Ищите во всем великого смысла.
Все события, которые происходят
вокруг нас и с нами, имеют свой
смысл. Ничего без причины не бывает...
Иеромонах Нектарий (Оптинский)
«После завтрака узнали от гр. Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, а в один из дальнейших губернских городов в трех или четырех днях пути на восток! Но куда именно, не говорят, — даже комендант не знает. А мы-то все так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии!!!» — Государь уже летом, 28 июля, записал в своем дневнике.
У всех сжалось сердце от тяжелого предчувствия. Дети в этот вечер, простившись на ночь с родителями, горько плакали в своей комнате. Беспокойство о неведомом грядущем прокрадывалось в их чистые души. Не давала покоя мысль, что Царское Село они больше не увидят никогда.
Собирая и укладывая свои вещи, Государь и Государыня взяли с собой в предстоявшую ссылку все то, что было особенно им дорого. Все святыни, пузырьки со святой водой, веточки, привезенные из святых мест. Все это было впоследствии выброшено изуверами в помойную яму дома Ипатьева.
Как объяснял Керенский, переезд Царя и его Семьи именно в сибирский город был продиктован желанием избавиться от возможных эксцессов, которые могли возникнуть при проезде по стране. «Я не могу понять, почему везти Царя из Царского Села куда-либо, кроме Тобольска, означало везти его через рабоче-крестьянскую Россию, а в Тобольск — не через рабоче-крестьянскую Россию», — резонно заметил впоследствии Н.А. Соколов.
Здесь уместно заметить, что жизнь того времени была повсюду полна «недоразумений», но все Августейшие особы, жившие на юге России, спаслись, так как они были вблизи границ страны.
«Был только один мотив, — писал следователь Соколов, — перевоза Царской семьи в Тобольск. Это тот именно, который остался в одиночестве от всех других, указанных князем Львовым и Керенским: далекая, холодная Сибирь, тот край, куда некогда ссылались другие». Но были и другие причины выбора Тобольска. Этот отдаленный сибирский город служил надежным острогом, ворота которого закрывала столица Красного Урала — Екатеринбург, — главная база уголовной группировки Свердлова.
Путешествие через «рабоче-крестьянскую» Россию прошло благополучно. Только на станции Званке железнодорожные рабочие пожелали узнать, кто следует в специальном поезде. Узнав, они спокойно удалились.
Керенский сам определил штат придворных и прислуги, которые должны были сопровождать Царскую семью и оставаться при ней в Тобольске. Все время, предшествовавшее отъезду, он проявлял предупредительность и старался выполнять все мелкие пожелания членов семьи. В вечер отъезда он чувствовал себя как-то особенно беспокойно и много суетился, стараясь быть исключительно любезным и милым. Прощаясь с Царской семьей, Керенский усиленно повторял, что они ни в чем не должны испытывать лишений, что внутренняя их жизнь в Тобольске должна быть обставлена так же, как и в Царском, что для этого личные средства Их Величеств остаются в их полном распоряжении. Прощаясь с Их Величествами, Керенский, как всегда, поцеловал протянутую Государыней руку, а Государю сказал: «До свидания, Ваше Величество».
«Тащились невероятно медленно, чтобы прибыть в Тюмень поздно — в 11 1/2 час. Там поезд подошел почти к пристани, так что пришлось только спуститься на пароход. Наш называется “Русь”. Началась перегрузка вещей, продолжавшаяся всю ночь. Бедный Алексей, опять лег Бог знает когда. Стукотня и грохот длились всю ночь и очень помешали заснуть мне. Отошли от Тюмени около 6 часов».
На следующий день проходили мимо родного села Распутина. Царская семья, собравшись на палубе, имела возможность видеть его дом, ясно выделявшийся среди других изб. Как вспоминал Жильяр, все произошло так, как предсказывал сам Распутин. Случай снова, казалось, подтверждал его пророческие слова.
«На берегу стояло много народу, — значит, знали о нашем прибытии. Вспомнил вид на собор и дома на горе». Такими словами Государь выразил встречу с местом их будущей ссылки.
Когда Царь был заключен в сибирскую ссылку и в особенности, после убийства всей Царской семьи, со стороны западных стран пошел нескончаемый поток предложений об их защите, в то время как в период их Царскосельского заточения всякие разговоры о возможности перевоза Царской семьи за границу не находили никаких официальных подтверждений от западных правительств.
Когда Царская семья оказалась надежно заперта в тобольской ссылке, вслед за Германией свою заинтересованность в судьбе членов Императорской семьи выразил испанский король Альфонс XIII, настаивая через своего посла в Москве на их освобождении; к нему присоединилась Дания, высказав готовность принять узников, а ватиканская газета «Оссерваторе романо» поместила на первой странице статью со следующим заголовком: «Папа предоставляет убежище царице». Затем потребовала гарантий неприкосновенности для оставшихся в живых Романовых королева Нидерландов Вильгельмина, предложив им свою помощь.
Жильяр вспоминал, — что Государыня сказала однажды: «Я ни за что на свете не хочу покидать России, так как мне кажется, что, если бы нам пришлось уехать за границу, — это значило бы порвать последнюю нить, связывающую нас с прошлым; мне кажется, что это прошлое погибло бы безвозвратно».
Вдали от столицы, от центра политических событий все мысли Государя по-прежнему были поглощены судьбой России. В Тобольске, в этом тихом уголке, малодоступном влиянию политических бурь, Государь особенно остро начинает ощущать свою беспомощность и обреченность. Не имея возможности излить кому-либо свою душу, он позволяет себе больше эмоций в своих дневниковых записях. После октябрьского переворота в Тобольске стали увольняться с воинской службы старые солдаты Царской армии. Они тайком приходили к Государю проститься с ним и Царской семьей. Государыня обыкновенно благословляла их образками. «Сегодня Георгиевский праздник. Для кавалеров город устроил обед и прочие увеселения в народном доме. Но в составе нашего караула от 2-го полка было несколько георгиевских кавалеров, которых их товарищи не кавалеры не пожелали подсменивать, а заставили идти по наряду на службу — даже в такой день! Свобода!!!»
Государь верил, что нравственно-религиозная идея государственного единения не умрет в Русском народе. «Все это временное, все это пройдет, и народ снова вернется к прежнему, — говорил он в Тобольске окружавшим его лицам. — Это как болезнь, которая для выздоровления требует временно перемены климата...» «Господи! Спаси Россию!» — записал в своем дневнике в последний день уходящего, рокового семнадцатого года Государь. Вполне разделяла его чувства Государыня, она писала из Тобольска: «...чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы и все согрешения... нельзя вырвать любовь из моего сердца, и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, — но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь, смилуйся и спаси Россию!.. Молюсь непрестанно».
Ближайшими к Тобольску крупными пунктами, где большевики укрепили свою власть, были столица Западной Сибири Омск и Екатеринбург, — столица Красного Урала. Тобольск, глухой, захолустный город, продолжал жить своей прежней жизнью в течение нескольких месяцев после октябрьского переворота. 24 марта наконец прибыл из Омска комиссар Дуцман. Хотя он значился комиссаром города Тобольска, но был в то же время и комиссаром, приставленным к Царской семье. Этот человек держал себя очень осторожно и замкнуто. Он не вмешивался в жизнь семьи, и вся его роль, вероятно, сводилась только к наблюдению за пребыванием ее в доме. Председателем Тобольского совдепа стал матрос Павел Хохряков, он имел право непосредственных сношений с Москвой и Екатеринбургом, и действительная роль его в Тобольске лишь прикрывается назначением его председателем местного совдепа. В губернаторском доме, где содержалась Царская семья, Хохряков до поры до времени не показывался вообще, равно как и не распространялся о своих полномочиях, ограничиваясь лишь ролью председателя местного совдепа.
Тем временем с каждым днем все усиливалась борьба между екатеринбургскими и омскими большевиками за влияние на Тобольск и, следовательно, за главенство над царственными узниками. Вскоре возникла первая стычка между уральцами и сибиряками; отряд уральских «гвардейцев» был вдвое малочисленнее омского и вынужден был подчиниться требованию омичей. «Утром слышали со двора, как уезжали из Тобольска тюменские разбойники-большевики на 15 тройках, с бубенчиками, со свистом и с гиканьем. Их отсюда выгнал омский отряд!» — записал Государь 22 марта 1918 г. Но уже 13 апреля прибыл из Екатеринбурга другой отряд под командой некоего Заславского, члена партии с 1905 года. Этот отряд был равен по силам омскому. Он стал прямой угрозой Царской семье. Заславский с первых же дней начал пропаганду в совдепе, что Царскую семью необходимо немедленно заключить в каторжную тюрьму, что якобы ее хотят увезти, что под губернаторский дом ведутся подкопы.
В результате местный совдеп по предложению Дуцмана, Пейселя и Дислера, поддержанному председателем Хохряковым, постановил: перевезти Царскую семью «на гору», так называлась в Тобольске тюрьма, расположенная на горе за городом. Так как без согласия охраны Заславский не рисковал приступить к перемещению, то, для убеждения солдат в необходимости такого мероприятия, 10 апреля в совдеп были приглашены депутаты от каждой роты охранного отряда. Предчувствуя недоброе, с депутатами пошел комендант охраны полковник Кобылинский.
Попытка полковника Кобылинского отвергнуть решение совдепа заявлением, что охрана Царской семьи подчиняется не местному совдепу, а центральной власти, не увенчалась успехом. Тогда полковник Кобылинский заявил, что для защиты Царской семьи от готовящихся покушений в тюрьму должна быть переведена и вся охрана, без которой обойтись нельзя. Тут, естественно, товарищи-охранники загалдели, зашумели, стали угрожать президиуму, и совет вынужден был отступить.
На этот раз замысел большевистских главарей сорвался; возможно, это была первая попытка покончить с Царской семьей. Естественно, что об инциденте Заславский поспешил донести в Москву, приписывая ее опасному настроению солдат охраны. Происшествие ускорило развитие событий в Москве. Обстановка все более накалялась, и вскорости советская власть командировала в Тобольск Василия Васильевича Яковлева, снабдив его мандатом «Чрезвычайного комиссара ВЦИКа». Полномочия и предписания были выданы Яковлеву от президиума ВЦИКа , за подписью председателя Свердлова и секретаря Аванесова. Этими документами все его требования и приказания обязаны были выполняться под угрозой «расстрела на месте». В Тобольск Яковлев приехал 9/22 апреля вечером. При нем был отряд красноармейцев в 150 человек, и даже особый телеграфист, через которого шли все переговоры с центром. Яковлев состоял в партии эсеров, был одним из активнейших деятелей партии, совершил ряд «эксов» и до революции скрывался за границей.
По своем прибытии в Тобольск Яковлев бегло осмотрел губернский дом и познакомился с царственными узниками. Основные усилия нового комиссара были направлены на солдат охраны. Он очень тонко вел с ними беседы, стараясь заручиться их расположением, в результате чего полковник Кобылинский стал предполагать, что Яковлев, не питая плохих намерений в отношении Царской семьи и установив контакт с местным совдепом, пытается создать благоприятное настроение у солдат отряда, чтобы противостоять екатеринбургским большевикам в лице Заславского.
К тому моменту, когда Яковлев прибыл в Тобольск, ВЦИК уже вынес два постановления о дальнейшей судьбе Царской семьи. Постановлением от 1 апреля комиссару по военным делам поручалось «немедленно сформировать отряд в 200 человек (из них 30 человек из партизанского отряда ВЦИКа, 20 — из отряда левых эсеров) и отправить их в Тобольск для подкрепления караула, и в случае возможности немедленно перевести всех арестованных в Москву». «Настоящее постановление, — отмечалось в протоколе заседания Президиума ВЦИКа, — не подлежит оглашению в печати». Но уже 6 апреля ВЦИК «в дополнение к ранее принятому постановлению» поручил Свердлову снестись по прямому проводу с Екатеринбургом и Омском, сообщить им о назначении подкрепления в Тобольск и «о перевозе всех арестованных на Урал». Новому «комиссару по военным делам» Яковлеву это последнее решение сообщено до его отъезда быть не могло и, как показали дальнейшие события, держалось от него в секрете.
Связавшись по своем прибытии в Тобольск с ЦИКом, Яковлев сообщил о тяжелом состоянии наследника Алексея и, получив дальнейшие указания, по рассказу Кобылинского, просил у Государя аудиенции и обратился к нему со следующими словами: «Я должен сказать вам, что я должен увезти отсюда всю семью, но так как Алексей Николаевич болен, я получил вторичный приказ выехать с одним вами». Государь ответил Яковлеву: «Я никуда не поеду». Тогда Яковлев продолжал: «Прошу этого не делать. Я должен исполнять приказание. Если вы отказываетесь ехать, то я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в 4 часа мы выезжаем».
Наблюдая из своего заключения ход событий в России и справедливо считая главарей большевизма платными агентами немцев, Царь думал, что немцы, желая создать нужный им самим порядок в России, чтобы, пользуясь ее ресурсами, продолжать борьбу с союзниками, хотят через него дать возможность его сыну воспринять власть и путем измены перед союзниками заключить с ним соглашение. Государь сказал тогда: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это». Такой же позиции придерживалась Государыня, когда по поводу газетных заметок о том, что одним из секретных пунктов Брестского договора было предусмотрено перемещение Царской семьи в одну из нейтральных стран, государыня воскликнула: «Я предпочту умереть в России, чем быть спасенной немцами».
В те часы, когда со всей остротой встал вопрос о необходимости отъезда Государя, его Августейшая супруга оказалась перед тяжелым нравственным выбором. С одной стороны, она хорошо понимала, в сколь трудном положении окажется Государь, лишенный семьи; роковые события начала марта были ярким тому свидетельством. С другой стороны, у Алексея был тяжелый приступ болезни. Как вспоминал Кобылинский: «Я помню отлично ее фразу, которую она тогда сказала: “Это первый раз в моей жизни, когда я не знаю совершенно, как поступить. До сих пор Бог мне всегда указывал дорогу. А сегодня я не знаю, и никакого указания не получаю”.
Вдруг она сказала: “Ну, это решено. Мой долг — это ехать с ним. Без меня опять его заставят что-нибудь сделать, как раз уже заставили”, и что-то при этом упомянула про Родзянко. Безусловно, Государыня намекала на акт отречения Государя от Престола. “Я не могу его пустить одного. И вы будете смотреть за Алексеем здесь”.
Государь вернулся с прогулки. Она пошла ему навстречу и сказала: “Я поеду с тобой. Тебя не пущу одного”, на что Государь, как всегда сдержанно, ответил ей: “Воля твоя”».
Учитель Алексея Гиббс рассказывал, что Алексей был действительно очень болен и сильно страдал. Императрица обещала после завтрака прийти к нему. Он все ждал, ждал, а она все не шла. Он все звал: «Мама, мама...»
«Я нашел Императрицу в комнате Алексея Николаевича, — добавлял, в свою очередь, камердинер Волков. — Лицо ее было заплакано, и она плакала в это время, но скрывала свое лицо от Алексея Николаевича, не желая, видимо, чтобы он видел ее слезы. Когда она выходила из комнаты, я спросил ее: “В чем дело? Что случилось?” Государыня мне ответила: “Государя увозят в Москву. Хотят, чтобы он заключил мир, но я сама поеду с ним. Я никогда не допущу этого...” Алексей Николаевич в это время был болен той же болезнью, что и в Спале. Но на этот раз он страдал гораздо сильней, чем в Спале. Тогда у него отнялась одна нога, а в это время у него отнялись обе ноги, и он ужасно страдал, плакал, кричал, все звал к себе мать. Государыня все время находилась при нем. И вот в это-то время она так убивалась, как никогда не убивалась раньше. Я даже сравнить не могу ее состояние при отречении Государя с этим ее состоянием в Тобольске, когда она решила оставить Алексея Николаевича и ехать с Государем. Там она была спокойна, а здесь она уже не могла сладить с собой и плакала, как она никогда не плакала раньше».
Перед отъездом в последнюю минуту с Государем пришла проститься учительница Битнер, которая потом рассказывала об этом: «Он был удручен и рассеян. Я стала его утешать и сказала, что так, быть может, будет лучше. Он безнадежно смотрел в это время на будущее. Когда же я сказала, что его, быть может, увезут за границу, он ответил: «О, не дай-то Бог! Только бы не за границу!»
Вся эта переполненная драматизмом страница жизни Царской семьи в заточении была зафиксирована в дневнике Государя лишь сухой фразой: «После завтрака Яковлев пришел с Кобылинским и объявил, что получил приказание увезти меня, не говоря куда. Аликс решила ехать со мной и взять Марию; протестовать не стоило. Оставлять остальных детей и Алексея — больного, да при нынешних обстоятельствах — было более чем тяжело! Сейчас же начали укладывать самое необходимое. Потом Яковлев сказал, что он вернется обратно за Ольгой, Татьяной, Анастасией и Алексеем и что, вероятно, мы их увидим недели через три. Грустно провели вечер; ночью, конечно, никто не спал... В 4 часа простились с дорогими детьми и сели в тарантасы: я — с Яковлевым, Аликс — с Марией, Валя — с Боткиным. Из людей с нами поехали: Нюта Демидова, Чемодуров и Седнев, 8 стрелков и конный конвой (красной армии) в 10 человек...
В селе Покровском была перепряжка, долго стояли как раз против дома Григория и видели всю его семью, глядевшую в окна».
15/28 апреля была получена Кобылинским телеграмма. «Едем благополучно. Христос с нами. Как здоровье маленького. Яковлев». Несмотря на распутицу и плохую дорогу все экипажи благополучно добрались до Тюмени.
После отъезда Яковлева Хохряков объявил себя распорядителем судьбы оставшихся в Тобольске Царских детей и предъявил мандат «Уполномоченного ВЦИКом и областным советом Урала по перевозке семьи бывшего царя», чего он не делал, пока Яковлев оставался в Тобольске.
Здесь уместно напомнить одно обстоятельство: одновременно с Яковлевым в Тобольске появился Заславский, и он также выехал со своим отрядом уральских красноармейцев всего на несколько часов раньше.
Из этого можно предположить, что у большевистских главарей в Москве или у их зарубежных кураторов не было полного согласия относительно будущей судьбы Царской семьи и каждый действовал через доверенных лиц в обстановке секретности.
О том, что произошло дальше, свидетельствует срочная телеграмма, посланная вечером 15/28 апреля из Екатеринбурга в Москву Ленину и Свердлову. «Ваш комиссар Яковлев привез Романова в Тюмень, посадил его в поезд, направился в Екатеринбург. Отъехав один перегон, изменил направление. Поехал обратно. Теперь поезд с Николаем находится около Омска. С какой целью это сделано — нам неизвестно. Мы считаем такой поступок изменническим. Согласно вашего письма 9 апреля Николай должен быть в Екатеринбурге. Что это значит? Согласно принятому облсоветом и областным комитетом партии решению, сейчас отдано распоряжение задержать Яковлева и поезд во что бы то ни стало, арестовать и доставить вместе с Николаем в Екатеринбург. Ждем у аппарата ответ. Белобородов, Сафаров». Сообщив о происшедшем в Москву и не дожидаясь оттуда окончательного решения, уральцы двинули вдогонку Яковлеву специальный поезд.
В тот вечер Екатеринбург был удостоен особого внимания: в 18 часов Ульянов один, а в 21 час вместе со Свердловым вели переговоры по прямому проводу.
На станции Любинская в пятидесяти четырех километрах от Омска, поезд Яковлева был остановлен и окружен. Яковлеву было заявлено, что Екатеринбург объявил его вне закона за то, что он пытался увезти Царя за границу, о чем Екатеринбург известил Омск. Отцепив паровоз, Яковлев поехал в Омск, говорил оттуда по прямому проводу с ЦИКом. Яковлев сообщал: «Несомненно, я подчиняюсь всем приказаниям центра. Я отвезу багаж (этим словом большевики называли Царственных узников. — В.Б.) туда, куда скажете. Но считаю своим долгом еще раз предупредить Совет Народных Комиссаров, что опасность вполне основательная, которую могут подтвердить как Тюмень, так и Омск. Еще одно соображение: если вы отправите багаж в Симский округ, то вы всегда и свободно можете его увезти в Москву или куда хотите. Если же багаж будет отвезен по первому маршруту (Екатеринбург), то сомневаюсь, удастся ли вам его оттуда вытащить. В этом ни я, ни Гузаков, ни екатеринбуржец Авдеев — никто из нас не сомневается; также как и не сомневается в том, что багаж всегда в полной опасности. Итак, мы предупреждаем вас в последний раз и снимаем с себя всякую моральную ответственность за будущие последствия. Еду по первому маршруту. Сейчас же выезжаем. Багаж сдам. Поеду за другой частью. Прощай. Будь здоров. Яковлев, Гузаков».
Как только Яковлев прибыл в Екатеринбург, его поезд был оцеплен большим отрядом красноармейцев, сильно вооруженных. Он отправился в совдеп, пытался спорить, но безуспешно. Вернулся он в поезд «расстроенный» и предложил солдатам Тобольского отряда поехать с ним в Москву и свидетельствовать о происшедшем. Тотчас же эти солдаты были поодиночке разоружены и посажены в какой-то погреб. Их выпустили только через несколько дней.
Яковлев уехал в Москву. Оттуда он прислал своему телеграфисту телеграмму: «Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю».
Государь, разумеется, знал из газет настроение пролетарских масс на Урале, поэтому столь неожиданно обозначившееся место назначения их поезда не добавило энтузиазма царственным узникам. Чтобы понять их моральное состояние, здесь уместно задаться вопросом, допускали ли они свое освобождение из заточения военной силой? Вероятно, да. Особенный оптимизм в этом отношении сохраняла Государыня. Когда в Тобольск прибыл первый отряд красноармейцев, П. Жильяр, считая, что этим отнята последняя возможность побега, вспоминал по этому поводу: «Ее Величество сказала мне, однако, что имеет основания думать, что среди этих людей много офицеров, поступивших в Красную Армию в качестве солдат; она утверждала также, не поясняя, откуда она это знает, что в Тюмени собрано триста офицеров» . Императрица считала Тюмень главной базой, где «хорошие русские люди» готовят им спасение. Она в своих надеждах на спасение связывала Тюмень с Омском и в Омском отряде Демьянова видела в красноармейской одежде тюменских офицеров. Своей верой Императрица заразила и других членов семьи, но и в то же время она не хотела открыть источник своей веры даже столь близкому Царской семье человеку, как Жильяр.
Насколько эти ее надежды соответствовали реальной действительности, можно понять из слов генерала Дитерихса, писавшего, что участие высшего генералитета армии и офицерства в февральской революции, в отречении Царя от Престола, в политическом развале армии и страны при керенщине сильно расшатало единство мыслей, чувств и мировоззрений этой сильной и относительно единодушной в былое время корпорации. Революция нарушила, смяла и осмеяла прежние основные принципы дисциплины, иерархии, ее национальные и духовные ориентиры. После октябрьского переворота офицерство, ушедшее из Советской России, легко объединялось под флагом борьбы с советами и большевиками, и, вероятно, в то время не существовало города в России, где бы не было тайной или явной, чисто боевой, офицерской организации. Но совершенно иная обстановка создавалась в деле организации офицерства для спасения Царя и Царской семьи. Раскол, существовавший в монархической партии в дореволюционный период, пройдя через стадию двух революций, настолько развился, что белогвардейские организации никак не могли между собой договориться. Среди молодежи искажение понятий и высоких принципов монархизма под влиянием революции дошло даже до уродства: один молодой офицер, например, утверждал, что если Бронштейна — Троцкого помазать на Русское царство миром, то он станет уже законным «Помазанником Божьим», и добавлял, что, хотя сам он не признает тогда Бронштейна Русским Царем, но бороться с ним перестанет. Такие офицеры и стоящие за ними организации имели обширные связи как в России, так и за границей. Руководящий центр их был первоначально, после февральской революции, в Петрограде и был представлен главным образом людьми той категории, которые, в сущности, не принимались в интимный круг Императорской семьи, но образовывали класс придворных 2-й гильдии и наполняли Петроград многочисленными политическими кружками, стремившимися закулисно влиять на жизнь России. После октябрьского переворота этот центр перекочевал в Берлин и продолжал оттуда руководство своими агентами в России. На Урале центральной фигурой этой организации явился капитан Борис Николаевич Соловьев.
Современный итальянский исследователь русской трагедии Дзулиани считает, что на протяжении всего заключения Романовы пребывали в страшном одиночестве и на самом деле никто всерьез их освобождать не собирался: все попытки спасти Императорскую семью, описанные и белыми, и красными, — чистый вымысел. Когда Царь находился в Тобольске, освободить его не представляло особой сложности, но ничего для этого предпринято не было, нашлись даже такие, кто захотел извлечь из его положения выгоду. Одним из них и был Борис Соловьев, личность одиозная, с биографией, достойной пера романиста. Сын казначея Св. Синода, Соловьев получил образование в Берлине, а во время путешествия в Индию изучал приемы гипноза. В довершение своей «карьеры» он женился на дочери Распутина Матрене и поехал с ней в Сибирь, якобы собираясь освободить Романовых. Он взял на себя роль посредника между Императорской семьей и теми, кто хотел ей помочь, присвоив значительные суммы денег, предназначенные для спасения узников.
Примечательно, что с самых первых дней февральской трагедии Соловьев оказался в центре событий. Комитет Государственной думы, возглавлявший революционное движение, в первый же день сформировал военную комиссию — первый революционный штаб Государственной думы. Соловьев был назначен «обер-офицером для поручений и адъютантом» председателя Военной комиссии. Им было организовано истребление кадров полиции в Петрограде.
После женитьбы Соловьев поселился не с семьей покойного Распутина, проживавшей в селе Покровском, а в Тюмени, узловом пункте, которого нельзя миновать на пути в Тобольск. Он жил здесь под именем Станислава Корженевского. Правой рукой Соловьева в Тобольске был настоятель местной Благовещенской церкви отец Алексей Васильев.
Соловьев действовал явно с целью не допустить осуществления никакого плана, связанного с освобождением Царской семьи или облегчением условий ее заточения. Фильтруя всех приезжавших и давая директивы в Петроград и Москву, Соловьев задерживал в Тюмени всех, стремившихся проникнуть к Их Величествам, пропуская в Тобольск лишь на одну ночь, а в случае неповиновения выдавал ослушавшихся совдепам, с которыми был в хороших отношениях. О степени действительной осведомленности Соловьева в тайных планах большевистских главарей говорит такой факт, что еще за день до первого решения ВЦИКа о судьбе Царской семьи он в своем дневнике отмечает о предстоящем отъезде ее из Тобольска.
Одним из помощников Соловьева был Сергей Марков — пасынок известного ялтинского градоначальника генерала Думбадзе, — офицер Крымского полка, шефом которого была Императрица. Проживая в Тюмени под именем Сергея Соловьева, Марков служил у большевиков и командовал революционным уланским эскадроном. Позднее, после разыгравшейся в Екатеринбурге трагедии, в августе 1918 года Марков оказался в Киеве, занятом немцами. В Петрограде он лгал русским монархистам, что все готово для спасения Царской семьи. В Киеве он лгал, что семью спасли. Марков уверял всех, что Царская семья жива и скрывается. Он говорил даже, что он знает, где они находятся... В Киеве он был на совершенно особом положении у немцев, сносился телеграммами с немецким командованием в Берлине. Немцы его оберегали; когда он выходил в город, его сопровождали два немецких капрала. Он говорил, что в Советской России имел повсюду доступ у большевиков через немцев, причем из Киева он выехал не российским эшелоном, а с германским командованием.
Следователь Соколов, изучив все доступные факты, пришел к заключению, что никакой организации для освобождения Царской семьи не было и все 300 человек, о которых любил говорить о. Васильев и о которых знали Их Величества, были чистым вымыслом.
Зачем большевистские главари тратили немалые усилия для инсценирования подготовки побега Царской семьи? Объяснений этому может быть много. Прежде всего, организовав план мнимого спасения, они имели сведения и полный контроль над всеми, кто к этому искренне стремился, и в любой момент могли пресечь подобную попытку. Выдавая своих агентов за спасителей Государя и его Семьи, они старались спровоцировать со стороны царственных узников действия, которые могли быть в будущем использованы обвинением или послужить поводом для провокаций. Сформировав целую сеть провокаторов-спасителей, большевистские лидеры смогли в дальнейшем успешно распространять самые фантастические версии о мнимом спасении Царской семьи и запутывать следствие, чем они вполне успешно и воспользовались в будущем.
Был ли хоть один человек, который искренне стремился спасти Царскую семью, во всяком случае, сохранить им жизнь, и располагал для осуществления своего плана реальными возможностями? Сколь неожиданным бы это ни показалось читателю, но единственная личность, кто может претендовать на эту роль, был большевистский военный комиссар Яковлев. По словам Соколова, «он, скрываясь под маской большевика, был враждебен их целям. Его действия координировались с действиями других лиц одной общей волей. Будучи враждебен намерениям большевиков в отношении Царя, он был посланцем иной, небольшевистской силы. Действуя по ее директивам, он вез Царя не в Екатеринбург, а пытался увезти его через Омск в Европейскую Россию. Эта попытка имела политическую цель, так как все внимание Яковлева было направлено исключительно на особу Императора и наследника Цесаревича. Какая же сила, зачем и куда увозила Царя?»
На этот вопрос следователя Соколова, как и в те давние годы, так и в позднейших исследованиях, давались самые разнообразные ответы. Вернувшись в Москву, Яковлев понял, что был обманут своими лидерами и оказался пешкой в чужой игре, но внешне во взаимоотношениях с большевистскими лидерами это никак не проявилось, и в воздаяние особых заслуг, оказанных советской власти Яковлевым, Троцкий дал ему в командование армию, чтобы отправить его подальше от столицы. В середине мая 1918 г. Яковлев был назначен главнокомандующим Урало-Оренбургским фронтом, действовавшим против войск атамана Дутова. В Самару поезд Яковлева со штабом прибыл 17 мая, и в тот же день здесь вспыхнул мятеж матросов-анархистов. Вытребовав отряды из Уфы и других городов, Яковлев подавил мятеж. Однако ситуация там оказалась не менее запутанной, чем в Тобольске: вторым фактическим Главковерхом отрядов этого фронта был В. Блюхер, который руководил ими еще в период зимней кампании против дутовского мятежа. Это был уже третий случай, когда Троцкий и Свердлов бросали комиссара Яковлева «на амбразуру», а после успешно проведенной операции оказывалось, что приготовленное для него почетное место уже занято. Так, на Урале он в свое время оказался в роли дублера военного комиссара Голощекина, потом история с перевозом Царской семьи, и, наконец, здесь Яковлев опять был вынужден уступить свой пост Блюхеру. Складывалось впечатление, что революционные лидеры либо совсем ему не доверяли, либо сознательно его провоцировали. На сей раз чаша терпения оказалась переполнена. Осенью 1918 г. Яковлев выступил с разоблачениями в отношении большевиков и обратился в штаб чешских войск с просьбой принять его в свои ряды. Получив согласие, Яковлев перешел в ряды белой армии, но был арестован и отправлен в Омск в распоряжение военных властей. Допросить его Соколову не удалось, потому что он — при загадочных обстоятельствах — исчез: якобы по ошибке конвоира он попал к некоему полковнику Зайчеку, у которого не оказалось ни документов на Яковлева, ни... его самого.
Омский архив сохранил такой секретный циркуляр от 23 июля 1919 г., адресованный управлениям губерний и областей: «Арестованный одно время в Уфе активный большевистский деятель, некий Яковлев, впоследствии был освобожден и будучи обязан подпиской о невыезде из города Омска — скрылся... приметы коего: рост выше среднего, плотный, цвет волос темно-русый, борода бритая, держится с большим достоинством, интеллигентное продолговатое лицо, прекрасно одет...»
Комиссар Яковлев был опытным революционером, одним из первых организаторов школы в Болонье, на Капри. Бесследное исчезновение столь высокого профессионала даже в те годы было малоправдоподобным. И действительно, как выяснилось в последующем, исчез Яковлев, а в Харбине появился некий Стоянович, который сотрудничал в ряде журналов Китая. Жизнь в эмиграции не могла удовлетворить столь деятельную натуру, и в 1927 г. Стоянович, он же комиссар Яковлев, он же Мячин Константин Алексеевич, рожденный 16 сентября 1886 года, решил вернуться на родину.
В 1929 г., вернувшись Россию, он был осужден за предательство и отбывал заключение сначала на Соловках, а потом на строительстве Беломоро-Балтийского канала имени тов. Сталина. Согласно постановлению ЦИК Союза СССР от 4.08.1933, «за самоотверженную работу» Стоянович-Мячин был освобожден и восстановлен в гражданских правах. В 1933–1937 гг. Константин Алексеевич работал в системе ОГПУ в Кемерове, Новосибирске, Томске, но в 1937 г. Стоянович-Мячин был вновь арестован, а 16 сентября 1938 г., в день своего рождения, расстрелян. Реабилитирован в 1967 году.
Автор этих строк разыскал дочь комиссара Яковлева — Людмилу Константиновну Карпову. Рассматривая семейные фотографии семьи Мячиных, можно было воочию убедиться, что Мячин-Яковлев-Стоянович не был и не мог быть ни немецким, ни каким-либо иным иностранным шпионом. Он был истинно русским патриотом. Поэтому не случайна такая настороженность к нему со стороны лидеров большевистской революции. Его, как и многих других русских людей, революционная стихия выдвинула в лидеры борцов против антинациональной и антинародной политики петербургского чиновничества. Имея высокий авторитет в массах революционных рабочих и солдат, военный комиссар Яковлев мог стать одним из лидеров действительно русского национально-освободительного народного движения. Отсюда все несуразности с его назначениями и вся нервозность, которая создавалась вокруг его имени, которая в итоге и стала причиной его разрыва с большевизмом.
Какие же планы были у комиссара Яковлева в отношении Царской семьи? Окончательно ответить на этот вопрос сегодня непросто, однако по его же словам, он планировал перевезти их в Симский горный округ Уфимской губернии, где пользовался большой популярностью, имел надежную боевую организацию и достаточное количество оружия, спрятанного в горах. Какие были дальнейшие планы у этого когда-то помилованного Государем, по его словам, «неплохого и прямого человека», который в Тобольске на крыльце «держал руку под козырек, когда Государь садился в экипаж», так и останется загадкой истории. Единственное, в чем мы можем быть уверены: неудавшаяся операция комиссара Яковлева была единственной реальной попыткой сохранить жизнь Царской семье.
В то время, к которому относится уральская трагедия, Германия еще господствовала над Россией; в Малороссии был гетман Скоропадский — «немецкий пудель», как тогда говорили, одолел «австрийского пуделя» — Василия Вышеванного; германские войска занимали Финляндию и прибалтийские губернии; остатки Учредительного собрания, разогнанного большевистскими штыками, укрывались на Нижней Волге. Предвидеть какое-либо основательное сопротивление не было причины. Граф Мирбах диктовал свою волю вождям большевизма. По утверждению доктора Рицлера, бывшего помощника графа фон Мирбаха, немцы и большевики были в равной мере заинтересованы помешать восстановлению русского фронта. Здесь надо сказать, что главной политической целью подрывных сил в годы разгоравшейся гражданской войны было стремление разрушить все центры национально-патриотического сопротивления большевизму, противостоять возрождению России на традиционных православно-монархических началах. И в этом смысле им удалось многое. В окружении главных руководителей Белого движения влияние масонских конспираторов было весьма сильным, а нередко и определяющим, что придавало Белому движению республиканско-космополитический характер и делало его бесплодным в борьбе с силами большевизма. Единственное, чего боялись враги России, чтобы народные армии с Волги, Урала и Сибири не присоединились к своему бывшему Государю, приобретя таким образом большую нравственную силу. Только вокруг этих соображений могла вертеться мысль германских политиканов того времени, в остальном бывший Император им был совершенно не нужен. В своем непомерном самомнении они, совместно с крайними русскими, лелеяли совершенно иной план реставрации монархической России. Их взоры были обращены туда, на юг, в Крым, где скромно и тихо проживал Великий князь Николай Николаевич, к которому, увы, всей душой тянулись добрые остатки былой могучей русской армии во главе с генералами Алексеевым и Деникиным. Германии было вовсе не до забытой всеми Царской семьи. Германское руководство наверняка помнило, что в истории России уже были примеры, когда в результате дворцового переворота российская армия вынуждена была поворачивать штыки против своих недавних союзников.
Примечательно, что граф Мирбах, принимая весьма сухо русских монархистов, в ответ на их просьбу обратить внимание на необходимость принять меры для безопасности Царской семьи сказал примерно следующее: «Все происходящее с Россией есть вполне естественное и неизбежное последствие победы Германии.
В частности, судьба Русского Царя зависит только от русского народа. Если о чем надо подумать, это об ограждении безопасности находящихся в России немецких принцесс».
Но и о принцессах, пока они были живы, никто особенно тоже не беспокоился. Лишь после убийства Царской семьи начались «решительные» представления относительно бережного отношения к Царице, как принцессе германской крови, и ее дочерям. А вскорости Германии пришлось отвлечься на решение более насущных проблем: 6 июля последовал первый громовой удар против немцев. Удачно спровоцированные элементы левых эсеров (большевики вообще были большими мастерами по части провокаций) убили в Москве посла Германии графа Мирбаха и подняли восстание против советской власти. Восстание было быстро подавлено и послужило началом репрессий против левых эсеров.
Выстрелы, прогремевшие в Чистом переулке, отозвались громовым эхом. Немцы, ошеломленные дерзостью удара, утратили способность противостоять, как они полагали, ими же созданной советской власти и отказались от активной борьбы с ней.
