Пушкин и Воронцов
Власть и поэт. Молодость и зрелость. Фронда и ответственность. Воля и свобода. Искусство и поклонники. Благородство и политика. Вот темы, которых мы касаемся, когда начинаем говорить о взаимных отношениях графа М. С. Воронцова и чиновника Коллегии иностранных дел А. С. Пушкина. Сколько здесь переплетается земного с небесным, чести с интригами, подлости с достоинством. У власти свои законы, но и у творчества — свои! Как разобраться в этом?
Советские литературоведы обвинили М. С. Воронцова в лицемерии, нелюбви к гению русской поэзии, переросшей в ненависть. Даже искренние строки на гибель поэта, написанные Михаилом Семеновичем в письме к сослуживцу своему М. И. Лексу: «Мы все здесь удивлены и огорчены смертию Пушкина, сделавшего своими дарованиями так много чести нашей литературе. Еще более горестно думать, что несчастия этого не было бы, если бы не замешались в этом деле камеражи (сплетники. — А. П.), которые вместо того, чтобы успокоить человека, раздражали и довели до бешенства» и были истолкованы И. С. Зильберштейном, публикатором отрывка из письма, как продуманную подлость: «Несомненно, — что лицемерно-сочувственные строчки Воронцова о гибели поэта вызваны были желанием хитрого царедворца отделить себя в глазах общества от врагов Пушкина». Пушкиноведу даже не пришло в голову, что частное письмо это не станет известно «глазам общества», настолько его заряженность на интриганство генерал-губернатора (а Воронцов, боевой генерал, не был причислен к царскому двору) была преднамеренна.
Словно предвидя произошедшее через тринадцать лет, друг Александра Сергеевича, барон А. А. Дельвиг писал ему: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай что хочешь: но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо льстит. Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали...»
Узнав о том, что в мае 1823 года М. С. Воронцов был назначен генерал-губернатором Новороссии и наместником Бессарабии, друзья Пушкина решили, что поэту будет лучше под крылом благородного человека, выдающегося администратора. Князь П. А. Вяземский писал в письме А. И. Тургеневу: «...Говорили ли вы Воронцову о Пушкине? Непременно надобно бы ему взять его к себе. Похлопочите, добрые люди! Тем более, что Пушкин точно хочет остепениться, а скука и досада — плохие советники». Александр Иванович ответил, что поговорил с Воронцовым о поэте и тот берет его к себе от генерала И. Н. Инзова, полномочного наместника Бессарабской области, чтобы «спасти его нравственность, а таланту дать досуг и силу развиться».
М. С. Воронцов сдержал свое слово и дал полную свободу для творческих занятий Пушкину, не заставляя молодого писателя приходить на работу, хотя 700 рублей (деньги по тем временам немалые. — А. П.) он получал от Коллегии иностранных дел. Было предположение о том, что Воронцов хотел использовать способности Пушкина для разбора архивных документов, но, как заметил историк И. М. Шкляж: «А. С. Пушкин, и это не секрет, мало утруждал себя служебными обязанностями, стал бы он много времени и сил тратить на воронцовские бумаги». Впрочем, как пишет биограф Михаила Семеновича О. Ю. Захарова, исторические материалы, обнаруженные в библиотеке губернатора, помогли поэту в работе над «Борисом Годуновым» и «Историей Пугачевского бунта».
Другой биограф М. С. Воронцова, В. А. Удовик, основательно и непредубежденно проанализировал отношения его с Пушкиным. И вот к какому выводу он пришел: «Наговаривая на Воронцова, изображая его врагом Пушкина, исследователи невольно наговаривают и на Пушкина. Если Пушкин принимал приглашения своего врага и бывал в его доме, следовательно, честь не была ему дорога. Но, как известно, честь и чувство собственного достоинства были для Пушкина превыше всего. В гости к врагу он ходить не стал бы. С другой стороны, честь, чувство собственного достоинства были присущи и М. С. Воронцову. А это также исключало приглашение им к себе в гости врага».
Пушкин часто бывал в доме Воронцова. Интересно, что за четыре месяца 1823 года Пушкин нарисовал 9 портретов Михаила Семеновича и 17 его супруги. Всего же он сделал более 20 рисунков Воронцова. Редко кто из друзей Пушкина может сравниться с таким вниманием к себе. Впрочем, даже эти портреты задумчивого человека выдавались А. Эфросом, искусствоведом и критиком, за пушкинский «штамп “вельможного англомана” с каким-то звериным оскалом, с чертами грубости, жестокости, ограниченности».
Что же касается конфликта по поводу саранчи, то Воронцов пожелал, чтобы Пушкин, как и другие чиновники его канцелярии, выехал на освидетельствование результатов борьбы с прожорливыми насекомыми. Возможно, как предполагал П. В. Анненков, он был «движим желанием предоставить Пушкину случай отличиться по службе». Так же считал и друг поэта И. П. Липранди. Маленькая любопытная деталь, характеризующая понимание генерал-губернатором финансового состояния Александра Сергеевича: он распорядился выдать поэту командировочных втрое больше, нежели полагалось. Однако Пушкин, пробыв в поездке несколько дней, сдал 28 мая в канцелярию следующий отчет:
САРАНЧА
23 мая — Летела, летела,
24 мая — И села;
25 мая — Сидела, сидела,
26 мая — Все съела,
27 мая — И вновь улетела.
Полковник Х. доложил Воронцову о возмутительном рапорте поэта, требуя наказания его. Но об отходчивом характере Михаила Семеновича более всего говорит письмо своему приятелю, в котором он описывает этот эпизод: «Конечно, полковник был прав. Подобные стихи и такое легкомысленное отношение к порученному делу недопустимо. Меня возмутила только та радость, с которою полковник рыл яму своему недругу. И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло. Вечером я начал читать другие отчеты по саранче. На этот раз серьезные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил я один страниц в тридцать и задумался — какой вывод? Сидела, сидела, все съела и вновь улетела — другого вывода я сделать не мог. Прочел вторую записку и опять то же — все съела и опять улетела... Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих. По крайней мере, он пощадил мое время».
Человек с таким чувством юмора не мог быть врагом талантливого поэта! Хотя встреча между ними и могла быть. И разговор соответствующий мог быть.
Тем не менее некоторые пушкинисты настойчиво считают «эпизод с саранчой» началом войны между губернатором и подчиненным. Есть предположение, озвученное П. П. Вяземским, сыном поэта, о том, что Пушкин, влюбленный в графиню Е. К. Воронцову, не хотел уезжать в командировку, ибо думал, что граф специально отсылает его подальше от предмета его обожания на целый месяц. К тому же он мечтал о включении его в состав сопровождающих чету Воронцовых в Крым.
Факт остается фактом: 2 июня Пушкин подал прошение об отставке. Виноват ли Воронцов в этом? В. А. Удовик пишет: «Ни в те дни, ни позже “неглупый” (определение Пушкина. — А. П.) Воронцов никогда не обвинял его в возникшем между ними конфликте».
Возможную точку в долгом споре о том, кто виноват, может поставить умное письмо княгини В. Ф. Вяземской своему супругу поэту П. А. Вяземскому от 7 июня 1824 года: «Я ничего тебе не могу сказать хорошего о племяннике Василия Львовича (Пушкина. — А. П.). Это мозг совершенно беспорядочный, над которым никто не сможет господствовать; недавно он снова напроказил, вследствие чего подал прошение об отставке; во всем виноват он сам... Я сделаю все, что могу, чтоб успокоить его голову; я браню его и от твоего имени, уверяя, что, конечно, ты первый обвинил бы его, так как его последние прегрешения истекают из легкомыслия. Он постарался выставить в смешном виде лицо, от которого зависит, и сделал это; это стало известно, и, вполне понятно, на него уж не могут больше смотреть благосклонно. Он мне, в самом деле, причиняет беспокойство, но никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нем; вместе с этим я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии; не то чтобы он избегал общества, но он боится людей; может быть, это следствие несчастия и несправедливостей его родителей, которые сделали его таким».
А как же его оценка Воронцова в письме А. И. Тургеневу от 14 июля: «Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое»? Хотя за два месяца до того он писал в черновике письма к А. И. Казначееву: «Повторяю здесь то, что уже <честь имел говорить> сказал самому графу М. С. если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе начальника, кроме е.<го> с.<иятельства>».
Но друзья знали взрывчатость и раздражительность его характера и прощали ему многое. Сказывался его темперамент и в переписке с близкими людьми. Впрочем, и сам поэт замечал за собой «резкие и необдуманные суждения» и просил оставить их только между ним и адресатом. Настоящие друзья Пушкина упрекали его в том, что он не смог ужиться с Воронцовым.
И все-таки отставка поэта, принятая Императором, и последующий отъезд его из Одессы, последовавший в конце июля, оказались благом для него, как писал об этом осведомленный во многом офицер и друг Александра Сергеевича Липранди, зная, что в Одессе появились заговорщики, будущие декабристы и: «Пушкин, с мрачно-ожесточенным духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревавших наших строителей государства, и сделаться жертвой».
Подводя итог годовому пребыванию Пушкина в Одессе, можно сказать, что поэт плодотворно поработал над главами «Евгения Онегина», им была завершена поэма «Бахчисарайский фонтан», обдуман план создания «Цыган», написаны прелестные стихи, посвященные красавицам Амалии Ризнич, Каролине Собаньской и, конечно, Екатерине Воронцовой. «Итак, я жил тогда в Одессе» — с полным основанием мог сказать поэт, вспоминая свое пребывание в южном городе.