* * *
О, эти древние умы!
Уздечку да коня им —
не то что нынешние мы —
все что-то усложняем.
Мы с электроникой на «ты»,
взглянуть — ума палата,
но в нас так мало прямоты
и твердости булата.
О том, что сели на мели,
догадываясь сами, —
мы что-то мелем и юлим,
и бегаем глазами,
и лжем и близким и чужим,
а позже, неизбежно,
мы от самих себя бежим,
и лжем самим себе же...
А древние — народ простой:
рубить бы, да колоть им...
Они с жестокой прямотой
глядят на нас с полотен.
* * *
Под ногой хрустит валежник,
светит солнце, мох прогрев...
Средь прилизанных, прилежных,
одинаковых дерев
не обрел себе покоя,
потому забрел сюда...
И случится же такое
иногда!
Даже в городе опрятном
сердце разума умней:
душу лечит беспорядком
этих веток и камней.
* * *
Знаю, всем нам не в новинку,
как и в прежние века,
заломать в полях былинку,
раздавить в лесу жука.
Что ж, — случается любое...
Этот мир, — ведь он каков? —
может, кто-то нас с тобою
наблюдает, как жуков...
* * *
Как шкодливые коты,
углядевшие друг друга,
спины выгнули мосты
наподобье полукруга.
Каждый опытен и лих.
Но стоят и лапы моют,
ибо сдерживает их
назначение прямое.
Так стоять им долго-долго...
Вот что значит чувство долга!
* * *
Мы ярким днем ослеплены.
И потому не видим ночи.
Но мраком быть она не хочет...
А мы — осваиваем сны.
И если даже холодна
она — ладони отогрею...
Не ночь, а темнота страшна,
и те, кто пользуются ею.
* * *
Эх, и что за ночь лихая!
Ветер дует, не стихая.
Задремав уже, — услышу:
отколупывает крышу.
Но беспечностью блесну —
Крепко-накрепко усну...
...Продеру глаза.
И что же?
Был ли я неправ когда? —
бурей дом не уничтожен,
и погода — хоть куда!
* * *
Наступают холода,
словно белая беда...
По утрам уже не тает,
льдинки тонки и чисты.
На углах приобретают
предпоследние цветы.
Продают цыганки розы
не по розничной цене,
и за глупые вопросы
выговаривают мне:
«Ишь, нашел спросить о чем —
где да как, да что почем!»
И суют букеты силой,
и кричат: «Иди сюда!
Покупай цветы, красивый!»
Наступают холода.
* * *
Старик с корявою клюкой
сидит на солнцепеке
и гладит слабою рукой
морщинистые щеки.
Не злопыхатель никакой,
и никакой не сплетник.
Его не радует покой
его деньков последних.
Но он на мир не держит зла,
души тоска не гложет:
он знает — сила убыла
к тому, кто помоложе.
Нет никого у старика
давно на этом свете,
лишь рядом — ящик для песка,
а в нем — играют дети.
* * *
Опять зачерствела на речке вода...
Но грянет, нагрянет весна. И тогда,
когда откровеннее станет тепло,
припомнит речушка свое ремесло.
Увидишь: вот льдины по ней понесло,
вот глади впервые коснулось весло...
Захочешь — купайся, расплескивай, лей...
И солнце светлее, и всем веселей.
* * *
Томим какой-то смутной жаждой
стишок на случай сложит каждый —
на смерть, рождение, банкет...
А ты, поэт, себя не мучай,
и не пиши на каждый случай:
стих — самый искренний и лучший —
случайно явится на свет.
* * *
Между озером пресным и вкусным,
между морем, соленым на вкус,
бродит ветер со свистом, и с хрустом
пригибает ореховый куст.
Здесь живут непугливые лоси,
рысь таится на ветке.
Сюда
мои мысли частенько заносит,
и доносят меня поезда.
Можно звать и костлявой и тощей
эту землю. Но эти места
я люблю: И суровей и проще,
экономнее их красота.
Да и что нам до скользкого лоска,
да куда мы от снега и мхов,
если столь же проста и неброска
плоть рождаемых нами стихов.
* * *
«Здорово, приятель! Откуда?» «Из лесу, вестимо.
Лишь там обретешь обстановку уюта, интима...»
«Поведай, зачем же тебе одиночество это?»
«И чувствую я, да найти не умею ответа.
То вы языками вертеть насобачились ловко,
а мне не дается простейшая формулировка.
Язык же искусства, признаюсь, мне тоже неведом.
Стихи монотонными кажутся, музыка — бредом.
Вот живопись — нравится, но — рисовать не обучен,
и радуюсь немо деревьям, и водам, и тучам,
и думаю малость о том, о другом и о третьем,
и, вроде, в ладах с этой жизнью и с этим столетьем...»
О, я бы хотел, чтобы путь мой был ясен и ровен.
Я дело хотел бы иметь с распиловкою бревен,
с весенней землею, что вспахана мной под картошку,
дрова я готовил бы, дом подправлял понемножку,
детей бы воспитывал, или ходил за коровой,
а в доме, устлав половицы дорожкой ковровой, —
читал вечерами, от мира вполне независим,
да изредка брал бы перо — для писания писем.
Но стоит заняться простыми делами, как следом
торопится музыка, что не мерещится бредом.
А следом за музыкой, передохнуть не давая,
в душе закипает другая волна — стиховая...
И остановлюсь. И стою. И гляжу на окрестность.
Ах, Боже ты мой! — до чего же красивая местность!
И радуюсь травам высоким и елям могучим,
все чаще жалея, что был рисовать не обучен.
