От мира сего

В 70-х годах прошлого века на Кемеровской земле выросла целая плеяда молодых поэтов, с одним из которых — Николаем Колмогоровым — у меня вскоре завязалась переписка. Из нее я понял, что Колмогоров и его друзья — люди, преданные поэзии, талантливые, имущие новые слова «о времени и о себе», и что особенно было трогательным — открытые друг другу, радующиеся удачам каждого из своей «общаги».

Обо всех новых поэтических именах, выросших на просторах Западной Сибири, я узнавал из колмогоровских писем: «Посылаю Вам две книжки товарищей моих А. Ибрагимова и С. Донбая», «Предлагаю Вам книжку товарища моего Виталия Крекова... Эта книжка, на мой взгляд, явление души, редко с такой чистотой, проявляющейся у современных поэтов».

«Ребята у нас талантливые, все держатся друг за друга, и это главное», «Спасибо, что не забываете обо мне. А я в свою очередь не забуду помочь другим».

С тех пор прошла целая жизнь. Умер Коля Колмогоров, выросли, заматерели, стали известными поэтами не только Кемеровской земли, но и всей Сибири — Борис Бурмистров, Любовь Никонова, Александр Ибрагимов, Виталий Креков, Сергей Донбай. Каждый из них нащупал свою тропу, освоил свой поэтический мир, сказал свое слово. Бурмистров — печально-лирическое, Ибрагимов — молитвенно-христианское, Виталий — народно-лукавое, ерническое, а Сережа Донбай — стал из «колмогоровской плеяды» поэтом наиболее близким к времени, к социальной жизни, к изображению и осмыслению личной судьбы на фоне аскетической, суровой уличной, но по-своему бескорыстной и поэтической эпохи...

Помнится мне, что в 60-е годы прошлого века я с наслаждением сочинял свою «Калужскую хронику». В ней не было в чистом виде жизни души, независимой от времени — в чем заключается обаяние поэзии Николая Рубцова, — в ней так же не было надвременной мифологичности Юрия Кузнецова, но в ней была близкая и дорогая мне событийность личной судьбы, ее движение и развитие с разноголосицей любимых чувств, сомнений, противоречий...

И читая стихотворенье Сергея Донбая «Соцгород», я иногда аж радостно вздрагивал, ощущая в нем приметы своего молодого жизнелюбия:

И двухэтажные бараки
Кишат, как джунгли, ребятней;
И руки чешутся — для драки —
У ребятни полублатной.

У меня было все похоже, разве что посентиментальней, помягче:

Веселый быт, беспечный мир,
живучий и полуголодный,
где свой у каждого кумир
спортивный или уголовный.

Итоговая книга Сергея Донбая окончательно определила границы его поэтического мира, это — книга судьбы, в которой все время что-то происходит, книга, отражающая телесно-временную сущность бытия, столь милую сердцу поэта.

Небосвод облаками намок.
Птицы ходят у талой воды.
Мокрый голубь вспорхнул из-под ног,
На асфальте оставил следы...

Облепиха, шиповник, сирень?
Из-под снега оттаяли вновь
Все потери: и радостный день,
И скамейка, и мяч, и любовь!

Безжалостный, но увлекательный бег времени, пестрые картины жизни, быстротекущие радости и печали — как все это близко и дорого каждому из нас — и поэту, и читателю, и обычному человеку, погруженному в эту стихию с первого до последнего дня земной жизни:

Нету больше радости и лада,
Чем отметить день рожденья свой
На виду у собственного сада,
Окруженным собственной родней.

Значит, на планете все в порядке:
По меже в трусах идет отец,
Вовремя дожди полили грядки,
Греется в теплице огурец.

Поистине Сергей Донбай поэт «от мира сего». Отец, мать, сестры, дети — вот судьбоносные узлы жизни, властно притягивающие поэта к себе, именно в этой чувственной тяге, в естественной смене поколений видит он сердцевину человеческого бытия.

Был наказан. Выплакался. Сплю.
Это я. Бессилен, счастлив, маленький...
Счастлив, что прощен, любим, люблю.
Что укрыт шаленкой маминой.

Сын наказан. Выплакался. Спит.
Тишина. Посапывает. К вечеру.
Счастлив ли?.. Отец пред ним стоит —
Это я же — с одеяльцем в клеточку.

Не зря же его стихи напоминают мне стихи детеныша войны, детдомовца Игоря Шкляревского, с такой же как у старшего собрата предметностью, хищной внимательностью к деталям, к эпохальным картинам послевоенного быта, неразрывно сросшегося с бытием великого народа и великой страны:

Старая, старая хроника
Незабываемых лет,
Перекрути и напомни-ка
Неповторимый момент...

Вот они! Видели! Видели!
В звездочках и в орденах
Высыпали победители:
Целые, на костылях,
С воздухом в рукавах...

И на плече у родимой,
Старый — не по годам,
Плачет непобедимый,
Мальчик во весь экран!..

И мальчик этот — может быть, в последний раз прошагавший в День победы в ветеранской колонне по Красной площади, уже разменял девятый десяток, и поэту, запечатлевшему облик этого мальчика, уже за шестьдесят, — все состарилось в этом мире, кроме чувства, живущего в стихах.

Вокзалы 60-х годов прошлого века, общежития, высоковольтные трассы, фэзэушный народ, простонародная жизнь принадлежащих всем и каждому общественных дворов, жизнь, не знающая высоченных заборов, толстомордой охраны, видеокамер слежения, — вот стихия Сергея Донбая, подернутая дымкой печали и радости.

«Утром дым над химкомбинатом встает», «Наш двор на лавочке сидит», «Грохочет железнодорожная ветвь» — как все это близко и понятно мне!

Мы вслушались с детства в протяжный мотив
Народного хора буранов и вьюг...

Жизнь простонародья, жизнь соцгорода, жизнь всей великой страны... И от имени этой общинной русско-советской жизни, как вызов, брошенный в лицо сегодняшнему распаду, сегодняшнему мировому порядку, сегодняшним владыкам жизни, пытающимся разделять и властвовать, звучит мужественное и трагическое стихотворенье Сергея Донбая, через много лет оправдавшего молодые надежды его друга Николая Колмогорова, стихотворенье, которое называется так по-донбаевски: «Прощаюсь с друзьями отца»:

Вы жили во сне наяву,
В загробное время не веря,
Одно лишь советское время
Вам было сперва-наперву!..

Прощаюсь с друзьями отца,
Невольно его подменяя,
И очередь эта немая
Истает вот-вот до конца...

Оркестра гуляет мотив
От здания вашего к зданью,
А он вас встречает, я знаю,
Прощенье прося и простив.

Прощаюсь во сне наяву,
Прощаюсь и снова потеря,
Прощаюсь... В советское время
Одною ногою живу.

Медленно исчезают в книге Сергея Донбая очертания соцгорода — «любимый город в синей дымке тает», — растворяется в вечности.