«И опять пробивается свет Вифлеемской звезды...»

* * *

Чуть помедлив, вздохнешь, уходя,
в темноте безнадежно кивая
на распятое тело дождя,
на расколотый череп трамвая,
 
на его обнажившийся мозг,
искореженный временем, ржавый,
на закрытый газетный киоск
и звезду над Российской державой.
 
Ветер грубо срывает с ветвей
предпоследние призраки плоти,
словно жизнь не бывает мертвей
в человеке, в душе и природе.
 
Ты покинул родные места,
но в глуши, над больницею земской,
словно призрак, блуждает звезда
отраженьем звезды Вифлеемской.
 
Спи, несчастная, как тебя звать?
Ты, на горе родившая сына,
на железную ляжешь кровать,
и приснится тебе вся небесная рать
и какого-то грека картина:

В бывшей церкви стоят пастухи,
бродит скот в алтаре за крещальней,
средь соломенной светлой трухи
спит дитя все светлей и печальней.
 
Возле яслей четыре вола
наклонили могучие выи...
 
Да, у времени есть зеркала
и огромные рамы кривые.

 

* * *

На тебе, как на арфе, играет Господь,
посылая земле ослепительный снег,
а душа разглядела сквозь грешную плоть:
Вифлеемской звезды проплывает ковчег
там, в ночных небесах, среди прочих светил,
среди карликов белых, хвостатых комет...
Мрак Синайский, мой друг, плодороден, как ил,
а в его глубине — не Фаворский ли свет?
Райский сад на земле пожелтел и засох,
что ж ты ходишь по этим забытым местам?
Нужно сердца врата запереть на засов,
ставить крепкую стражу неверным устам.
Кто удержит течение пламенных рек,
кто надменным волнам установит предел?
И еще я спрошу: кто тебя, человек,
искупил и бессмертною славой одел?
Так прими благодарно немыслимый дар,
жизнь отлив в совершенную форму креста.
Медный маятник сердцу наносит удар,
а в пустых небесах пламенеет звезда.

 

* * *

1

Вот окончилось лето и снова настала зима.
В небе ангел трубит, времена обозначив и сроки.
Под рождественской елью белеет, как снег, сулема,
почему это так — не ответят Закон и Пророки.
От воловьих ноздрей подымается в воздухе пар,
Млечный Путь в небесах наподобье висит полотенца.
И стоят у пещеры Каспар, Мельхиор, Бальтазар,
из заплечных мешков вынимая дары для Младенца.
 
По забытым местам, по дубовым могильным крестам
шарит злая метель; то стучится в холодные окна,
то читает стихи, а они, как сказал Мандельштам,
нам напомнить должны винограда мясные волокна.
Эта сладость нужна, чтобы снег непременно горчил,
чтоб пространство, как улей, где снежные пчелы роятся,
нас пугало забвеньем, чтоб ты меня, милый, учил
никуда не бежать, никогда ничего не бояться.
 
Потому что во времени, впаянном в звездную твердь, —
так ты мне говоришь, — есть одно несомненное свойство:
если выпить до дна этот яд, причиняющий смерть,
то увидишь любви молчаливое грозное войско.
И покуда мы живы, покуда мы любим, пока
беспризорные вещи повсюду лежат в беспорядке,
ртутной соли раствор, металлический вкус мышьяка,
аромат миндаля нас с тобой не пугают на Святки.

 

2

В ночь на трех королей жизнь становится снова ничьей.
Деревянное масло уже догорает в лампаде.
И любовь возникает, как мелкий соленый ручей,
а потом мы погибнем в ревущем ее водопаде.
 
Тема гибели входит, как в масло наточенный нож,
в каждый пойманный взгляд и в любое ответное слово...
Ты сначала заплачешь, потом ты поймешь, ты поймешь:
в смертном теле душа не найдет ни ночлега, ни крова.
 
Духу бренная плоть причинить не сумеет вреда —
и в соленой земле, сотрясаясь от бурных рыданий,
вещи вечной прозрачности — олово, соль и слюда
будут мертвым устраивать праздник охоты на ланей.
 
И увидят они удивительно ясные сны:
на зеленой траве, в ореоле сиянья и пенья
Ангел Судного дня, очевидец заката луны,
держит в легких руках нашу жизнь, как икону Успенья.
 
Разноцветные рыбы неслышно плывут по реке,
собирается дождь, воробьи вылетают из клеток,
бог китайского грома с двумя зеркалами в руке
ослепительной молнией ловит прозрачных креветок.
 
Вот мы все и забыли: поэт, оборванец и царь
видят сходные сны и живым одинаково снятся.
Только с мертвыми нам и во сне невозможно обняться.
Руки Сарре целует сожженная солнцем Агарь.

 

3

Накануне зимы рыба Аль зарывается в ил.
Перед смертью хозяина зеркало треснуло в доме.
На неделе Страстной над землей пролетел Гавриил
и увидел: Мария лицо уронила в ладони.
 
Если Сына распяли, то, значит, убили Отца.
Ночью звезды на небе — как рваные раны на теле.
Где-то в дебрях пространства заблудшая блеет овца,
и нельзя не прислушаться к волчьему вою метели.
 
А в стакане на полочке — тонкие прутики верб.
Изъясняется время словами языческой клятвы.
И не месяц, не месяц, а остро отточенный серп
так блестит, что подумаешь — много ль осталось до жатвы.
 
Ты прости нас, Отец, помоги нам, погубленный Сын,
жизнь закончить нельзя ни петлей, ни разрывом аорты...
Вот Иуда лежит среди серо-зеленых осин,
а над телом его, как крыла, небеса распростерты.
 
И опять пробивается свет Вифлеемской звезды,
освещая собой фотографию в старенькой рамке.
На развалинах рек (ибо реки есть храмы воды)
сонмы ангелов светлых возводят воздушные замки.
 
Спите, милые, спите, я к Богу пойду на поклон,
чтобы вместе со мной вы земного отведали хлеба...
Точат влагу соленую слезные железы неба
и растут у могилы, обнявшись, береза и клен.