Беседа с писателем Юрием Бондаревым
К 70-летию Великой Победы
Произведения писателя Юрия Васильевича Бондарева стали современной классикой русской литературы. Его романы и повести, рассказы из книги «Мгновения» и публицистические статьи оставили неизгладимый след в сердцах русских людей, потому что проникнуты любовью и преданностью к родной земле, нашему великому народу, который не только создал страну, которой не знала мировая история, но и отстоял ее в самых кровопролитных войнах.
Эти произведения составили целый пласт в культурном наследии России. Но, кроме того, что Бондарев замечательный художник, он еще и писатель-гражданин, который оставил в сердцах наших людей незабываемые в своей нравственной позиции поступки. Нелегко во времена смут и всеобщего предательства ельцинских властей говорить им правду в глаза, но еще труднее продолжать держаться этой правды, оставаясь непоколебимым нравственным ориентиром для миллионов людей.
Мне подарила судьба не единожды встречаться и беседовать с Юрием Васильевичем на разные темы. И всегда меня удивляла и восхищала продуманность его суждений, точность оценок. Предлагаемая беседа была записана мною в Москве в рабочем кабинете писателя. Я тогда оказался в теплом, удивительно гостеприимном доме, наверно, поэтому мы говорили долго и откровенно.
Валерий Сдобняков: Юрий Васильевич, я хотел бы Вам задать в этой нашей с Вами беседе далеко не радостные вопросы о страшных испытаниях, выпавших на долю нашей страны в прошедшем веке, да и в нынешнем тоже. Но когда шел к Вам сюда, на Ломоносовский проспект, то все-таки решил сделать себе небольшой праздник и прогуляться по своим любимым местам около МГУ. И вот там надумал — пусть мой первый вопрос будет о радостном, о Вашем детстве, когда Вы были совсем маленьким и даже не подозревали, какие испытания готовит вам жизнь. Вспомните о том далеком, но, может быть, самом счастливом дне.
Юрий Бондарев: До сих пор ясно помню знойный полдень, июль, горячий песок обжигает пятки, Урал блещет, сверкает, как расплавленное серебро, он весь в фонтанах искр, в радужных брызгах купающихся, повсюду ликующий детский смех, радостные крики — воскресный день на сказочной реке, куда мама привезла меня порезвиться в прибрежном песке и, конечно, в воде. Помню несказанное наслаждение барахтаться и кувыркаться на мелководье, куда допускала меня мама, наблюдая за мной с берега. Я упирался ручонками в дно, бултыхал ногами, изображая плавание взрослых и, ожидая одобрения, смеясь, смотрел на маму, следившую за мной счастливыми, порой тревожными глазами. Это был детский рай, где я подолгу играл с пескарями, пытаясь поймать их ладонями, а они темными стрелками мелькали подо мной, их быстрые тени отражались на песчаном дне незабвенного Урала...
Да было ли все это? В каком столетии? Сколько было мне тогда лет? Года три?
В. С.: А первый день на фронте… как и чем Вам запомнился?
Ю. Б.: Мой первый день на фронте — это железный скрип снега подногами, встречный ледяной ветер, ожигающий до колючей боли лицо, почти срывающий с головы ушанку, одеревеневшие пальцы в рукавицах, ошпаривающее свирепым холодом железо нашего орудия. И первая ночь — подобие сна на снегу, на ветру, под горящими в косматых кругах сталинградскими звездами в черном небе. Тогда мы были молоды, полны надежды и веры, и нами владело неисчезающее чувство: скорее, скорее на передовую! И было потом первое утро войны, когда в кромешном аду перемешались небо и земля, орудия и танки, неузнаваемые лица солдат и пикирующие «Юнкерсы».
В. С.: В таком случае, каким же был последний день?
Ю. Б.: О последнем дне войны я не раз писал в своих романах. В тот незабвенный май торжествовала в душе радость победы, гордость за свою страну, которая родила тебя и сохранила, радость жизни, молодости, нерушимое фронтовое товарищество, казалось, данное навечно, ожидание долгожданной встречи с отчим домом, счастье от скорой встречи с родными людьми.
В. С.: Тема войны буквально преследовала Ваше творчество до самого последнего романа. Только в «Без милосердия» Вы к ней не обратились. Слишком далеко от нее ушли события наших дней. Хотя и в «Мгновениях», и в публицистических статьях Вы вновь и вновь возвращаетесь к тем тяжелым и судьбоносным годам для нашего народа. Значит, что-то в той войне, хоть и минуло с ее начала семьдесят лет, не дает Вам покоя?
Ю. Б.: В интервью, которое я в свое время в ФРГ хотел взять у фельдмаршала Манштейна, был главный вопрос: «Что он подумал, когда понял, что его танковая группа уже не прорвется на выручку окруженной шестой армии Паулюса?». А прорыв этой армии из плотного кольца советских войск был для немцев важнейшей целью в Сталинградской операции. Я сейчас выскажу одну давнюю мысль, которую не использовал в романе «Горячий снег», потому что, с одной стороны, она мне показалась слишком публицистичной, с другой, видимо, не хотел, чтобы она кого-то шокировала. Но эта мысль главная, как мне кажется, для понимания стратегической сути Сталинградской битвы. Так вот, если бы контрудар Манштейна был бы осуществлен успешно, то немцы надежно закрепились бы на Кавказе, а это обстоятельство отодвинуло бы сроки окончания войны не на месяцы, а на годы.
В. С.: Я такой оценки ранее нигде не встречал, даже в мемуарах наших полководцев.
Ю. Б.: Это моя мысль. Я много думал об этом контрударе, как участник тех самых судьбоносных боев. Сам выбивал танки Манштейна. Это была величайшая битва из всех битв в истории человечества. Западные исследователи войн часто вспоминают крепость Ля Рошель во Франции, которая держалась несколько месяцев, и это будто бы самая героическая крепость в истории войн. Чепуха! Сталинград держался двести дней, да еще против какой силищи, какого врага. Так вот, операция окружения, которая была очень умно, досконально продумана немцами, осложнялась для нас еще и тем, что Сталинград был весь в развалинах, нам просто не за что было укрываться. Но зато после того, когда был отражен контрудар армии Манштейна и когда немцы начали отступать, именно тогда мы все почувствовали, необъяснимо как, каким-то нутром солдатским, что это начало разрешения войны, начало нашей победы. Мы окончательно поверили в свою силу. К тому времени у нас уже было прекрасное вооружение — семидесятимиллиметровые орудия, которые могли выбивать немецкие танки на расстоянии 1200, 800 метров. Но мы подпускали их ближе — на 500, 300 метров. Потому что, если издалека промахнешься, то ответным огнем, а у немцев были великолепные прицелы, расчет могли уничтожить. Этот опыт приходил не сразу, со временем, но приходил. Точно так же, как, только когда мы уже подходили к Днепру, то догадались снимать со своих пушек щиты. Вроде бы они должны были защищать нас от пуль противника. А какие там пули, когда мы стреляли по танкам прямой наводкой. Эти щиты в бою только мешали и, главное, демаскировали нас. В итоге мы все их сняли. Я был первым, кто предложил это сделать.
В. С.: Ваша батарея, это факт известный из вашей биографии, подбивала немецкие «Тигры». Страшная машина?
Ю. Б.: Подбивали мы не только «Тигры», но Сталинградскую оборону прорывали именно эти танки. Что такое прямой выстрел? Это когда снаряд летит без траектории, напрямую. Но только так по этим машинам и можно было бить. «Тигр» — сильный танк времен Второй мировой войны. Но и наш Т-34 никому не уступал, несмотря на то, что у «Тигра» броня была толще, и, чтобы его вывести из строя, нужно было бронебойным снарядом попасть в зазор между подвижной башней и корпусом. В эту крошечную щель. Только тогда башню заклинивало, и танк становился уязвим. Тут все зависело от наводчиков, которые были нашими спасителями, нашими победителями. Командир батареи определяет прицел, а наводчик ставит его и выбирает точное место на цели, куда надо «влепить» снаряд.
Вообще к тому времени у нас были хорошие бронебойные снаряды, бронебойно-зажигательные, осколочные, термитные. Именно в Сталинграде мы особенно почувствовали, что наша промышленность восстановилась и полностью готова снабжать армию необходимым оружием. Она работала просто гениально. Оружия было даже в избытке. Нас при стрельбе уже не ограничивали сорока снарядами (и не больше!). Мы могли их выпустить и шестьдесят, и сто — стреляли, пока снаряды подвозят. Собственно, поэтому мы и выиграли Сталинградскую битву, в которой окончательно решалось — или нам погибнуть, или победить. Поэтому Сталинград и остался во мне навечно.
В. С.: Вы видели танковые бои?
Ю. Б.: Ну, а как же. И главное ощущение от этого было всегда одно — грандиозное зрелище. Во время таких боев мы только «вылавливали» выдвинувшиеся немецкие танки и били по ним — в бок, по моторам, по гусеницам, под башню. А вообще, это как бы другая война. Танки двигаются в таком бою как муравьи растревоженного муравейника — каждый ловит танк противника на прицел, бьет в него из пушки в упор, делает всякие маневры. Тут наши Т-34 были лучше. Очень маневренный, «реактивный» танк.
В. С.: Все батальные сцены в Ваших романах и в фильме «Освобождение» взяты из пережитого и перечувствованного?
Ю. Б.: И режиссер картины Озеров, и я все это видели, поэтому ничего придумывать нам не приходилось.
Сейчас у нас хотят украсть Победу. И при этом забывают, что союзнички к нам присоединились только в сорок четвертом году. Однако все лавры они хотят навесить на себя. Молодежь на Западе думает, что это Америка победила Германию. Единственное, когда был жив Черчилль, он о наших победах всегда отзывался положительно, а это был авторитетный политик в мире. Сейчас же мелочь всякая кричит, раздирая голосовые связки, что победили во Второй мировой войне они. Нет, победили мы — своим мужеством, своей кровью.
В. С.: Юрий Васильевич, война такое страшное чистилище, но и она же породила целую плеяду хороших, талантливых писателей, таких как Виктор Некрасов...
Ю. Б.: Он первым написал о Сталинграде. Я его очень ценил, мы с Виктором были близкими друзьями. Когда он приезжал в Москву, то обязательно звонил. Он не любил встречаться дома, и мы с ним заваливались в ресторан, там сидели допоздна. Это был настоящий мужик без всякой писательской фанаберии. А в нашей братии достаточно мусора — вы сами знаете. Виктор был лишен беспощадной писательской ревности, которая зачастую переходит в зависть, ну а там и до ненависти недалеко. Я это ощутил на себе.
В. С.: Кроме Некрасова были и другие хорошие, талантливые писатели.
Ю. Б.: Константин Воробьев. Я был с ним в прекрасных отношениях. Он был серьезно ранен, контужен. Во время войны — разведчик, и вообще много всего выпало на его долю. Незаконченный роман Воробьева «И всему роду твоему», написанный всего на одну треть, а может быть и меньше, обещал многое. Это книга о судьбе фронтовика.
Были Евгений Носов, Виктор Курочкин (о котором Леонид Леонов говорил: «Копнул на один штык. Надо бы еще поглубже копнуть»). Большое дело сделал Константин Симонов, о войне он сказал глубоко и честно. Может быть не всегда, как этого хотелось нам, но все равно это очень талантливый человек. Первая часть «Живых и мертвых» не вызывает никаких возражений. Вторая часть — там уже пошло... Вообще мы должны быть ему благодарны: военную тему он не оставил почти до самой смерти. Он много сделал для справедливого воздаяния должного нашей армии. Я с ним не сошелся близко. Мы пытались сблизиться, все-таки оказались соседи по даче. Как-то он приглашал меня на обед, все было хорошо, по-доброму. Но не произошло того дружеского сближения, которое у меня было с Виктором Некрасовым, Константином Воробьевым. Так бывает, не всегда люди сходятся.
Но Симонов ничем не запятнал себя в жизни, никого не предал. Он вел себя всегда достойно.
В. С.: Когда Вы встречались с Некрасовым, то вспоминали с ним Сталинград?
Ю. Б.: Знаете, о войне почти не говорили. Много говорили о литературе. Войну мы не вспоминали потому, что он знал ее хорошо, я тоже. Что же нам обсуждать, о чем друг другу рассказывать? Как и почему остались живы? Кто это сможет объяснить? Это было покровительство Бога, решение какой-то высшей силы, которая помиловала нас, помогла нам выжить. В «Мгновениях» я написал, что жизнь мне была спасена ранением.
В. С.: Потому что погиб Ваш расчет?
Ю. Б.: Нет, расчет не погиб. Вообще много погибло солдат в течение боев, но наш расчет остался цел. В Сталинграде исчез один человек. Куда он делся — не знаю. Этот солдат был правильным. У станины есть специальные рукоятки и при команде, например, «танки справа» правильные, взявшись за эти рукоятки, должны были повернуть орудие в окопе в необходимую сторону. Ведь в войну еще не было таких автоматических орудий, как сейчас.
В. С.: Есть такая фигура в нашей литературе — Виктор Астафьев. Становление его творчества, его известность — все это происходило на Ваших глазах. Вы можете что-то рассказать об этом писателе?
Ю. Б.: Вы прочитали его «Прокляты и убиты»?
В. С.: Да. Поэтому я Вас и спросил об Астафьеве.
Ю. Б.: Ну, и что? Как Вы относитесь к этому произведению?
В. С.: Довольно плохо. Потому что когда люди попадают в такие тяжелые условия, которые описывает Астафьев в «Чертовой яме», или когда они участвуют в кровопролитных боях, какие он описал в «Плацдарме», то, конечно, и подлость, и благородство выходят более ярко на первый план в человеческих отношениях. Но с такой лютой ненавистью описывать одних, изображать их даже не зверями — людоедами, у которых каждая клеточка плоти пронизана подлостью и мерзостью и, наоборот, с жалостью, как рабов без воли, других — то в таком произведении, я могу это сказать сразу, нет правды. Мир сложен, в нем много всего переплетено. То же самое и в человеке. Злоба и любовь, благородство и предательство в нем живут где-то очень рядом друг с другом. И потому описание в одной плоскости человеческих поступков меня всегда при чтении такой прозы останавливало, настораживало. Я переставал ей верить. Я понимал, что здесь скрыта неправда.
Ю. Б.: Да, так это и есть в обществе. В моем романе «Бермудский треугольник», в котором описана сегодняшняя наша общественная среда, есть размышления об этом. Конечно, очень жаль, что с Виктором так произошло.
В. С.: Ведь кроме уже названных нами писателей были и другие, тоже рожденные войной и писавшие о войне. Например, Богомолов.
Ю. Б.: Очень хороший писатель. Кого еще вспомним?
В. С.: Кондратьев.
Ю. Б.: Нет, это совсем другое. Вы посмотрите его стиль. Кто бы не был для меня писатель, но плохой стиль его письма меня сразу от него отталкивает.
В. С.: А его повесть «Сашка»?
Ю. Б.: Ну так... ничего...
В. С.: Как возникли «Мгновения»? Я увидел у Вас тетрадь, в которой записаны отдельные мысли, замечания, не вошедшие в окончательные варианты романов. Так «Мгновения» — это не такие же отрывки?
Ю. Б.: Нет, это совершенно самостоятельные произведения. И я очень рад, что та сила, которая мне покровительствовала на фронте и благодаря которой я остался жив, послала голубой лучик в моем направлении, и у меня появилась мысль о «Мгновениях», о написании коротких вещей лирико-философского склада. Мне хотелось, чтобы эти короткие рассказы несли в себе большую смысловую нагрузку, которую можно было бы высказать и в романе, но лучше уместить ее в небольших произведениях. Я рад, что такая мысль, как абсолютно самостоятельного творческого явления, у меня появилась.
В. С.: Возвращусь к тому несостоявшемуся интервью с Манштейном. В когда-то поверженную Германию Вы приехали десятилетия спустя уже известным русским писателем, которым стали после войны и, как не кощунственно это звучит, благодаря ей?
Ю. Б.: Писателем я почувствовал себя не сразу, даже когда после публикации повести «Батальоны просят огня» прочитал в первой статье о «Батальонах» хвалебную фразу: «Утром Бондарев проснулся знаменитым».
В. С.: Вы можете сказать, кто из классиков русской литературы оказал на Вас, Ваше творчество наибольшее влияние?
Ю. Б.: Люблю Чехова с детства. Но этот великий классик, конечно, не единственная моя любовь. Без Пушкина, Льва Толстого, Бунина, Лермонтова, Тургенева, Шолохова нет русской литературы.
В. С.: Я заранее хочу попросить у Вас извинения, Юрий Васильевич, за вопрос, который, конечно же, очень личный. Если Вы не захотите, то можете на него не отвечать, но я Вам его все-таки задам. После того, как Вам пришлось столько пережить, увидеть столько смертей, горя, человеческих страданий, а потом все это еще раз пропустить через свое сердце, воплощая в художественные произведения, — после всего этого Вы стали человеком религиозным, верующим?
Ю. Б.: Художественное творчество и религиозное чувство настолько близки и настолько тайна, что коротким ответом в журнале или газете берешь неискупимый грех на душу.
В. С.: В сегодняшнем мире происходят не только политические и социальные, но и невиданные ранее природные катаклизмы. Основы вроде бы стабильных и не самых бедных государств потрясают социальные взрывы. Ощущение неспокойствия, мятежности охватывает всех людей планеты — бьют по городам, все разрушая и сметая на своем пути, огромные волны цунами. Невиданная жара обрушивается на все континенты Земли, вспыхивают гигантские пожары, которые превращают в пепел города и села. И вот новое, трудно объяснимое бедствие — одновременно в нескольких странах Северной Африки вспыхивают бунты, народные волнения, больше напоминающие психоз. И во всех этих катаклизмах гибнет множество людей. Десятки и сотни тысяч. Появляются калеки, обездоленные и злые. Что же происходит с нами и с планетой? Как Вы, писатель, чей талант художника и мыслителя глубоко признан во всем мире, оцениваете происходящее? Насколько во всем этом виновато само человечество и есть ли выход из создавшейся ситуации? Не отголоски ли это тех военных катаклизмов, что пережило человечество в ХХ веке?
Ю. Б.: История — не сумасшедший бег, подгоняемый реформами в некую страну обетованную, где царит блаженство неописуемое и текут реки сладчайшие. Более того, когда желанные свобода, демократия, равенство и политика ускоренно превращаются в обещательно-расхожие лозунги нервозных прогрессистов, все становится лицемерием и появляется мысль: не приютившиеся ли это под древними лозунгами и фразами лжебратство навязанной политигры?
Быстрота... Быстрота в изобретении атомного, биологического, геотектонического и прочего смертельного оружия не принесли человечеству ни мира, ни облегчения. Эта быстрота военной реализации напомнила, что каждому на земле приготовлен билет не в бессмертие, а в одноместное купе — и каждому готов плацкарт только туда — в скорбное направление, где уже нет ни любви, ни ненависти, ни красоты, ни безобразия, а останется только физическая пустота, уже никем на обугленной земле непознаваемая.
Вспоминаю лихорадочную поспешность реформы армии, в том числе нашего главного сдерживающего вооружения — тяжелых ракетных войск, затем сокращение офицерского корпуса, уже значительно сокращенного, затем прекращение набора курсантов в военные училища на ближайшие два года. На встречах в академиях и воинских учреждениях мне не раз говорили об этой странной, недальновидной политике, и тревожно возникали мысли о сверх меры опасном разоружении, если к этому присовокупить желание России вступить в НАТО, когда по статусу этой организации следует раскрыть секреты своего силового потенциала. Надо думать, что если будет допущен ряд уступок, как это было в прошлых переговорах, и если ракетный арсенал России будет сокращен до удовлетворяющей «друзей» численности, то победителей в будущей войне не будет, — одержит победу планетарный ужас человеческих жертв. Вот это и есть дьявольское торжество апокалипсиса. Военным политикам России, познавшей сполна кровавые купели, надобно сомневаться на переговорах тысячу и один раз и через роковые «да» — «нет» и «нет» — «да» бесповоротно приходить к мужественно взвешенному решению во имя жизни на земле.
В. С.: Время конца ХIХ и начало ХХ веков сейчас выглядят для нас как предостережение этому же периоду в жизни человечества в ХХ и ХХI веках. Слишком много в этих периодах схожего. Только в наше время сюда добавляются страшное оружие массового уничтожения, современные химические и ядерные технологии, которые усложняют не только взаимоотношения человека с природой, но и человека с человеком, государства с государством. Ведь никто не может чувствовать себя в безопасности на нашей планете. Ведь даже если в твоей стране нет убивающего все живое химического производства или разрушенной атомной станции, то происходящие, пусть даже за тысячи километров, губительные процессы все равно тебя настигнут, отразятся на твоей жизни, на твоем здоровье и здоровье твоих потомков. Нет ли во всем этом некоторого предчувствия апокалипсиса? Как оцениваете это Вы — воин, художник, мыслитель?
Ю. Б.: Да, нас оглушали либеральными криками о «новой» и «возрожденной» России. В последние двадцать лет исчезло удивление и непонимание «при виде того, что совершается дома». Вместо накрепко и поспешно запертых школ, библиотек, разрушенных детских садов, яслей, не говоря уже о стыдоподобном количестве бездействующих заводов, более 800 закрытых научно-исследовательских институтов и уехавших за границу 100 тысяч ученых, в «новой ЭРЭФ» никак незаметно ничего значительного, «новорожденного», кроме внешних, особенно поразительных перемен в Москве. Издавна уютная Москва, столица крупнейшего государства со своей историей и архитектурой выглядит ныне чудовищно загроможденным автопарком, забитым миллионами иностранных машин, городом, заклеенным, завешанным из конца в конец пошловатыми рекламами, объявлениями, вывесками наполовину чужестранного происхождения. В прессе засилье тошнотворного слова секс, которое бесстыдно употребляется и варьируется в журналах и газетах, а с улиц и площадей ушло что-то милое, родное, любимое, не забытое моим поколением, как не забыто и прежнее весело-спокойное выражение лиц и глаз соотечественников, ставших устало равнодушными, отчужденными.
В. С.: Историю вспять не повернуть. Технический прогресс овладел нами настолько, что кажется — человеку невозможно вырваться из его железно-пластиковых объятий. И все-таки, слава Богу, земля не оскудела мыслящими людьми. Только смогут ли они предложить человечеству спасительный выход из сложившейся ситуации?
Ю. Б.: В политике (как и в литературе) даже выдающийся замысел еще не реализованный сюжет. Наиболее древние формы русского сознания — это духовность, справедливость, любовь, верность, религия, защита родной земли, своей колыбели. Это незаменимые путеводные ориентиры в любом замысле серьезного политика. Поэтому в дни неудач и несчастий только душевное равновесие сохраняет волю и мужество. Нам в последние годы уже не однажды изменяло это ценнейшее качество — мужественное равновесие, совершенно необходимое для обдуманных стойких решений.
В Библии сказано: три существа не оставляют следа — птица в воздухе, рыба в воде и женщина... Но в подлунном мире нет ничего непогрешимо абсолютного; кроме того, вписавший в святую книгу личную строку, надо думать, знал о женщинах нечто свое. Тем не менее, уже не сомневаясь, следует сказать, что в умах государственных мужей всевластно царит политика, прокладывая на земле несчастливый след.
Имея в виду современное состояние мира, на первый взгляд, есть как бы спокойные страны, наподобие Канады, но рядом с ней шевелятся государства с выпукло угрожающими ликами и манерами, в которых таится не библейское «око за око», а изготовленная агрессивность, неутоленная жажда военной мощностью и заговорами подчинить единой воле человечество.
Повсюду, куда шагнула нога контуженного своей особой избранностью американца, упорно и кроваво внедряется американопослушание, американомыслие, и интригами, заговорами, наконец, силой насаждается «диктатура демократии на вынос» в американской железно-пластиковой униформе, способной удушить в объятиях «свободы».
Современный мир находится сейчас в пограничном положении «или-или», и состояние тревоги и неспокойного ожидания владеет людьми.
Атомное и новое усовершенствованное вооружение, геотектоническое, биологическое, климатическое вооружение, созданное в тайных лабораториях и, скорее всего, уже испытанное в разных местах планеты — катастрофа в Японии, в просторах океана, в Мексиканском заливе, сокрушительные цунами на берегах Америки (Новый Орлеан), гибель отдельных островов, глобальные пожары, в том числе в России.
Вместе с этим непрекращающиеся разговоры в ученом мире о возможном в течение десятилетия взрыве Солнца со всей солнечной системой в связи с быстрым повышением температуры и разогрева ядра (от 27 до 50 млн градусов), загадочная гибель сотни тысяч птиц и пчел в разных странах, возможная остановка Гольфстрима и замерзание Европы, тайна физической пустоты, угроза мирового голода... — и это далеко не все, что нависло страшной опасностью над человечеством. Люди, будьте бдительны!
В. С.: В чем Вы видите наше спасение? Осталась ли еще возможность остановить надвигающуюся на человечество трагедию?
Ю. Б.: Где же спасительный выход из сложившейся ситуации? Остановить надвигающуюся на мир трагедию способна лишь великая наука и все мы, земляне, вставшие на защиту человеческого существования. Как это сделать действенно сейчас и завтра? Думаю, никто из живущих ныне гениев науки точно ответить пока не сможет.
В. С.: Значит, Вы не верите в то, что идеи гуманизма, слово художника могут спасти современный мир? Вы не верите, что современная художественная культура способна нас вывести из тупика?
Ю. Б.: Художественная культура переживает сейчас тяжелую пору, ибо всепозволенность беспредельно царствует в так называемом художественном творчестве. Сама правда изображается вкось, ложь без малейшего стеснения играет на подмостках жизни роль правды, грязная аморальность с наглой смелостью надевает на себя чистые одежды морали; пошлый натурализм, скабрезность, бессовестная порнография властвуют на телевидении, в кинематографе, на книжном рынке, выдавая себя за современную культуру.
Но всему бывает конец и, как говорили древние, одна волна уничтожает другую, а ветер меняет направление...
Но когда?..
Москва, 21 июня 2011 г.
