А Русь по-прежнему жива

СЕЛИГЕРУ

Я родился весенним утром
в селигерском краю рыбачьем.
Не поверив старухам мудрым,
я поверил мечтам ребячьим.
 
И, привыкший к просторам синим,
птичьим крикам
                        и рыбьим всплескам,
круглолицым крестьянским сыном
Я живу на проспекте Невском.
 
Изменились мои привычки,
Повзрослели мои заботы,
В переполненной электричке
пропадают мои субботы.
 
Но истоки спокойной силы
и в неспешное счастье вера,
пополняясь со всей России,
начинаются с Селигера.
 
В мою память врезались остро
дорогих берегов излуки.
Селигер, я — твой маленький остров —
не бываю с тобой в разлуке.

 

* * *

Три «мессершмитта» над деревней вились —
к березам прижимали «ястребок».
А в огородах женщины крестились,
желая, чтобы «Бог сынку помог»,     
 
И он вгонял стервятников в могилу.
И верилось, что Родину спасет
и горестное «Господи, помилуй!»,   
и яростное «Соколы, вперед!».

 

ВЫСОТА

                                         Григорию Калюжному
Кто-то так проложить постарался
курс на юг, что немного правей, —
и твоя каждодневная трасса
вдруг пройдет над деревней моей.
 
Это твой самолет залупился,
выпрядая дрожащую нить.
Ты сначала летать научился,
а потом научился ходить.
 
Возвращайся из южного рейса.
Откликаясь на вызов иль зов,
приезжай и душою согрейся
у певучих моих родников.
 
До рассвета продлится беседа,
заведенная с давешних пор, —
схоронили последнего деда...
Сохранить бы последний собор.
 
Станешь ты ненадолго ведомым —
сам просился со мной по грибы.
(До бетонного аэродрома —
триста верст и неделя ходьбы).
 
Спозаранку собак перебесим.
И, луща колоски на ходу,
на глазах у всего поднебесья
я проселком тебя проведу.
 
Ты разломишь лесную дремоту
и заметишь:
— Куда ни шагни —
всюду жизнь равноценна полету,
прозябанье — паденью сродни.

Вышло время волшебных воскрылий
Ненадолго поднимут винты.
В растревоженном небе России
только мощью душевных усилий
удается достичь высоты.

 

ГОЛОС

Дедушка, глянь через кусты —
к ночи шатать стало кресты.
Ты говорил: вечный покой!..
Слышишь? — звучит голос глухой:
 
«Эй, старина, что за народ
спорит взахлеб, ходит вразброд».
Лежа в земле, не разберешь —
ставят ли сруб, сеют ли рожь?
 
Эй, отвечай, старый, не трусь —
помнит ли кто славную Русь?
Бог ли забыт, князь ли не мил? —
много вокруг свежих могил.
 
Дым вестовой виден ли с гор,
крепко ль стоит конный дозор,
если идет чуждая рать?..»
 
Невмоготу мертвым лежать.
Из глубока чуют они:
вновь на Руси смутные дни.

 

ВЕЧЕРНИЙ ВОЗ

Душиста, переменчива, пестра
вечерняя закатная пора.
По скошенному лугу потекло
лесное и болотное тепло.
 
Тележная поскрипывает ось.
В деревне мне родиться привелось.
В четырнадцать невыдуманных лет
во мне уже и лад ее, и свет.
 
Свивая травяной шумливый воз,
я вместе с ним нечаянно возрос.
Воздушными ольховые кусты
мне кажутся с подвижной высоты.
 
То левою, то правою вожжой
я повожу, округе не чужой.
На раннюю блескучую звезду
я правлю, у судьбы на поводу.
 
Рукою я притронуться хочу
к последнему закатному лучу,
что гаснет, позолотой одаря
крутые купола монастыря.
 
Дорога полевая привела
к прогону на окраине села.
Из полумрака вышедшая мать
торопится заборы разобрать.

 

ВЕЧЕРНЕЕ

В четыре руки — на рояле
в старинной квартире одной,
где раньше и люстры сияли
и таял огарок свечной.
 
Взвивались совместные звуки,
любых достигая высот.
На миг перепутавшись, руки
легко устремлялись вразлет.
 
От вальса и до колыбельной —
в согласье как будто простом.
Сперва небеса голубели
и зарозовели потом.
 
Старели за стеклами луны,
и звезды устали мерцать.
Он снова был — стройный и юный
она — молодая опять.

Откуда единство берется,
когда различимо едва
его вдохновляли березы,
ее наставляла Нева?
 
Одно захлестнуло волненье.
Тепло накопилось одно...
И пусть подгорело варенье!
И пусть не домыто окно!
 
Какие подъемы и спуски
на не бесконечном пути!
И все это — как-то по-русски,
и все — неземное почти.

 

* * *

— Кто больше Родиной любим, —
у рощи спрашивает ветер, —
воспевший зарево рябин
или вспахавший зяби эти?
 
И что нужней среди дорог
за той туманной заволокой —
горящий в поле костерок
иль зыбкий свет звезды далекой?
 
Что роща прошумит в ответ —
я, видно, так и не узнаю.
Спросить бы — долго или нет
продлится жизнь моя земная?
 
Ты, ветер северный, лети
к большим дубам на косогоре...
А мне — с дорогой по пути,
а я — с раздумьями в раздоре.
 
Мне дорог запад и восток.
Я чутко внемлю звездной дрожи.
Но почву вздыбивший росток
поныне мне всего дороже.
 
Мне, говорят, уже нельзя
любить былые пасторали,
когда короткая стезя
пришла к Великой Магистрали.
 
Какая смена скоростей!
Напластовались под рябиной
рубцы изношенных лаптей
и новых шин автомобильных.
 
Вселенских мельниц жернова
тысячелетье размололи
А Русь по-прежнему жива
ростками памяти и боли.

 

РОДНАЯ ГРЯЗЬ

Не видно гения
в краю невзгод.
Все дерзновеннее
молчит народ.
 
В страну бессонную
обращено
зарей злаченое
мое окно.
 
В небесной роздыми —
вороний гам.
Путями звездными
летать не нам.
 
Глазами детскими
лесных озер
ты смотришь, Родина,
на свой позор.
 
Спасут не идолы
ржаную выть.
Довольно издали
ее хулить!
 
Былье треклятое,
махнув грачам,
мужик на тракторе
запашет сам.
 
На избы крайние
перекрестясь,
целуем отчую
родную грязь.
 
Забудем Родину
всего на час —
и тьма кромешная
обступит нас.

 

ВСТРЕЧА С МИТРОПОЛИТОМ ИОАННОМ

Стыли скоромные яства
на монастырском столе.
Думалось: пастырь и паства —
уголь, горящий в золе.
 
Молвилось слово благое,
сеялось Божье зерно.
Горько, что раньше в другое
мы открывали окно.
 
Сонм городов и селений
полон отчаянных дум.
(Сколько нелестных сравнений
сразу приходит на ум!)
 
Рядом с безверьем — бессилье.
Совесть на нет сведена.
Хлебом делилась Россия —
беды хлебает одна.
 
Взнивит ли Промысел Божий
поле духовных пустот?
Долго на месте остожий
даже полынь не растет.
 
Сквозь небывалые бреши
мутный течет океан...
 
...И опочил воскорбевший
митрополит Иоанн.

 

С КЕМ Я ЗНАКОМ И НЕ ЗНАКОМ

А был и я когда-то гордым,
лелеял честь.
И у меня рабочий орден
в кубышке есть.
 
Теперь пружина волевая
— увы! — сдает.
Бывает, даже выпиваю
за чей-то счет.
 
Брось барахлить, сердечный клапан!
Среди невзгод
мной гнусной грязью не заляпан
простой народ.
 
Мы на «большой дороге» ищем
прибыток наш.
Но у меня за голенищем —
лишь карандаш.
 
Не зря ль я ворохи бумаги
перемарал?
Теперь вокруг — другие флаги,
своя мораль.
 
Стараюсь выглядеть снаружи
здоровяком.
Но с теми, кто скупает души,
я не знаком.

 

ТОЛЬКО НЕБО СВОБОДНО ДЛЯ НАС

Я за русский народ говорить не берусь,
я свою исповедую боль...
...Перелетные птицы прошли Беларусь,
заполняя полнеба собой.

Их весенняя вдаль поманила пора.
Им вожак — и закон и пример.
Вот уже отсверкали излуки Днепра,
вот уже заблестел Селигер. 

Им лететь и лететь до студеных морей,
до родимых озер и болот.
А сегодня они над деревней моей
совершили ночной разворот.
 
Я причалил уже свой рыбацкий ковчег
и развел невысокий костер.
Громко гуси гогочут, садясь на ночлег,
и казарки ведут разговор.
 
Птичьи речи за кромкой густых камышей
до утра наполняют мой стих.
Две сестры в Беларуси и пять племяшей
тоже, может быть, слышали их.

Я поехать к родным на свиданье готов,
но меж нами на нынешний час —
ни шоссейных дорог, ни прямых поездов —
только небо свободно для нас.