Простите меня...

Рассказы

Контуженные осенью

Ну, правда же, это глупо! Глупо, глупо. Идиотизм полный. Нормальный человек на это и внимание бы не обратил, ну или посмеялся бы. До слез, может, даже посмеялся бы. И все. Забыл бы тут же. Вот жена у меня нормальная. Это, говорит, ты все нарочно придумал, чтобы из дому слинять. Зазнобу себе на стороне нашел. Точно! Нет, ну не дура ли? Вернее, не дура, вовсе не дура. Нормальная баба. Любая на ее месте так рассудила бы. И чего я в самом-то деле? Может, не поздно еще вернуться? А что? Сойду на ближайшей станции, пересяду во встречный поезд. Жена, конечно, сразу же решит, что была права в своих опасениях. Ну и пусть! Все. Решено. Ближайшая станция через двадцать минут. Выхожу. Домой. Домой! Хватит сходить с ума. Чего и кому я хочу доказать? Что не верблюд? Что я — это именно я, а не тот... другой? Тот... А ведь на фотографии-то моя мордашка. Моя.

И шут меня дернул смотреть эту передачу. Обычно не смотрю. Так, иногда только, когда делать нечего, когда сериалов нормальных нет, газетки прочитаны, гулять с дочкой по вечернему городу не тянет, а вечер убить надо. Тогда включаю. И между прочим, передача эта похлеще латиноамериканских мелодрам будет. Все плачут, особенно женщины. Так умильно смотреть. Личики у них такие добрые становятся, чистые. Она, может быть, взяточница или спекулянтка какая, или вон алкашка, на этой передаче в основном таких, бросивших в пьяном угаре своих деток, и ищут, а тут слезками-то личико умывается и как у дитяти становится. И все в студии плачут. Чужой беде или чужой радости сопереживают. За это и смотрю. Иногда.

В тот вечер я на работе не задерживался. Даже наоборот, под предлогом якобы деловой встречи слинял на часик пораньше. Захотелось пройтись по городу. Нет, я не любитель уличных прогулок, просто в мире середина октября. Последние, пожалуй, теплые денечки золотой осени. Уже завтра или послезавтра затянут небо серые шторы с редким орнаментом молниевых всполохов, ветер-террорист начнет свою омерзительную акцию, медленно, с садистским спокойствием уничтожая тепло в квартирах, на предприятиях и в человеческих душах. Потом с небес польет морось, туман, ледяная вода, мокрый снег и прочая сырость, и все это надолго, все это бесконечно, все это до волчьего воя тоскливо и безнадежно.

Но все это завтра. А сегодня еще тепло, еще солнечно и уютно. Под ногами по-родственному, доверительно шепчутся хранители чужих летних тайн. Моя дочка любит набрать их большую охапку. Кленовые, липовые, ясеневые, разных цветов и оттенков. Наберет, спрячет в самую гущу детское свое личико, вдохнет пряный аромат опавшей, но еще живой листвы и вдруг разом резко швыряет все это вверх, над головой, визжит, смеется, хлопает в ладоши, а листья водопадом заливают ее плечики, курточку, беретик, золотистые кудряшки. Вся в меня. Я в детстве такой же был. Но в этот день я не собирал листву, не швырял ее безрассудно куда попало. Я просто шел домой, наслаждаясь последними звуками, последними красками, последними запахами ушедшего лета. А завтра... Да пусть оно приходит это завтра, ведь это будет только... завтра.

Словом, ничего не предвещало неприятностей. Ужин удался. Жена расстаралась, чудные «голубчики» приготовила, перцовочки даже налила для аппетита. Я вообще-то по этому делу не большой охотник, но для аппетита, но жена налила! Да еще дочурка порадовала — три пятерочки в этот день из школы принесла. Праздник! Праздник.

Ну вот, покушали, еще по пять капель под настроение приняли, прилег я на свой любимый диванчик — и пульт в руки. Телевизор — тоже член семьи. Его в такой праздничный день забывать нельзя. А понедельник, ничего толкового в программе нет, ну и включил я эту передачу. Там, как обычно, все плачут.

Девочку, брошенную матерью-наркоманкой, тетя родная нашла, к себе забирает, с виду — приличная женщина, может, и правда, ребенку будет у ней хорошо. Тетя плачет, девочка тоже. Она до последнего верила, что передача найдет ее маму, а тут — тетя. Ладно, пусть хоть так.

Мужик лет за восемьдесят ищет подругу юности. Фотографию ее показывает. Такой она была шестьдесят лет назад. Пухленькие щечки, румянец, взгляд бойкий. Хоть бы не нашел. Представляю, какое его ждет разочарование.

Женщина ищет сына. Почти семь лет назад он пошел в лес за грибами и не вернулся. Бедная женщина. Все эти семь лет ждет, надеется на что-то, а только ведь давно уже нет ее сына в живых. Кажется, это все понимают, даже ведущий.

Вот другая женщина, захлебываясь слезами, сжимая в трясущихся руках фотографию, делится с телезрителями своим горем. Сорок лет назад у нее пропал сынок. Ему было три годика. И зовут его... Стоп! Я даже рот разинул от удивления. Рыдающая женщина называет мое имя, мою фамилию, мое отчество, день и месяц моего рождения, да и по возрасту совпадает. А тут еще на весь экран фотография. Большеголовый и пучеглазый ушастик. Как две капли похож на мои изображения в трех-четырехлетнем возрасте. Ну, положим, детки все немного похожи, но что-то уж чересчур много совпадений. Да и фамилия у меня редкая — Псаломщик. Такая вот. Очевидно, кто-то из моих предков на церковь работал. Сам-то я не очень верующий. Нет, на Пасху, конечно, яички крашу и на Крещение за водичкой хожу — ну как все, мы же русские люди, традиции свои надо беречь. Да. Ну так вот. Посмотрел я этот сюжет и сижу ни жив ни мертв. Осмысливаю. Что же это делается-то? Вот он я. Целый, не распиленный пополам. Псаломщик Игорь Матвеевич. И документы у меня в порядке. Свидетельство вот о рождении. Все четко. Дата выдачи, место рождения. Папа с мамой мои. Вчера только виделись. Мы к ним на пельмени ходили. Ерунда какая-то. Бывают же такие совпадения! Но фотография-то... Мордашка-то моя. Откуда она у этой женщины? Нет, нет. Бред. Полный бред. Может, мне все это привиделось? И тут телефон. Приятель мой звонит, тоже смотрел передачу, и то ли в шутку, то ли всерьез заводит: так и так, мол, Игорек, сколько веревочке ни виться... нашли, мол, тебя, что же ты, я то есть, гад, столько лет от родной матери прятался?

Я со злости чуть трубку не сломал. А телефон опять в трелях заходится. Впрочем, все бы ничего, да глаза той женщины, руки ее трясущиеся из памяти не уходят. Ведь не врет она. Горе у нее всамделишное, неподдельное.

Ух, забрало меня. И телевизор уже мне не нужен, и спать не могу. Пошел на балкон. Вечер тихий, звездный. Завтра небось испортится погода-то. Радуйся, наслаждайся чудесными минутами последнего теплого вечера, так нет же! Все про эту женщину думаю, про сына ее, тоже, между прочим, Игоря Матвеевича, и тоже Псаломщика, и похожего на меня в детстве, как брат-близнец. Так до полуночи на балконе и простоял, словно чумной. Жена даже беспокоиться начала. Может, говорит, тебе еще пять капель накапать, для успокоения нервов? А что делать? Накапал. И не пять, а больше. Чуть помогло. Под утро уснул, а чуть свет бросился к родителям. Они в соседнем доме живут. Так, мол, и так, не смейтесь и не презирайте. А маме и не до смеха. Расплакалась. Да как ты, говорит, и помыслить посмел, что мы тебе не родные? Я, говорит, тебя, свинья неблагодарная, вынашивала, рожала, растила. Отец ночи не спал, пеленки твои закаканные стирал, а ты... А что я? Вы меня не так поняли, я ведь совсем другое хотел, я ведь... А что именно? Чего я хотел-то? Чего пришел? Чего людям спать не даю? Стал я тут на колени, поклонился до земли отцу с матерью и, слова не говоря, выбежал вон из квартиры. И думаете, легче мне после этого разговора стало? Куда там! Еще хуже. Не дают мне покоя глаза той женщины, руки ее трясущиеся. Спать не могу. Работать не могу. Взял за свой счет неделю и... не могу объяснить, как так получилось, а позвонил по номеру этой телепередачи, чтоб ее. Меня выслушали и дали адрес. И вот я еду. К чужой женщине. Везу фотографии, подарки. От моих настоящих родителей подарки-то. Словом, полный бред. Глупо, глупо и еще раз глупо.

Вот и станция. До вечера подожду, а там встречный поезд. Так, наверное, лучше будет. Лучше... По мрачному перрону меж бесконечно черных и холодных луж бродили замороженные голуби. Осень за эту неделю воцарилась над землей окончательно. И ведь все мы и всё вокруг готовились к этому, к слякоти этой, к мерзким ветрам, к моросящей стыни, к холоду заворотниковому, а навалилась осень, контузила нас своей безысходностью, и оказалось: ни фига мы не готовы. Ни к осени, ни к зиме, ни к жизни.

На вокзальных часах высветилось время отправления. Вагон дернуло и, лениво постукивая колесами по рельсовым стыкам, поезд пополз в холодную, осеннюю неизвестность. Не сошел, значит. Дальше поехал. Почему? Зачем это надо? Кому это надо? Женщине той несчастной? А может быть, мне? Кто мне ответит? Кто? Кто...

 

Случай в троллейбусе

Серега возвращался с работы уставший, как волк. Мало того, что в цех бросили сверхсрочный заказ, так еще Михалыч на больничный ушел. Пришлось пахать за троих. Сереге нет еще и тридцати, он работает на крупном судоремонтном заводе, живет в чудесном городе. Городе-герое. И как все его жители, тоже иногда чувствует себя героем. А что? Ну чем он не герой? Например, сегодня. Заказ выполнили. Без Михалыча обошлись. И так всегда. Серега не курит. Почти. Так, под настроение только. Не пьет. До скотского состояния. Большие деньги от жены не заначивает. На Галку-бухгалтершу почти уже не заглядывается. Ну что? Герой? Герой и есть. Серега любит свой город. Любит возвращаться с работы, особенно после ночной смены. Идешь себе по городу, все только-только потянулись по местам отбытия трудовой повинности, а ты уже свой долг исполнил. Ты уже победитель. Вот так вот.

Серега дошел до остановки. Здесь уже полно народу. Давно, видать, не было троллейбуса. В основном стоят ветераны. Бабульки с баулами да дедки с палками. И чего им дома-то не сидится? Все разъезжают. Туда-сюда, на рынок, в собес, в льготную аптеку, в ветеранский магазин. Вся жизнь — сплошные разъезды. Суета сует, как говорил древний мудрец. Серега не стал бы мотаться. Эх, выйди он сейчас на пенсию, зажил бы... Да чего мечтать-то? До пенсии ему еще... больше, чем прожил на свете. Сейчас о другом думать надо. Вот Светуля его опять нудит, юбку летнюю ей подавай, словно бы он не купил ей в прошлом месяце босоножки. Сын оболтусом растет. На лето им задали по списку книги читать, а он еще ни одной в руки не брал, а ведь скоро во второй класс. Теща грозилась на выходные приехать. Напроситься, что ли, в авральную бригаду, поработать в эти выходные? Благо конец месяца, заказов полно. До конца навигации времени не так много осталось. Так и надо сделать.

Подходит троллейбус. Серега, пропустив вперед всех ветеранов, втискивается в салон. Ехать ему далеко. Пятнадцать остановок. Однако устал он премного. Освободится место, надо будет присесть. Рабочий класс все же. Имеет право. После рынка народ рассосался. В салоне стало просторней, и, когда освободилось место у окошка, Серега, оглядевшись, нет ли какой стоящей бабульки, плюхнулся на это сиденье, закрыв глаза от усталости. Через две остановки снова прибавилось пассажиров.

— Эй, молодой человек, тебе, тебе говорю. Не делай вид, что спишь. Женщина пожилая стоит рядом, а он расселся. Ну-ка уступи место.

Серега открыл глаза. На него недружелюбно глядели суровые густые брови грузного дедка.

— Это вы мне?

— Тебе, тебе, сокол. Молодой, а уже наглый. Просыпайся давай. Уступи место бабушке.

— Это вы бабушка, что ли?

— Грубиян. Старому человеку дерзит. Бесстыжий.

 Это встрянула бабулька, очевидно, та самая, которой Серега и должен был уступить место. И уступил бы. Какие проблемы-то? Вы попросите по-человечески. Уступи, мол, сынок, старому человеку... ножки больные... поясницу ломит и все такое. Зачем же оскорблять прилюдно? Он ведь не какой-нибудь тунеядец-алкаш. Он — рабочий класс. Едет домой после смены. Устал. А его обижают. Так нельзя.

— Вы бы не ругались. А попросили по-хорошему.

— Слышали? Мы его еще упрашивать должны. Вот вам нынешняя молодежь!

— Совсем совесть потеряли.

— О-о... Глаза бесстыжие-то. В милицию бы сдать. Жаль, нет таких законов.

— А потом удивляемся, почему дети у нас курят, пьют и сексом ранним занимаются. Есть с кого пример брать.

— Да замолчите вы! Вот вам, бабушка, ваше место, только кричать не надо.

— Он еще указывать будет, что нам делать.

Бабка протиснулась со своим баулом на освободившееся место. Толкнула Серегу, только что не плюнула. И чего это она такая смелая? Из-за дедка, что ли? Серега был рассержен не на шутку. Поглядел сердито и встретился в упор со злыми глазами деда.

— Чего зыркаешь? Думаешь, самый умный?

— Ничего я не думаю.

— Вот именно. Не думаешь. Вы, молодые, совсем думать разучились. Только бы водки нажраться да людей ограбить.

— Это кого же я ограбил? Ты что, дед, спятил?

— Ты мне не тычь! Я таких, как ты, знаешь...

— В НКВД, что ли, служил, папаша? Сразу видна надзирательская хватка.

— Что?! Да я тебя...

Дед полез на Серегу с кулаками. Но куда там! Серега — парень крепкий. С ним в кулачки не поиграешь. Схватил за руку, вывернул. Хотел было под зад коленкой дать, да жалко стало. Дед все же, ветеран. Толкнул только. Ух и раскричались все. Весь троллейбус. Все дедки и бабульки. Даже кондуктор — молодая девица — была против него.

— На следующей остановке сойдешь.

— Чего это ради? Я взял билет, деньги заплатил.

— Вот тебе твои деньги. Только уходи отсюда. Видишь, что ты наделал?

И такая досада Серегу взяла. Ведь прав-то он. Ну чего все на него взъелись? Словно он и впрямь грабитель и тунеядец. Он же рабочий класс. Ишачил сегодня за себя и за того Михалыча, как в ветеранской песне поется. И что теперь? Вот так вот взять и уйти, словно нашкодивший пацаненок? Серега оглядел пассажиров. Ничего он им не объяснит. А и пошли они все! Достали уже ветераны вонючие. Все бы им воевать. Не за страну, куда там! За льготы свои ветеранские. Хоть на копейку, но льготу себе очередную пробить надо. Иначе все. Иначе Сталинград падет и Севастополь не продержится.

— И когда уж вам льготы ваши отменят? Ведь как только вам всем вместо льгот денежные компенсации введут, троллейбусы наши опустеют. Ругани не будет. Красота!

Лучше бы он этого не говорил. Весь салон двинулся на него. Серега не испугался. Чего там! Связываться не охота. Плюнул с досады и вышел на остановке. День был испорчен. Дома Серега поругался с женой, накричал на сына. Шлепнул даже пару раз по попе. А потом пошел в магазин, купил две бутылки водки, спустился к берегу залива и, не чувствуя вкуса, влил в себя содержимое обеих посудин. Усталость взяла свое. Серега вдруг рухнул на каменистый пляж и забылся, всхлипывая во сне. Флотский патруль прошел мимо. Мало ли бомжей валяется на пляже, пусть милиция ими занимается. Но Сереге повезло. Милиции было не до него. Уже вторые сутки весь личный состав ГУВД был занят на очередном этапе операции «Смерч». К вечеру Серега вернулся домой.

На следующий день в заводской курилке бригадир, ежедневно тщательно вычитывавший центральные газеты, вдруг сокрушенно присвистнул:

— Надо же, Кривоносов умер. Жаль мужика. Да... Уходят ветераны.

— Что за Кривоносов, родственник твой, что ли?

— Какой родственник? Кривоносов Федор Игнатович. Герой-разведчик. Почти дважды Герой Советского Союза.

— Как это?

— У него Золотая Звезда и три ордена Славы.

— Ого! Геройский дядя. А фотография есть?

— Вот, посмотри.

Бригадир протянул газету. Серега развернул и застыл от изумления и даже некоторого ужаса. С газеты на него сурово смотрели густые брови грузного мужчины. Он. Вчерашний дедок. Разведчик? Герой? Как же так-то? Как же это, братцы?

— Сережа, ты чего? Что с тобой? Эй! Тебе плохо?

Да как сказать... А ведь и впрямь Сереге стало плохо. Защемило что-то в груди, в носу противно защекотало. Сидит Серега, в газету уставился. Уже и перерыв кончился, уже станки в цехе ворчливо завертели токарные патроны и искрящиеся фрезы, а он все сидит. Бригадир пробовал было его растормошить, да куда там. Сидит, словно окаменел, лишь влага в глазах блестит. Плюнул бригадир, да и заказ срочный, не до капризов. Что это свалилось на бригаду? То Михалыч заболел, теперь вот с этим истуканом проблемы. И ладно бы бездельник какой, а то лучший фрезеровщик цеха, всегда свою работу в срок сделает и бригаде поможет. Эх, не вовремя заболел.

— Ладно, Сережа, иди домой. Как-нибудь сладим.

Пошел. Трудно соображает. В никуда идет. На автопилоте. Лишь временами в голову залетают с ветерком мысли. Это что же получается? Это значит, он убил человека? Героя? Хотя при чем здесь это? А если бы не было у Кривоносова звезд геройских? Он перестал бы быть человеком? Да? Убил. Убил! Убил человека!! Из-за упрямства своего. Устал он, видите ли. Кривоносов поболее его в жизни уставал-то. Сердце небось больное было, старые раны давали знать, а он небось общественную работу тянуть продолжал. В школах выступал, в совете ветеранов активистом был. Он и вчера, наверное, не на базар ехал, а какому-нибудь инвалиду помощь вез материальную. И тут он, Серега, со своей гнилой правдой. Толкнул человека, почти ударил. Вот и не выдержало надорванное войной и жизнью сердце ветерана. Инфаркт. Что же делать-то теперь? Нужно ехать к нему домой. Перед родными его каяться, у мертвого прощения просить. Если вдова-старушка осталась, помогать ей будет. Как может. А если его арестуют? Поделом, значит. А как же сын без отца? Лучше уж вовсе без отца, чем с отцом-убийцей. А как же адрес-то он найдет? В совете ветеранов подскажут. Точно. Нужно сейчас непременно ехать в городской совет ветеранов. Это в центре.

Серега оглядел местность. Далеко же он забрел. Вот, однако же, троллейбусная остановка. Решено. Будь что будет, надо действовать, хоть совесть свою очистит. Народу в троллейбусе было немного. Пустых мест хватало. Но Серега не стал садиться. Он приютился за дверью на задней площадке, чтобы не занимать много места. Пусть уж дедульки с бабульками нормально покатаются, пока еще действуют их ветеранские льготы. Эх, далековато от работы он, Серега, живет, а то вообще ходил бы каждый день пешком, чтобы не мешать старикам. Эх, если бы вернуть вчерашний день...

— Молодой человек, помоги мешок занести.

Серега обернулся на голос и... словно молния шарахнула в голове. На него сердито глядели знакомые густые брови. Нет. Не может быть! Да как не может! Он! Он!! Вчерашний знакомец.

— Ну, чего уставился-то? Ишь, уставился. Помоги мешок занести-то.

Серега сорвался с места, словно пушинку внес тяжеленький мешочек дедульки и продолжал смотреть на него с восторгом, так в детстве смотрел он на только что повязанный ему руками старшеклассницы новенький пионерский галстук.

— Вы... Вы, простите, Кривоносов? Вы живы?

— Какой еще, к ляхам, Кривоносов? Ты больной, что ли? Что-то рожа твоя мне знакома. Не ты ли меня вчера...

— Я, я, дедушка, вы живы. Я так рад. Простите меня... Простите.

Серега опустился на колени. Весь салон уставился на эту сцену. Дедок было испуганно схватился за мешок, но вдруг, взглянув в глаза парню, часто захлопал ресницами.

— Ладно... Чего уж. Со всяким бывает. Только ты это... Смотри... Вот ведь... Как бывает-то...

Серега вышел на остановке. Это была не его остановка. Да какая разница. Серега постоял чуток, а потом вдруг подпрыгнул что было сил и заорал по-детски пронзительно:

— Уря-а-а!!!

До конца рабочего дня еще было время. Да и ребятки там потеют за него и Михалыча. И чего это он взъелся на Михалыча-то? Пусть нормально выздоравливает. Серега за него поработает. С радостью. В ночную сегодня пойдет. Все сделает. Только вы живите, люди! Ругайтесь, катайтесь в троллейбусах, ходите на рынок, но живите. Ладно?

А семье Кривоносова все же надо будет помочь.