охотник в сердцах сбросил понягу, хрипло выругался и дуплетом разрядил ружье. Гремучий заряд отшиб ветку, и звук, угасая, забился в распадках. На выстрел прибежала собака, охотник даже не сказал, рыкнул: «Домой!» Закат виновато посмотрел на хозяина, дескать, прости, не нашел, ткнулся холодным влажным носом в руку и покатился вниз к дому.

Но то было вчера, а сегодня охотник весь день промаялся, не находя себе места. Оставалось несколько дней отпуска, не попытать ли удачу еще раз? «Вот так всегда — оттаешь малость, отойдешь и опять тянет бежать в тайгу, как будто она без тебя засохнет. Эх, порошу бы!»

И пороша выпала, как по заказу. Тронулись затемно, и уже с рассветом охотник был в знакомом распадке. Подошва горы, поросшая молодым березняком и осинником, была сплошь исписана набродами заячьих жировок. Одуревший от свежей пороши, Закат хватал нервными ноздрями горячие запахи следов, то и дело вырывал поводок. Заката поминутно приходилось осаживать. На охоте зайцы — это беда, измотают собаку, что потом никакими силами не заставишь ее работать, будет плестись сзади. Нужно было скорее подняться на хребет.

Галанская грива, куда направлялся охотник, для соболиного промысла не очень подходяща: высокая, крутая, со множеством широких россыпей. По выражению промысловиков, с собакой там охотиться «не нога». Но что делать, если в более удобных и доступных местах соболей, с приходом на Байкал стройки, ощутимо подобрали. Охотник, за редким исключением, промышлял обуденком — одним днем, всякий раз разматывая круг в двадцать пять, тридцать километров. Участка он не имел и потому считался браконьером. Однако добытчик не соглашался с поставленным на него презрительным тавром, поскольку считал себя потомственным таежником известной фамилии.

После войны его отец освоил довольно большой отмер и всегда перевыполнял план. В ту пору соболями расплачивались за американские паровозы, и отец был не последним человеком в этом деле, о чем не без гордости при случае любил прихвастнуть. Пока сын служил в армии, отец остарел, держать одному тайгу стало не по силам. Отмер передали другому, со стороны.

Со службы охотник вернулся, а вот участка вернуть не смог, к этому времени сменились и охотовед, и директор промхоза. Старые промысловики, зная, как без этой заразы — охоты тяжело прожить, по дружбе разрешали соболевать на своих участках, но чтоб промышлял, не мешая им.

За отпуск охотник добывал четырех, редко пять соболей, сбывал втихаря по договоренности. Как говорится, отрывали с руками да еще наперед заказывали, так что, по выражению самого охотника, штаны было чем поддер­жать. «А как иначе? — рассуждал он, — на одну зарплату прожить тяжело, да когда с тебя вдобавок алименты дерут. И с другой стороны посмотреть: сдай в промхоз, получишь шиш — завсегда промысловики обижаются, и всякий старается пять или шесть шкурок тайно пустить на сторону, да которые получше. Посчитай, сколько женщин по городу в баргузинских соболях разгуливают? Да оно и правда, чем наши женщины хуже заграничных? Не все же “мадамам” в русских мехах щеголять».

Одно только угнетало охотника: скудеет тайга, и не потому, что браконьеров развелось много, как раз немного, по сравнению с главным браконьером — комбинатом — слону дробина. Это его промышленная мга, которая годами висит над тайгой, бьет по ягодникам, по птицам, по кедровникам. Не раз и не два, задыхаясь, пробивался охотник через эту сизо-лимонную мгу, не раз и не два видел, как, вытягиваясь на камнях и колодинах, пропадали мыши, как осыпался побуревший кедровник. «Да какой же я после этого браконьер? — рассуждал охотник. — Тайга-то уже и тайгой не пахнет, чахнет, тускнеет таежная зелень, от меня, что ли?»

Перед подъемом березняк рос гуще, ружье пришлось перебросить за спину и круче забрать на хребет. Галанская грива замыкала в себе несколько хребтов и возвышалась над Байкалом более чем на тысячу метров. До недавнего времени тайга в изобилии хранила разную живность: на ягодниках кормились выводки глухарей и рябчиков; в кедровниках, едва орех наливался молочком, шустрые бурундучки принимались стричь шишки; по осени на урожай набегали чернохвостые белки-кедровки, рыжехвостые белки-еловки — вечные кочевницы, в благоприятные годы они успевали приносить по три помета; на старых гарях в малиннике паслись медведи, нагоняя страх на случайно набредших ягодников; в сырых болотистых распадках ягнились косули, а во время золотой опади в этих же распадках сильные и грозные быки изюбри держали гаремы в пять, а то и в шесть маток, и некоторых из них охотник знал по виду, по голосу. В мелколесье, кроме зайцев, обитали колонки, горностаи, охотящиеся на рыжеватых полевок и куцехвостых сеноставок — пищух, и еще много другой живности в изобилии водилось в тайге до недавнего времени, и каждый вид занимал и осваивал только свое жизненное пространство. Славилась некогда Галанская грива и соболями, любили они обживаться в густых темных кедрачах, в россыпях, скрадывали рябчиков, зазевавшихся пищух, не пробегали и мимо рясной черемухи, рябины — лакомились вдоволь. За последние годы в тайге всего поубавилось. Охота зачастую превращалась в пустую трату времени. Вот и отец нынче сказал: «На охоту теперь надеяться нечего, занялся бы каким другим делом». Но как займешься другим делом, когда с малолетства сидит в тебе эта «зараза», каждый раз от тоски изойдешь, ожидаючи первого снега.

На хребте охотник спустил с поводка собаку и рукой показал направление. Обрадованный кобель стрелой полетел вперед, но через десяток-другой прыжков остановился возле пня, обнюхался, задрав ногу, отметил свое грозное присутствие, разгребая снег, пробуксовал на месте, оглянулся на хозяина и, услышав знакомое «ищи!», челноком пошел вверх.

Кобель был окрасом лисый, среднего роста, грудаст, кольцо хвоста держал на левом боку. Сухие жилистые лапы до половины белые. Умные с раскосинкой глаза смотрят живо и весело. Маленькие острые уши чутко стригут на покатой легкой голове. Чего же там говорить, кобель принадлежал к доброй породе карело-финских лаек, и только рано поседевший и несколько удлиненный нос с широким сквозным разрезом между норок напоминает о редкой примеси восточносибирской крови. Хорошие соболевые собаки встречаются нечасто и высоко ценятся среди промысловиков. Охотнику долгое время на собаку не везло. Были когда-то у них соболятницы, да породу упустили, а возобновить оказалось делом далеко не простым. Разных потом заводили: и с чужих рук брали, и в питомнике, но все они не удовлетворяли охотника: то чутье слабое, то медведя боится, то хитрая и пакостливая, то ленивая, то обидчивая, и только про Заката, когда тот первоосенком облаял три десятка белок и загнал четырех соболей, отец сказал: «Этот кобель сто сот стоит, такой дается раз в жизни, береги!» И сын берег любимца пуще своего глаза. А достался он ему случайно. У проезжего чалдона в вагоне ощенилась сука, принесла одного-единственного щенка. Сразу же начались неприятности, того и гляди кого-нибудь укусит. Волей-неволей пришлось избавляться от приплода. На счастье, рядом оказался охотник, разговорились, чалдон предложил ему щенка: «Возьми, паря, грех такого выбрасывать, выкормишь, добром поминать будешь».

Рос кобелек резвым и понятливым, с его появлением двор сразу ожил. Правда, не обходилось и без проказ. Как-то охотник колол дрова, слышит, куры, что впервые были выпущены на весеннее солнышко, испуганно закричали и захлопали крыльями. Оказалось, Закатик гоняет по ограде, поймал курицу за крыло и возит, та, растрепанная, по-сумасшедшему кричит и силится вырваться. Охотник схватил прут и тут же отстегал щенка, приговаривая: «Нельзя, шельмец, нельзя!» После этого куры ходили возле вытянувшегося на солнышке Закатика, но тот только глазами косил, наблюдая за ними, а со временем и вовсе перестал замечать их.

Холодное зимнее солнце нехотя наполняло таежный день светом. Закат рыскал по кедрачу, забирая все выше. На взлобке он взял беличий след и через несколько минут подал голос. Охотник сразу определил: лает на белку. Не так-то просто было высмотреть в густохвойном кудрявом кедре затаившегося зверька. Белка, изобразив хвостом хвойную кисть, выстелилась на ветке. «Вон где ты, голубушка, — обрадовался охотник, — ишь как замаскировалась». Он зарядил стволы испытанной «тулки» беличьим зарядом и, прицелившись, ударил по темному пятну головки. Белка, кувыркаясь по веткам, упала в снег. Закат, затаенно следивший со стороны, в два прыжка очутился подле и придавил еще дрыгавшегося зверька лапой. «Нельзя!» — услышал он строгий голос хозяина и отошел. Охотник поднял затихшую белку, отрезал передние лапки и отдал собаке. «Начало есть, спасибо Хозяину ¹, пошлет ранний след, до обеда распутаем, — потрепал кобеля за ухом, прижался щекой к морде, — соболюшку ищи, соболюшку!» Закат знал, что от него требуется, ответно лизнул в щеку и через мгновение скрылся из виду.

...Далеко внизу, откуда нередко доносился удушливый запах дыма, россыпью сверкали угольки, они появились несколько лет назад, и соболь, выходя на жировку, подолгу смотрел на них. Сегодня ночью он побежит навстречу этим тлеющим уголькам, вернется к оставленному урочищу, в свое родное гайно, где впервые увидел свет и впервые услышал заботливое урчание матери-соболихи. О, какая душистая и сладкая черемуха вызревает по ключам старого обиталища! И соболь протянет к ней цепочку следов и налакомится вдоволь. Он безошибочно по известным только ему одному приметам отыщет родное гайно и заново обживет его, а если оно окажется занятым, он прогонит поселенца. Там, в узловатых корнях старого кедра, в одну из теплых майских ночей началась его соболиная жизнь.

В помете их было трое: две маточки и он. Еще слепышом, расталкивая сестер, он первым отыскивал под мягким брюшком матери самые полные и сладкие соски. На два дня раньше, чем у сестер, у него прорезались глаза, и он первым стал выходить наружу и знакомиться с тайгой. Однажды они заигрались с пойманной мышью, и одну из сестер скараулила сова. Она с лету схватила ее и унесла. Соболиха-мать долго разыскивала детеныша, но кроме капелек крови и клочков шерстки ничего не нашла. С тех пор она оставляла соболят только спящими, ловила поблизости мышей и птичек. Иногда соболят донимали блохи, перешедшие от матери, и тогда на солнцепечном косогоре они отыскивали духмяную богородскую травку и катались по ней, выгоняя блох. Но настоящее беспокойство и угнетение испытывали соболята от клещей. Насосавшись за несколько дней крови, клещи тугими горошинами осыпались в траву, оставляя после себя болючие язвы-присоски. К концу лета соболята повзрослели, они уже достаточно далеко уходили от гайна, питались черникой, скрадывали птичек, гонялись за белками.

К осени у каждого определился свой круг обитания и свое гайно, где, насытившись и набегавшись, соболя отдыхали по два, а то и по три дня, выходили только по нужде в облюбованное место. Большой удачей считается у охотника найти такую уборную зверька, капкан ставится без маскировки, и соболь, спячиваясь, попадает в него. Таким же образом в свою первую зиму оказался в капкане и он, спасло лишь то, что дужки сомкнулись неплотно, между ними застряла веточка. Забился соболь в капкане, но лапу выдернул, изувечив подушечку. С тех пор на снегу оставалась характерная для его следа черточка. Ту зиму соболь пережил тяжело, в основном кормился рябиной, подбирал оброненную синицами недоклеванную ягоду. И всюду его преследовал запах железа.

Следующие три года он обитал в гольцах, жировал на стланиковой шишке, ловил кедровок и белых куропаток.

В четвертый год его к родному гайну вернул неурожай в гольцах. Тогда он впервые неожиданно попал под собаку. Первоосенок был хоть и прыткий, но неопытный: в азарте проскакивал на зигзагах, возвращался, распутывал след заново, отставал, соболь даже осмелел, обернувшись, злобно урчал, чем немало дразнил преследователя, и все не мог понять, почему не отвязывается. Наконец соболь описал по склону круг, сбил преследователя со следа и ушел в россыпь. Когда собака разнюхала его, он из-под камней свирепо заурчал на нее и раскаленно сверкнул глазками. Потом послышалась еще чья-то поступь, в проходе с треском зачадила береста, и по лабиринтам россыпи потянул дым. Соболь забился глубже и затаился. Дым его не доставал. Но зверек долго дрожал, охваченный смертельным страхом. Так в его жизнь вошла еще одна привычка осторожности.

Хребет становился круче. Охотник замедлил шаг. Собачий след оставался то с правой, то с левой стороны, — челночный поиск позволял кобелю больше охватывать и прослушивать тайги. Вот здесь кобель резко во всю силу ударил в южный косогор. «Наверное, учуял рябчиков», — заключил охотник, но на всякий случай решил проверить. И действительно, минут через пять след как по шнуру привел его к ночевкам таежных курочек. По отпечаткам читалось: рябчики, заслышав собаку, вовремя вылезли из-под снега и «брызнули» в разные стороны. Кобель заметался, не зная, которого из них преследовать. «Вот дурень, силы попусту тратит, ведь знает, что бесполезно»... Впрочем, было видно, Закат скоро успокоился и потянул прежним направлением. Продравшись следом через сплетения густого ельника, промысловик вышел на старый оползень — открытый небольшой участок, поросший редкими рябинами. В тело помаленьку начинала вселяться усталость. Охотник снял понягу, расправил подзатекшие сутулые плечи и сел на валежину перевести дух.

Прошло более часа, как Закат, облаяв белку, оставил хозяина. Колок за колком он прослушивал тайгу, надеясь уловить знакомый запах. Ему помнился первый соболь, которого он загнал скорее из любопытства и по чистой случайности, и который впился в нос мертвой хваткой, когда кобель полез за ним в корни. Визжа и плача, Закат с трудом стряхнул соболя, вмиг закусил и затряс до смерти. После этого случая соболей он разыскивал и гонял с особым упоением. Закат набежал на соболиный след и уловил слабый прерывистый запах, он, взвизгнув, возликовал и легким наметом пошел за соболем.

След принадлежал очень крупному самцу и размером был не меньше собачьего, отличался лишь тем, что слабее продавливал снег и был другой формы. Ровные спаренные лунки извилистой цепью пересекали хребет. Характерной для следа была черточка, видимо, соболь, поджимая в прыжке задние ноги, чертил коготком. «Чертежник! Неужто старый знакомый, — вырвалось у охотника, — поди, года три не показывался и, на тебе, нарисовался, — охотник внимательно рассматривал след, — точно, тот самый, однако, часов пять, как проскочил». Вмятины, что оставляли соболиные подушечки, были присыпаны снежной крупкой. Охотник не сомневался: Закат наверняка распутывает след, иначе бы давно показался. Вскоре охотник вышел к месту, откуда кобель начал раскрутку.

Сначала след круто спустил вниз, потом поднял вверх, косогором привел к завалу, из которого пришлось долго выбираться, перелезая через полосу свежего валежника, из валежника след потянул к замшелой россыпи, здесь соболь надолго задержался, кружил, вынюхивал пищух. Нелегко было Закату распутать жировку, для среднего чутья такие переплетения пятичасовой давности не по силам. Слышать разницу между строчками-пробегами в три-пять минут способна только тренированная талантливая собака. Было видно, что Закат метался из стороны в сторону между каменных глыб, выходя на более свежую строчку. После этой жировки он часа на три приблизился к соболю. Охотник обогнул россыпь и срезал на выходные борозды собачьего рыска. Вторую жировку Закат распутал быстрее, он описал полукруг и потянул последним ответвлением соболиной цепочки. На этот раз соболь задержался в рябиннике, кормился горьковато-сладкими плодами и заодно подкараулил свиристеля. Развеянные по снегу серые перышки и бусинки крови красноречиво рассказали охотнику о соболином пире. После второй жировки Закат уже надежно держал след «на носу». Стойкий запах отпечатков дразнил и возбуждал лайку. Кобель заметно прибавил прыти, чуя след на расстоянии, срезал углы и зигзаги, с каждым прыжком уверенно приближался к соболю.

Охотник торопился, он давно распахнул ворот, изредка на ходу омывал снегом лицо. След соболя уже настолько был горяч, что, казалось, парил. Несколько раз охотнику чудился лай, он останавливался, расправлял затекшие плечи, задерживал дыхание, вслушивался.

Соболь оказался опытный. Когда услышал, что к нему кто-то приближается, он повернул голову на шум и несколько раз раздраженно и отрывисто фыркнул. Что-то донельзя знакомое и смертельно опасное вдруг почудилось в этом шуме. Соболь сорвался с места и мячиком полетел вниз. На некоторое время шум отдалился, но после поворота опять приблизился. Более километра соболь отчаянно гнал во всю прыть, на какую был способен, сразу он проскользил ельником вверх и, замыкая кольцо, выскочил на свой прежний след. Теперь соболь видел борозды своего преследователя, от них резко и неприятно пахло. Преследователь неотвязно прослушивался сзади, хотя несколько поотстал. Некоторое время соболь повторял свои следы, но после пружиной взлетел на ель и замелькал верхом, планируя с дерева на дерево с помощью растопыренных лапок.

На кольце Закат осекся, закрутился. Парной соболиный запах сомкнулся и сбивал с толку. Кобель метнулся во внешнюю от кольца сторону и затаил дыхание. Черные кончики ушей напряглись и стали еще острее. Из глуби кедрового колка донеслось дробное цоканье соболиных коготков о мерзлую кору. Закат ринулся в кедровник, с этого момента он держал соболя слухом, то и дело взлетая свечой над снежным покровом.

Заслышав преследователя снова, соболь спрыгнул и зачертил к северному склону, надеясь по глубокому снегу уйти от собаки.

Охотник перевел дух. Солнце показывало за полдень. «Вот тебе и ранний след — до обеда. Куда же ты теперь направишь свои стопы? — по привычке охотник мысленно разговаривал с соболем. — Только, молю тебя, не в россыпь». Он пригляделся к следу: «Ага, и черточка глубже, и мах короче, пристал... кобель-то полтора маха твоих кроет». Из-под вершины Галанской долетел слабый лай Заката. В груди будто сердце оборвалось. Много раз охотник слышал этот раскатистый угрюмый лай, а привыкнуть не мог, вроде и ожидал, а все равно застигал врасплох. Охотник вслушался: «Похоже, загнал на дерево, однако далековато...»

Кедр доживал шестую и, как оказалось, последнюю сотню лет, был огромен и дряхл. Таких одновозрастных стариков-великанов с треснутой у основания заболонью и трухлявой сердцевиной, но все-таки способных еще питать крону и давать плоды, было немного. Они стояли усталыми исполинами, лет двести назад пережившие страшную быль ветровала, который сокрушил более слабое поколение кедров, обратив его в беспорядочно нагроможденные кучи-завалы. «Если соболь пойдет в завалы, — невольно подумал охотник, — собаке не взять». Кедр, который облаивал Закат, отличался от своих братьев тем, что был без макушки, — след ветровала. Ее на тридцатиметровой высоте продолжила боковая ветвь, она развилась в самостоятельный ствол и напоминала мощную, воздетую в небеса руку. Местами ствол был испещрен дуплами, дятлы потрудились на славу, извлекая из него разных насекомых. «Да... такого исполина и втроем не обхватишь». Закат, круто задрав морду, заливался лаем, показывая, что соболь где-то в дупле под верхом. Увидев хозяина, он перестал лаять и только изредка стал повизгивать и поскуливать. «Ай, Закат! Ай, молодец! Соболюшку загнал матерого». В ответ на похвалу кобель завилял хвостом и еще сильнее заскулил. Охотник скинул понягу, достал топор и со всего маху ударил обухом по стволу. Удар глухо погас, не дойдя и до середины. «Не пробить... ну что ж, придется выживать дымком». Охотник запалил в корнях смолевые завитушки, бросил на них сухого гнилья и, держа наготове двустволку, встал повыше. Скоро дым проник в дупло, тонкими струйками зачадил из щелей и отверстий, но, как и звук, дым едва просачивался до половины ствола. Требовался огонь мощнее.

Охотник обошел вокруг кедра, соболь не подавал никаких признаков. Под взмокшие лопатки стал пробираться холод. «Как бы не простыть с поту», — подумал охотник и развел огонь пожарче. Закат сидел на прежнем месте строго и напряженно, редким поскуливанием выдавал беспокойство. «Смотри, не прозевай», — охотник погрел спину, поставил на огонь полный котелок снега. «Да, брат, завел нас соболюшко, но ничего, Хозяин даст, возьмем. На вот... поддержи силенки», — кинул вареную, добытую в прошлой охоте белку. Поймав ее на лету, Закат жадно стал есть, не забывая, однако, следить за кедром. Подкрепившись нехитрой пищей и снеговым чаем, охотник еще раз внимательно со всех сторон осмотрел дерево: соболя не было.

Пришлось прорубить заболонь и запалить трухлявую сердцевину. Сухое гнилье зашипело, задымило, и скоро пламя охватило все надкорневище. Подождав немного, добытчик еще раз обошел вокруг кедра и стал поодаль. Дым густыми клубами выкручивался из проруба, тянул из щелей, дупел. С шумом осыпалось подъеденное огнем гнилье, на время заглушало пламя, отчего дым становился плотнее. Соболь не показывался. Начинало закрадываться сомнение: здесь ли он? Не ушел ли по залому верхом? Охотник посмотрел на Заката, но тот по-прежнему выслушивал таежные звуки, сидел, не шевелясь, как изваяние. «Закат! Где соболь?» Кобель повернул к хозяину седоватую морду и, косясь на дерево, отрывисто и угрюмо взлаял. «Нет, собака врать не будет, здесь он». Дым заволакивал ствол и только под макушкой, подхваченный верховиком, рассеивался. Огонь набирал силу. А тем временем подвечерье заполняло тайгу первой низовой тенью. На хребте, пронзительно всхлипывая, одиноко заплакала желна. Настроение было скверным, начинали коченеть ноги. Охотник, переминаясь с ноги на ногу, все чаще останавливал взгляд на срезе макушки. Если соболь в дупле, дым рано или поздно выживет его. Одно было подозрительным: долго не появлялся соболь — или слишком упорный, или задохся в дупле. Подождав еще, охотник утвердился в последней версии, он попробовал было закидать снегом пламя, которое уже облизывало наружную стенку проруба, но огонь с шипением расплавлял снег, исходил дымом и занимался с прежней силой. Окончательно отчаявшись, охотник стал сердито упаковывать понягу. Нервозность хозяина тут же передалась собаке. Закат подскочил, ткнулся в руку и опять, только более настойчиво взлаял. «Неужто вылез...» — догадался добытчик и, как подстегнутый, отлетел с ружьем.

Среди веток, что свисали над срезом, померещилась голова соболя. Охотник вскинул ружье и выстрелил наудачу. Соболь дернулся и повис на срезе. Добытчик откинул ружье и, не осознавая, что делает, полез на кедр. Тонкие отмершие сучки предательски обламывались, охотник безнадежно скатывался, но пытался снова и снова, пока не резануло сознание: «Шест!»

Моментально была срублена пихтушка и приставлена к дереву. Преодолевая боль в окоченевших пальцах, добытчик подтянулся по шесту и, вконец запыхавшийся, зажал под мышкой основание первого надежного сучка. Было слышно, как внутри кедра, выжигая дупло, шумит огонь, он опять набрал силу и с каждой новой осыпью стрелял из проруба метелками искр. Отдышавшись и отогрев пальцы, добытчик полез выше. Дым все плотнее окутывал кедр, разъедал глаза, забивал горечью рот, и только колебания воздуха, на время отклоняющие его, давали возможность осматриваться и взбираться выше. Под верхом стало легче. Толстые живые ветки надежно держали охотника. Ощущение зыбкой высоты, которое парализующим страхом сковывало движения, отдалилось и облегчило подъем. Добытчик поднимался с ветки на ветку, пока не наступил на витой изгиб макушки. Мертвый соболь висел на подмышках, он чудом не свалился назад в дупло. Из простреленной обвислой головы, окрашивая на сучьях снег, капала кровь. Только и бросилось в глаза охотнику, что соболь невероятно большой и ворсистый. Из дупла упругой струйкой потянул просочившийся дымок. Добытчик торопливо затолкал соболя под рубаху за спину и стал спускаться. Стараясь держаться противоположной от проруба стороны, он быстро достиг середины. Дальше пришлось спускаться вслепую, наощупь. Тысячу раз пожалел добытчик, что не подшил резиной ичиги, кожаные подошвы обмылились, скользили на сучках. Спасаясь от дыма, охотник прятал в распахнутый ворот лицо, попеременно грел коченеющие от снега пальцы и, перебарывая страх, который опять вселился в него, продолжал спускаться. «Да... в такую оказию попал впервые. Только бы не сорваться», — единственное желание владело им. И надо же! — охотник уже нащупал спасительный шест, как под рукой обломился сучок. Ичиг скольз­нул, шест полетел в сторону, а за ним, поджимая ноги, полетел добытчик. Тяжелый потрясающий удар в спину на мгновение выбил из памяти.

Охотник прослушал себя: «Внутренности, кажется, на месте», — он попробовал подняться, но отбитое тело и ноги плохо слушались, надо было отлежаться. «Ну, молодец, молодец! — охотник ласково погладил скулившего кобеля, — давай-ка посмотрим, кого нам Хозяин послал». Кряхтя, добытчик вывернул из-под спины соболя и удивился. Это была редкая особь, настоящий баргузинский кряж — высокая головка. Шелковистый с проседью ворс отдавал черным с голуба отливом. Охотник дунул в мех, ворс распался воронкой. «Подпушь тоже темная — сквозной! — повернул животом, — желтого галстука на шее нет, везде одинаков... да-да, такого полуметрового красавца добывать не приходилось, вот отец удивится. Удача, Закат! Удача! На, помни малость». Кобель, злобно урча, потряс соболя, перекинул через голову и стал по нему кататься. Охотник знал: шкуру собака не испортит.

...Отойдя хребтом километра полтора, охотник оглянулся. На вершине Галанской гривы, разрывая в клочья тяжелые сумерки, полыхала гигантская свеча. И сразу же в сердце вонзилась какая-то знобящая и неотвратимая укоризна — рад бы глаза отвести, а не в силах. «Прости меня, Хозяин, прости меня, тайга!» — взмолился охотник...

¹  В любых таежных делах охотники уповают на Хозяина: у него просят удачи, приглашают к чаю, спрашивают разрешения ночевать в зимовье и т. д. Хозяин — это совесть охотника, неписаный закон. Обычай этот соблюдается и в наши дни.