Град Китеж: исчезнувшая Русь

Исключительный характер русской эмиграции легче всего определить, назвав ее «исчезнувшей Русью».

Размеры, состав и структура этой Руси позволили тогда многим называть русскую эмиграцию отдельным государством в мире. Правда, у этого государства никогда не было полноправного действительного правительства, но все другие признаки были налицо. Конечно, также не было у русской эмиграции и своей собственной территории, но в мире существовали и существуют квази-государства без территории, даже обладающие, в той или иной степени, правами экстерриториальности, как, например, Мальтийский орден. Русская эмиграция по своим размерам даже превышала по численности населения некоторые микрогосударства.

Сегодня трудно себе ясно представить действительный характер русской эмиграции в течение первой четверти века ее существования. Сегодня русская эмиграция сохраняется лишь в виде выживших маленьких остатков когда-то мощных структур, в рамках современной колоссальной русской диаспоры. Перенос сегодняшних представлений о сегодняшнем положении на полвека с лишним назад полностью искажает не только само по себе понимание эмиграции, но также и всю историческую перспективу, в рамках которой она существовала.

В настоящее время есть много примеров таких искажений. Я имею в виду не только политические или идеологические искажения, а просто психологическое и социологическое непонимание имевших место реалий. Для иллюстрации хочу отметить два примера.

Несколько лет тому назад в Аргентину приехал один молодой историк из России, готовивший диссертацию об истории русских эмигрантских молодежных организаций. Он уже на эту тему написал кое-что. Когда мне сказали, что он выразил желание прийти ко мне, чтобы я ему рассказал про деятельность русской молодежи в Югославии, а затем в Германии и в Аргентине, я предварительно прочел эти его материалы. Основное их содержание заключалось в перечислении внешних формальных проявлений деятельности русских молодежных организаций и, главным образом, разных конфликтов между их руководителями. Когда я прочел эти описания, мне стало очевидно, что их автор с трудом понимает основной исторический смысл описываемых событий и процессов. В согласии с моим собственным интеллектуальным профилем, я сразу же попытался найти для себя какое-то теоретическое объяснение для такой неудачной попытки исторической летописи. Мне пришли на ум два типично марксистских умственных дефекта, которые, к сожалению, долго еще будут тяготеть как зловредный гнет над русской интеллигенцией. Я имею в виду ошибочные концепции «редукционизма» (упрощенчества) и борьбы классов. О редукционизме писал известный русский философ и мыслитель Б. П. Вышеславцев, особенно в своих книгах «Философская нищета марксизма» и «Кризис индустриальной культуры».

Так и получалось, что если смотреть на историю русских молодежных организаций в эмиграции через призму редукционизма и борьбы классов, то ничего другого, кроме интриг и вообще борьбы между руководителями этих организаций и между самими организациями, не будет видно. Например, в данном случае, я лично знал хорошо и долгое время многих из упомянутых в указанных исследованиях руководителей, но оказывается, что, к моему большому удивлению, я не знал более половины всех тех конфликтов, о которых писал этот автор издалека, лично не зная почти никого из тех, о ком он писал. Таким образом, неизбежно получалось некоторое искажение истории, ибо история, со времен Геродота, это правдивое описание действительно имевших место событий и процессов, при одновременном исследовании причин этих событий и этих процессов. Больше того, известный голландский философ Йохан Гейзинга, в своем известном докладе перед европейскими историками в 1927 году, ясно установил, что настоящая история невозможна без осмысления глубокого смысла имевших место событий и процессов, а не только описания бессмысленностей.

Конечно, я этого не мог прямо сказать моему собеседнику из-за деликатности. Но я его пытался убедить, что основной бросающейся в глаза чертой русских молодежных организаций в эмиграции между 1930-ми и 1970-ми годами была безграничная любовь к России, ее культуре и ее народу, и стремление к жертвенному ей служению. Конечно, как и всегда во всяком человеческом обществе, были расхождения, непонимания и даже иногда ссоры. Но это было лишь второстепенной, теневой стороной исключительной в истории человечества эпопеи жертвенного служения одной идее, в весьма тяжких условиях. При этом нельзя упускать из виду, что эти русские молодежные организации в эмиграции работали самодеятельно, вне всяких бюджетов и без каких бы то ни было инструкций от кого бы то ни было. Я до сих пор не знаю, насколько меня тогда понял мой собеседник. Во всяком случае, я попытался рассказать ему, в чем конкретно заключалось это жертвенное служение тогдашних русских молодежных организаций.

Другим примером может быть предисловие к изданным в России «Очеркам истории Императорской России от Николая I до Царя-Мученика» (Москва, 1995) известного русского эмигрантского историка Н. Тальберга. В этом предисловии высказывается ряд мыслей о русской эмиграции, из которых явствует частичное непонимание таковой. Например, говоря о «среде русских эмигрантов... не высшей, рафинированной, а средней (но, понятно, поэтому численно более значительной) интеллигенции», автор предисловия утверждает, что «еще вчера большинство из них, нацепив красные банты, лобызались по случаю «февральской бескровной», обожали «душечку» Керенского, готовы были на руках носить словоблуда Милюкова, поносили «бездарного и слабовольного Императора» и т. д». Автор предисловия в заключение добавляет: «Как это не похоже на сцену-штамп советского искусства: белые офицеры в подпитии поют «Боже, Царя храни».

Очевидно, что автор абсолютно не знает и даже не может себе представить действительное, реальное «большинство русских эмигрантов». Лично я знал сотни и сотни русских белых офицеров, без подпития и даже «в подпитии», но среди них я не знал ни одного, к кому можно было бы отнести вышеприведенные утверждения о «нацеплении красных бантов», «лобызании», «обожании», «поношении» и так далее. А русский гимн пели все и всегда, когда это полагалось.

В Русском Кадетском Корпусе в Югославии, в котором я учился, на корпусной праздник святого Александра Невского, 6 декабря по новому стилю, оркестр всегда играл русский гимн. То же самое было и в Крымском Кадетском Корпусе. Предыдущий до меня Председатель Кадетского Объединения в Аргентине, Сергей Александрович Якимович, часто рассказывал, как к ним в Крымский Корпус приезжал генерал П. Н. Врангель. Один раз он был дежурным по Корпусу и находился в кабинете директора Корпуса, когда туда пришел адъютант генерала Врангеля, передавший его слова, что «Россия имеет только один Гимн — “Боже, Царя храни”».

В данном случае, вышеуказанные замечания отнюдь не являются упреком, а просто констатацией факта. Действительно, русская эмиграция — это было настолько грандиозное и настолько сложное историческое явление, что его до сих пор почти невозможно полностью понять ни со стороны, ни изнутри. Я лично думаю, что это будет сделано историей, лишь когда можно будет изучать этот вопрос в соответствующей исторической перспективе, с необходимой минимальной хронологической дистанции.

Данные воспоминания как раз и имеют одной из своих задач помочь в достижении такой правильной перспективы для верной исторической оценки подлинного значения русской эмиграции.

Под искажающим влиянием идеологических редукционизмов, действующих как прокрустово ложе по отношению к описанию любых исторических процессов, когда речь идет о русской эмиграции, в первую очередь подымается два вопроса: об ее организационных структурах и об ее политических программах. Однако необходимо с места в карьер установить, что русская эмиграция в 20-е и 30-е годы отнюдь не жила организационными структурами и политическими программами. Если меня сегодня спросить, что мне кажется самым характерным для русской эмиграции тех времен, то мне, в первую очередь, приходит на ум ее специфический русский быт. Это было единственное сокровище, которое русская эмиграция могла с собой вывезти из России.

В отличие от великого исхода еврейского народа из Египта, у участников великого русского исхода из России в начале 20-х годов прошлого века Россия оставалась позади, позади во времени и в пространстве. У древних же евреев в момент их исхода Израиль еще был только лишь впереди. Посему они с собой и смогли взять лишь материальные блага. Русская же эмиграция никаких материальных благ с собой взять не могла, за редчайшими исключениями. Вообще в тот момент ее единственным благом была сама Россия. Единственное, что они могли с собой взять из этой, для них кончавшейся России, был ее быт, русский быт, и русские верования.

Алексей Хомяков утверждает, что славянское слово «свобода» происходит от словосочетания «свой быт». Таким образом, только лишь имея возможность жить своим бытом, а не чужим, навязанным ему бытом, человек может считаться в полном смысле слова свободным. Кроме того, весьма интересно, что само слово «быт» не имеет полностью равнозначащего ему слова в других языках, хотя корень этого слова сохраняется в индоевропейских языках, главным образом, во вспомогательном глаголе «быть», по-английски «to be». (Кроме того, имя немецкого племени швабов этимологически происходим от этого же корня).

Оказавшись в изгнании, русская эмиграция, даже в самых ужасных первоначальных условиях своей зарубежной жизни, первое, что хотела сохранить, это свой русский быт.

Быт русского народа вообще, его служилого слоя и его интеллигенции (в лучшем смысле этого слова) имел весьма сложный характер. На фундаменте русского народного быта было создано много дополнительных навыков, связанных со службой и с жизнью этого слоя. В основном это был военный служилый слой или тесно со службой связанные социальные прослойки. Со всем русским народом его связывали общие религиозные и национальные верования, каковые органически сосуществовали вместе с целым рядом общеевропейских культурных и жизненных концепций и традиций.

Моя мать мне многократно рассказывала первые ужасные дни пребывания в эмиграции, когда их семья оказалась в составе казачьих военных частей, интернированных англичанами на необитаемой части греческого острова Лемнос. Тысячи человек, включая женщин и детей, были высажены с кораблей на необитаемый голый пляж без деревьев и кустов. Бедные греческие поселки находились на противоположной стороне острова, и до них даже невозможно было сразу добраться. Англичане им выдали военные палатки и разломанные большие деревянные ящики, в которых перевозились разные продукты. Также им выдали скудный провиант на неделю, сказав, что через неделю привезут еще. После этого англичане отбыли на своих военных кораблях, оставив высаженных русских на произвол судьбы. Однако, в данном случае английская спесь не только оказалась ошибочной, но и, в конечном итоге, малокультурной, ибо английские спесивые офицеры-аристократы в данном случае забыли, что судьба подлинного аристократа зависит от него самого, а не от посторонних.

Как мне мать рассказывала со всеми подробностями, сразу же, в первый момент после высадки на неуютный и неприветливый дикий берег пустого острова, их охватил дикий ужас. Однако это не был ужас перед тем, как они и где будут спать и что будут есть. Это был ужас перед очевидным фактом, что они оказались вне всякого быта, перед полным отсутствием минимального русского быта. Однако ужас длился недолго, ибо вскоре кто-то из начальников дал воодушевляющий приказ: разбить пустое место на улицы лагерного городка, в первую очередь с местом для часовни, для лазарета и для других служебных мест, а затем приступить к возведению палаток в рациональном порядке.

Недавно я где-то читал, что тогда на Лемносе высадилось более 20 тысяч человек, главным образом казачьи военные части. Среди этих тысяч людей было много генералов, полковников, офицеров и вообще интеллигентных людей. Нашлись и землемеры, инженеры и иные техники для любого дела. В первый же день работа закипела, и, как говорила мать, в согласии со старой русской культурой, а не с советской, в первую очередь были приняты меры для обеспечения минимальных удобств для женщин и детей. В следующие дни все продолжали работать, разводить улицы, маленькие скверы, строить часовню из досок от английских ящиков. Короче говоря, когда через неделю прибыли гордые сыны Альбиона, они не могли поверить своим глазам: перед ними, вместо голого скалистого побережья, оказался маленький городок из палаток, с улицами, скверами, часовней, лазаретом и так далее. Мать помнила, что английский начальник открыто признал свое удивление, перешедшее в восхищение, перед ее отчимом, генералом Энвальдом, и другими русскими офицерами.

Но не за английским признанием гонялись тогда русские люди, а только лишь за восстановлением своего русского быта. Русский быт был сразу же восстановлен, сначала в своем минимальном объеме, затем постоянно и органически растущем. В часовне начались богослужения, в маленькой школе начались занятия с детьми, в маленьком амфитеатре под открытым небом начались театральные и музыкальные представления. Конечно, ни о каких пиршествах не могло быть и речи, ибо беспросветная горечь потери России не допускала никакого пиршества, да таковые и не были возможны на старых английских морских галетах и иных подобных продуктах, оставшихся после Великой войны.

Такое неумолимое энергичное восстановление русской эмиграцией русского быта в любых, даже самых неприветливых, условиях, с тех пор всегда было настоящей красной нитью русской эмиграции во всех частях мира.

Уже лет через 15 после Лемноса, когда мне было около 8–9 лет, меня мои родители повезли из маленького провинциального городка Чачак, в центре Сербии, в средний пограничный городок Суботица на севере Сербии, на границе с Венгрией. Там жил брат моей мамы, подполковник Георгий Леонардович Верженский, и там же умер отчим моей матери. В этом городе в начале 20-х годов тогдашние власти Югославии устроили на жительство несколько сот русских эмигрантов, главным образом офицеров. Так вот, одной из первых инициатив местной русской колонии в Суботице было создание русского офицерского собрания в центре города.

Заведующих этими собраниями выбирали, кажется, ежегодно. Я сейчас не помню, был ли это 1935 или 1936 год, когда этим офицерским собранием в Суботице заведовал мой дядя, который меня в него повел, чтобы показать его. Я помню большой двор, в котором была устроена площадка дли игры в крикет, очень популярный в России до революции. Само собрание состояло из одного большого зала и нескольких комнат. Я помню красиво убранный чистый зал, на стенах которого висели портреты русских царей и полководцев. (Кажется, тогда я впервые в моей жизни увидел портреты русских царей). Мой дядя мне объяснял, что все помещение обустраивалось и убиралось самими офицерами, в свободное от работы время. Все они работали простыми рабочими или мелкими служащими. Мой дядя, артиллерийский подполковник, ветеран Японской и Первой мировой войны, сначала работал простым железнодорожным рабочим, а затем заведующим железнодорожным складом на станции.

В русском офицерском собрании в Суботице царил настоящий русский дух и русский быт. Все было чисто, убрано, практично и, самое главное, красиво. Русская местная колония собиралась в этом своем клубе после работы и в свободные дни. Меня дядя предупредил, что в этой обстановке надо вести себя хорошо, то есть надо со всеми здороваться, уступать место старшим, нельзя садиться на пол или на забор, нужно учтиво отвечать на все вопросы и говорить, если нужно, спасибо. Я до этого никогда не был в русской среде, так как сначала жил, еще маленьким ребенком, в сербской деревне, где не было ни одного русского кроме нас, а затем в маленьком городке, где было очень мало русских. Я привык к сербской среде, главным образом крестьянской, а тут я вдруг сразу встретился с многочисленной русской средой, где были десятки русских офицеров и их дам, скромно одетых (многие офицеры все еще продолжали носить свою старую русскую военную форму), которые мило и не шумно разговаривали между собой. Мне сразу же понравилась эта, доселе мне незнакомая атмосфера, так же как и непонятная мне тогда игра во дворе в крикет.

Сейчас такого русского быта уже больше нигде в мире не осталось, но иногда у меня возникают его реминисценции при виде старых английских фильмов, изображающих прежнюю английскую жизнь английского культурного общества. В таких случаях я говорю моей жене и моим детям: «Смотрите, это очень похоже на старый русский быт русской эмиграции». За одним исключением. В русской среде, кроме этого быта, или, вернее, в его ядре, чувствовалось живое присутствие какой-то сильной духовной идеи, можно было бы сказать, русской православной идеи. Не только потому, что всюду на почетных местах висели иконы, но и потому, что религиозная субстанция чувствовалась за всеми проявлениями русской жизни.

Русская эмиграция в основной своей массе в 20-е и 30-е годы прошлого века жила не только своим старым русским бытом, но также и своими собственными русскими верованиями. В данном случае, под термином «верования» я подразумеваю специфический аккорд или букет духовных и культурных ценностей, по отношению к которым существовал общий соборный консенсус.

Как известно, социологическое значение верований впервые было четко разработано испанским философом Хосе Ортега-и-Гассет, а затем некоторыми его учениками (Хулиан Мариас и Каррагори). Однако, это понятие принималось во внимание и предыдущими мыслителями. Например, Фюстель де Куланж пишет, что учреждения древних нам сегодня невозможно понять без учета их тогдашних верований. Наш русский великий мыслитель Л. А. Тихомиров тоже систематически ссылается на социологическую важность верований. Он считает верования частью «социального фундамента государства». Я лично в некоторых моих статьях на темы политической теории включаю верования в число элементов государства.

Ввиду того, что верования являются социальным фундаментом общества, их не так легко уточнить. Легче описать или зарисовать точный вид фасада, чем тех фундаментов, на которых он покоится. Однако, не упуская из виду сложный характер русских верований, можно отметить некоторые их главные составляющие: православие, русский патриотизм, любовь к русской культуре, любовь к русской истории и любовь к русскому воинству. Чтобы не гнаться за исчерпывающим перечислением всех этих составных частей русских верований, в конечном итоге, их всех можно резюмировать в одном слове: Россия. На моем докладе при закрытии 16-го Кадетского Съезда в Москве в 1998 году, я по этому поводу процитировал стихотворение Тютчева:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить.
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить.

Однако, все подобные определения или описания верований русской эмиграции будут недостаточно выпуклыми, если будет упущена одна деталь, одна нота в этом сложном аккорде. Во всяком случае, я лично всегда сильно чувствовал эту деталь, с самого раннего детства, и только лишь уже под старость это чувство стало немного выветриваться, под давлением и гнетом реальной обстановки. Я имею в виду чувство всех русских эмигрантов, что они принадлежат к одной большой семье.

Все русские в эмиграции были как бы дальними родственниками между собой, причем это не было только сильным подсознательным чувством, но также и сознательной позицией. Например, нам, русским детям в Югославии, говорили, что ко всем знакомым наших родителей надо обращаться со словами «дядя» и «тетя». Я, например, приблизительно до моего 8-летнего возраста даже предполагал, что все русские офицеры — знакомые моих родителей — были какими-то моими отдаленными родственниками. Больше того, я хорошо помню, что я в этом возрасте даже думал, что любой такой новый для меня дядя, живший в Центральной Сербии, к которому мой отец обращался по имени-отчеству или «господин полковник», должен был знать всех других подобных же моих «дядей», которые жили на севере Сербии, на границе с Венгрией. Однако при этом нужно отметить, что это было вызвано также и естественным чувством локтя между изгнанниками, каковые боялись раствориться в массе окружающих их иностранцев.

Например, в конце 30-х годов моя семья жила в городе Чачак в Центральной Сербии, где было немногим более 10 тысяч жителей, среди которых было всего лишь около ста взрослых русских. (Я эту цифру хорошо помню, ибо в 1937 году вся русская колония города Чачак торжественно отмечала 100-летие смерти А. С. Пушкина. Был организован академический акт с артистическими выступлениями детей и молодежи, на котором мой отец прочитал доклад об истории Китая. После акта вся местная русская колония, кроме маленьких детей, собралась на ужин с музыкой в одном центральном ресторане города, и я помню, как устроители говорили между собой, что все 100 забронированных мест были заняты. Я тогда тоже принял участие в этом ужине, поскольку мне тогда исполнялось 10 лет).

Однако, такое чувство родственных отношений среди эмиграции нельзя путать со внешне схожим распространением аналогичных обращений в то же самое время и в Советском Союзе, имевшими другие причины и другое социологическое значение.

Еще не так давно меня как-то всего передернуло, когда я вдруг по телевидению услышал слова, что где-то были арестованы полицией какие-то «русские проститутки». Ведь мы, дети и молодежь русской белой эмиграции, раньше твердо верили, что среди русских даже могут быть коммунисты, но проституток никак не может быть.

Русские верования, о которых в данном случае идет речь, не были никем выдуманы или скомпонованы. Они дошли до нас по цепочке времени из глубины веков нашей русской истории. Их можно сравнить со старыми, очень старыми иконами, на которых со временем осела гарь горящих свечей. Однако главная беда была не в подобной гари, которую можно сравнительно легко отчистить, а в имевшихся часто попытках наново перемалевать такую древнюю красоту новыми неуклюжими мазками, якобы для подновления и для модернизации. Так и получалось, что глубокой сущности подобных икон мы не могли всегда видеть, ибо иногда она была от нас прикрыта наносным второстепенным разукрашиванием. Так и на наши старые русские исконные верования часть русского общества интенсивно малевала чужеродные и часто уродливые идеологические наносные пласты. Когда же эти пласты наносных идеологических дешевых красок стали покрываться густой сетью трещин, то было провозглашено истошными голосами: «Смотрите, как русские иконы трескаются и какой у них устарелый вид». У Солоухина есть замечательные места о том, какая красота вдруг проявляется, когда удается снести со старых русских икон эти наносные малевальные реформы.

Русская эмиграция оказалась на чужбине со своими русскими верованиями, сильно покрытыми такими идеологическими домыслами, потрескавшимися во всех направлениях. И тут начался новый исторический процесс: потрескавшиеся домыслы начали облупливаться, а некоторые из них и отпадать. Оставшиеся же остатки этих домыслов очень часто пришлось самим уже удалять. Этот исторический процесс весьма важен, ибо он был спонтанным, стихийным, что подтверждается его параллелизмом и в России, и в Зарубежье. Кроме того, этот процесс до сих пор систематически умалчивается средствами массовой манипуляции, именно по той простой причине, что этот процесс был именно стихийным, сиречь народным, а не результатом манипуляций сверху или из-за кулис.

Таким образом, русский быт и русские верования, не только сохранившиеся, но и очистившиеся в русской эмиграции в первые десятилетия ее существования, были тем русским кладом, который как бы погрузился под поверхность исторических официальных происшествий в мире. В этом смысле русская эмиграция была своего рода новым Градом Китежем, недосягаемым для всего остального мира, но чей колокольный звон весь мир слышал и продолжает слышать.

Согласно этой красивой по форме и глубокой по смыслу русской легенде, перед нашествием диких и кровожадных врагов русский Город Китеж опустился под воду озера Светлый Яр. Град Китеж оказался для врагов недосягаемым, но, согласно легенде, они продолжали слышать колокольный звон скрывшегося под водой города.