* * *
Моим родным ленинградцам
и колпинцам посвящаю
Я родом из рассказов о блокаде,
из той зимы опухшей и седой,
где в январе в продрогшем Ленинграде
к Неве тащилась мама за водой.
Из тех очередей, стоящих немо
на насквозь продувающем ветру,
из наведенных на ночное небо
зениток, замолкающих к утру.
Из тех парадных, где не убирают
сугробы, ибо некому убрать...
Из тех весов, где стрелка замирает
всегда на черточке — сто двадцать пять...
Из тех салазок детских, на которых
спеленутые в коконы тела —
и штабеля их жуткие, и горы
безвестная заглатывает мгла.
Я родом из Ижорского завода,
из сорок первого лихого года,
где дед Иван, голодный и худой,
снаряды ладил для передовой.
А до нее — рукой подать всего-то...
и без бинокля видно, как пехота,
в окопчиках студеных залегла
и больше ни клочка не отдала.
...Опять январь пуржит и колобродит
у моего полночного окна…
Есть люди, у которых много родин,
а у меня она — всегда одна.
* * *
Я хотела бы быть беспечной
и принять безмятежный вид,
но душа по Донбассу болит,
ощущая,
как инвалид,
ампутированную конечность.
Что же с нами, родные, стряслось,
что мы так ненавидим друг друга?..
Заметает смертельная вьюга
города
и по новому кругу
запускает смертельную злость.
Ничему нас не учат века —
ни Руина и ни Полтава...
Разум слеп,
и над полем Славы
кружит ворон во мгле кровавой,
жертву высмотрев издалека.
ТОРЕЗ
Опять знакомый полустанок
кивнет мне сонно спозаранок,
и вспыхнет красный семафор...
И сердце радостно забьется
у одичавшего колодца,
где нет воды с библейских пор.
И я пойду знакомой тропкой,
то разухабистой, то робкой,
туда, где хатка в три окна
грустит под выцветшей соломой,
что с пор библейских мне знакома
и так застенчиво нежна.
Но, не дойдя шагов сто-двести,
замру вдруг вкопанно на месте
у тына, черного, как смоль...
Где сад шумел — теперь воронка
немая, словно похоронка,
перетекающая в боль.
На белой мазанке убитой,
как сито, черным антрацитом —
следы от пулеметных трасс...
И на земле ветряк бескрылый.
и грохот над Саур-Могилой,
о, Господи, помилуй нас!
Прости, Донбасс...
ТОРЕЗСКИЙ ПОГОСТ
Лене и Наташе Саране
Спит баба Оля в беленьком платочке
под серебрянкой крашенным крестом...
А рядом спят любимые сыночки
Володя и Иван последним сном.
Но только вечный сон их неспокоен —
и сны их замогильные страшны...
Да разве же умом понять такое
подранкам отгремевшей той войны.
Великой и Отечественной... Давней,
почти два года мучившей Донбасс...
Земля на крышки гроба тяжко давит —
не будет пухом уж она для вас.
По вашим хатам снова бьют снаряды
и по могилам вашим тоже бьют...
Вы помните, как «Смерть фашистским гадам»
вы в детстве выцарапывали тут?
Не спится вам в труне своей шахтерской:
не «хэнде хох» — родная речь слышна...
По вам прицельно лупят ваши тезки,
но русские ли это имена?
Здесь на шевронах иностранный вымпел
и в отрешенных взорах блеск чужой...
И больше в степь донецкую не выйдет
с хорошей песней парень молодой.
* * *
Как вы будете жить после этой войны
с этим чувством вины
на руинах страны?..
Как заснете, когда постучат в ваши сны
все, кто были расстреляны и сожжены?..
Как замолите братоубийственный грех,
озверев и прозрев,
что вы пешки в игре?..
Как стряхнете безумного времени бред,
чтоб предстать перед Богом на смертном одре?..
КРАКОВ
Над Вислою, на самой кромке,
надменно смотришь в небеса,
забыв о том, что русской кровью
оплачена твоя краса.
Архитектуры блеск и чудо
ценой безмерной спасено,
но этот подвиг грех Иуды
перечеркнул давным-давно.
И ты, застыв над Вислой сонной,
гордясь шляхетною судьбой,
продал Сережку с Малой Бронной
и предал Витьку с Моховой.
Солдатские их обелиски
вандалом выворочены...
И лишь с табличек смотрят лица
из позабытой той войны.
Им ничего уже не надо,
но этот воинский погост
для них стал Гефсиманским садом,
в котором предан был Христос.
Пусть этим витькам и сережкам
не встать уже из-под земли,
но если б только было можно,
они бы вновь тебя спасли.
БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК
Как будто письма запоздавшие
на полстолетия с лихвой,
восстанут из могил все павшие
и на полях войны пропавшие,
чтоб вместе встать в единый строй.
И пусть они, как в годы прежние,
плечом к плечу, как к брату брат,
прижмутся намертво и бережно,
все те, кто пекло это пережил —
и славянин, и азиат.
Кавказец и степняк, и северный
охотник и оленевод
в строю едином не рассеяны:
они опять — один народ.
Горами пусть, полями, рощами,
чеканя шаг, за взводом взвод
волною всколыхнутся мощною —
и по брусчатке Красной площади
Бессмертный этот полк пройдет.
И чтобы мы — его наследники,
из тьмы безверья своего,
как за соломинку последнюю,
в слезах схватились за него.
ГЕОРГИЕВСКАЯ ЛЕНТОЧКА
Наша ленточка весенняя,
победившая войну,
ты как крестное знамение
сокрушаешь сатану.
И от страха нечисть корчится
всех народов и времен —
растерзать тебя ей хочется,
обступив со всех сторон.
Но трепещешь ты, священная,
на ветру, как на пиру,
над веселым детским щебетом,
что порхает по двору.
И на лацкане засаленном
выцветшего пиджака
рядом ты с медалью Сталина
на груди у старика.
И в косичке ты девчоночьей,
и в петличке у бойца,
у смешной старушки чопорной,
у сынишки и отца.
Как сигнальная ракета ты
освещаешь темный брод,
и, наверное, поэтому
верует в тебя народ.
ПОКРОВА
Вот и опять настали Покрова —
и в изморози стылая трава,
и, как покров,
клин белых журавлей
над родиной осеннею моей.
Он бахромою белоснежных крыл
ее от непогоды заслонил,
но от войны укрыть и от беды
способна, Богородица, лишь ты.
И дом, и город, и озябший сад,
где яблоки последние звенят
на злом невыносимом сквозняке
от гибели своей на волоске.
Накинь же свой незримый омофор
на все, что мы хранили с давних пор —
на нашу землю отчую и речь —
а без тебя ее не уберечь.
Заступница, яви нам чудеса —
укрой поля ты наши и леса
от града минометного огня
и дай дожить до Судного нам дня.
ИОРДАНЬ
Распахну пальто, как пятиклассница,
и вдохну нежданную весну,
что сегодня льнет ко мне и ластится,
как дворняжка в мамином саду.
Ах, январь, в каких полях России ты
потерял крещенский свой мороз?..
Белый сок искрится и пульсирует
под корой беременных берез.
Чайки над водой, как оглашенные,
мечутся в предутреннюю рань...
За грехи свои прося прощения,
в Каспий окунусь, как в Иордань.
И полоска горизонта синяя
отсечет их все ровней ножа,
чтоб опять неведомою силою
легкая наполнилась душа.
Рассекая волны, выйду снова я
на песок — прозрачнее слюды —
чистая, сверкающая, новая,
в капельках спасительной воды.
* * *
Не изменяя вечному пути,
к родному очагу душа стремится,
чтоб возвратиться,
ночь опередив,
шлагбаумы сметая и границы.
В крови моей живет ориентир,
переходящий строго по наследству, —
он не позволит сбиться мне с пути
и позабыть далекий берег детства.
От всех прабабок горестных моих,
всех тетушек моих
— прямых и смелых —
в крови живет любовь святая их
к «отеческим гробам» в родных пределах.
Все нити их судьбы, как хлеб и кровь,
вплету в свои стихи
— за строчкой строчку...
Куда б не улетела я,
мой кров
на карте мира будет главной точкой.
ИВАН-ДА-МАРЬЯ
Иван Николаич да Марья Васильна,
на ваших могилках трава зелена...
Когда я печалюсь о судьбах России,
мне ваши приходят на ум имена.
На старом погосте Московской Славянки,
которую Питер уже поглотил,
с годами осыпалась вся серебрянка,
лишь юркает между корнями медянка
да желтый, как солнце, цветет девясил.
Под каждым крестом здесь лежат мои предки,
и храм, уцелевший в горниле войны,
пал жертвою очередной пятилетки,
и только молитвенным шорохом ветки
хранят незаметно их вечные сны.
Война раскидала их всех и блокада —
кто помер, кто выжил, кого увезли
по ладожской жиже из нор Ленинграда,
из склепов квартир, из голодного ада,
на край или в рай зауральской земли.
И все-таки все возвратились к истоку,
к Московскому тракту, где прежде цвело,
у главной дороги, любимое Богом
и насмерть стоявшее в битве жестокой,
славянское наше родное село.
Не в нем ли сокрыта целебная сила,
как в простеньком Иван-да-Марье цветке?..
Иван Николаич да Марья Васильна —
дед с бабкой мои, вы и есть та Россия,
которая непоборима никем.