На другом берегу

Новые рассказы о Николае Рубцове

(Печатается в сокращении)

Воспоминания о поэте написаны на основе многочисленных встреч с Николаем Рубцовым. А также бесед с его сверстниками и воспитателями детдома № 6. Написаны воспоминания спустя десять лет после выхода книги «Россия. Родина. Рубцов».

 

БЕРЕЗОВЫЙ ЛИСТ

Младший брат Боря был копией Коли Рубцова. Разница в возрасте — один год. Оба родились в Емецке. Но уже в 1937-м, когда Боре было несколько месяцев, а Коле полтора года, семья переехала в Няндому. Переезд был связан с переводом Михаила Андреяновича на работу в Няндомский леспромхоз. Сначала Рубцовы жили в благоустроенной квартире. Но после того как Михаила Андреяновича арестовали, обвинив его в антисоветских высказываниях, жизнь семьи оказалась на самом краю. Велено немедленно убираться с квартиры. Новое местожительство квартирой не назовешь. Лачуга, где было четыре подслеповатых оконца, глядевшие в сторону железной дороги. Грохот составов доносился сюда днем и ночью. И маленький Боря часто соскакивал с деревянного лежака, дрожа от испуга всем своим худеньким тельцем. Не стало кормильца. И члены семьи, в которой кроме Коли и Бори были их старшие сестры Надя и Галя, брат Алик, сама Александра Михайловна и бабушка Рая, испытывали постоянный голод. Пришлось молоденькой Наде, забросив учебу, устроиться на работу. Она и выручила семью. Но выручила ценой своей жизни. Умерла, когда ей шел 18-й год. К счастью, Михаила Андреяновича, просидевшего в предварительной камере в ожидании суда, которого он так, кстати, и не дождался, оправдали.

Боре было четыре года, когда Рубцовы покинули Няндому. Поселились за Вологдой по соседству с Прилуцким монастырем. Дом им сдала в аренду зажиточная хозяйка, уезжавшая на все лето к Черному морю.

Это было счастливое время детства. Вечерами, приезжая с работы домой, Михаил Андреянович брал в руки гармошку. Играл на ней. Александра Михайловна, обладая красивым голосом, подпевала. Рядом были сынки: Алик, Коля и Боря. Отец не учил их игре на гармонике. Не до этого было. Весь в делах. Так ребята и сами днем, когда дома была только мать, снимали с горки гармонь и начинали водить пальчиками по кнопкам. Александра Михайловна не умела строжить. Однако предупреждала:

— Не дай Бог, если папка увидит вас при гармони...

— Не увидит, — заверял ее Коля.

— Я буду глядеть из окна, — заверял и Боря. — Как папку увижу, так Колюхе и крикну: — Идет!

Целое лето пиликали мальчики на гармошке. Даже больше того, услышав по репродуктору музыку, пытались ее тотчас же скопировать нота к ноте. При этом все время спорили, убеждая друг друга на том, какие звуки у них фальшивят, а какие идут, как по радио, в лад.

Иногда к их игре пристраивалась Галинка, напевая под музыку братьев новую песню, слова которой, пока репродуктор вещал, с ходу запоминала.

Привлекала братьев в Прилуках и сонная, вся в зеркалах, тихоходная Вологда. Особенно в воскресенье, когда вся семья выходила к зеленому обережью. Александра Михайловна с дочкой собирали цветы. Михаил Андреянович, радуясь воле, едва раздевшись, бросался в реку. Чтобы тут же ее переплыть. Глядя на папку, кидались в реку и его сыновья. Голые, как индейцы. С индейским гоготом и ныряли. Впереди — старший Алик. Вслед за ним — забиячливый Коля. А по-за Колей — и Боря.

Славное было время. Однако вернулась с юга хозяйка. И дом в Прилуках пришлось оставить. В новой квартире, уже в самой Вологде, в деревянном, с двумя этажами доме, на улице Ворошилова, 10, семья распалась. Александра Михайловна родила здесь дочку. Но та заболела и умерла. Александра Михайловна тоже занемогла и вскоре сошла вслед за дочкой в могилу.

Стояло лето 1942 года. Михаил Андреянович по дороге на фронт был ранен. Попал в госпиталь, где предстояло долго лечиться. Дети одни. Именно в эти дни у всех четверых началось преждевременное взросление. Галю взяла к себе жившая в Вологде сестра Михаила Андреяновича, тетя Соня. Алика приютили в ближайший детдом. Коля и Боря на несколько дней предоставлены были самим себе. Наконец, вспомнили и о них. Обоих определили за 18 километров в село Красково, где был дошкольный детдом. В книге учета воспитанников детдома против фамилии Рубцов стояли две записи: «Мать умерла. Отец в Красной армии».

Музыка! Вот что сильнее всего волновало братьев. Репродуктор вливал в спальню мальчиков то стихию бравого марша, то песенку о Катюше. Слушали братья и то, и другое. И наполнялись одновременно любовью к простору и воле, шепоту ив над рекой, гудку парохода и дорогим, неизвестно откуда явившимся голосам мамы и папы.

14 октября 1943 года стал днем разлуки. Колю переводили в один из детдомов Тотемского района. Предстояла дорога на пароход. Хотел бы с ним в эту дорогу и Боря. Но вместе нельзя. Из-за возраста. В детдом, куда ехал Коля, брали лишь тех, кто пойдет в первый класс. Шестилетний брат обнимал семилетнего.

— Всяко увидимся? — спрашивал Боря.

— Обязательно! — отвечал ему Коля.

Однако увидеться не пришлось. В память о младшем брате осталась у Николая его фотография. Боря сидит на одной из скамеек села Приютина, около летнего огорода. В руках — баян. Не собственный — брата Алика. Нажимает на пуговки инструмента и сквозь мелодию звуков слушает голоса, пробившиеся из детства, где он оставил свою родню.

Повзрослев, братья искали друг друга. Боря нашел лишь Алика. Николая найти не мог: тот служил в это время в морфлоте.

И Николай искал своих братьев. Нашел только Алика. И Борю вот-вот был должен найти. В записной его книжке записан адрес:

«Краснодарский край, Успенский район, хутор Соседелийский. Рубцову Борису».

Адрес прочел я в посмертном блокноте Рубцова. Запись адреса была последней. Всего скорей Николай собирался поехать в Соседелийский. Собирался, да не успел. 19 января 1971 года не стало поэта.

А где же Борис? Если бы знать... Пропал тихо и незаметно, как лист с березы, улетев в самый близкий, однако невидимый край.

 

В ПЕРВЫЙ КЛАСС

Детдом уже спит. Окна темные. Лишь в одном из них огонек. Сквозь шум дождя слышны многочисленные шаги, скрип крыльца и повелительный голос:

— Э-э, баба Сима! Встречай гостеньков! Да лампу зажги! Ничего не видать...

Ночная дежурная, торопясь, добывает огонь. Выходит с лампой в сумерки коридора.

— Тихо, — предупреждает, — все уже спят. — И тут же видит артельку промокших, с усталыми личиками малышек и такую же мокрую воспитательницу детдома.

— Ой, сколь народу-то, — чуть ли не крестится баба Сима. — А у нас и кроватей свободных нету.

Антонина Михайловна успокаивает ее:

— Придумаем что-нибудь, — и, оставив девочек в нижней спальне, поднимается с мальчиками наверх, на второй этаж, где еще одна спальня, в которой спят обжившиеся ребята.

Из-под байковых одеялец приподнялось несколько сонных голов. Антонина Михайловна объявляет:

— Э-э, хозяева! Сегодня вы будете спать с гостями. Вот они, ваши гости. Все уставшие. Прошагали 25 километров. Спать будете по двоенке. Валетом. И чтобы не было возражений!

Антонина Михайловна достает из сумки тоненькую тетрадь. Читает фамилии вновь прибывших.

— Виль Северный...

— Гога Кукушкин...

— Коля Лебедев...

Дети один за другим подходят к кроватям.

— Э-э, Мартюков! Ишь, разлегся как широко! А ну-ко, подвинься! Рубцов! — воспитательница подталкивает и Колю к кровати. — Давай к Мартюкову! Смелей!

На спинке кровати Рубцов увидел фанерку с фамилией мальчика, с кем предстояло ему ночевать.

— Тебя зовут Толя?

— Да, а тебя?

— Коля.

— Лягаться ночью не будешь?

— Не буду.

— И я не буду. Давай раздевайся. — Толя вдруг встрепенулся. — Чего это, эй? Вон, вон! Выползло из кармана? Сейчас упадет!

— Это рогатка, — Коля поймал ее на лету.

Толя рассматривает рогатку.

— Сам ее делал?

— Конечно! Если хочешь, то я и тебя научу. Будем стрелять по воровкам.

— Воровкам? — не понял Толя.

Рубцов объяснил:

— То есть по галкам, чтоб они ягоды не клевали. И не только. С рогаткой-то можно и в лес. У вас тут леса вон какие большие! Видел, пока сюда шел. И звери, поди-ко, в них есть?

Мартюков улыбнулся:

— Зайчики!

Но Коле, что зайчики? Нужен зверь ему настоящий. Поэтому спрашивает сурово:

— А волки?

— Волки — не знаю. Ни разу их не видал.

— Увидим! — заверил Рубцов.

— Но это опасно.

— А это на что? — Коля вытащил из кармана спичечный коробок. — Костер разожжем. Волки сразу, как зайчики, разбегутся.

Мартюков ему, кажется, возразил, но Коля его не услышал. Едва привалился к постели, так сразу же и заснул, как ушел в забытое государство.

На следующий день дожидалась ребяток школа. Первый раз в первый класс. 20 маленьких человечков.

Стоявшая на пологом холме деревянная, в два этажа семилетняя школа выглядела солидно. Учились в ней как детдомовцы, так и дети колхозников из Николы и ближайших к селу деревень. Ребята даже остановились, чтоб посчитать на здании окна. 23 — с одной стороны. Столько же и с другой. На фронтоне — огромные серп и молот.

Погода была отменной. Даже не верилось, что вчера хлестал ветер, шумели деревья, и вместе с роем снежинок спешила на землю преждевременная зима. Сегодня все по-другому. Солнце сияло, сияли и перья травы, а окна, глядевшие в сторону юга, играли, что тебе резвые белки, выскакивая из рам.

Лидия Михайловна Шишкина встречала ребят как родных.

— Учиться начнем, — сказала она, улыбаясь, — после того, как чуть-чуть поработаем. Нет у нас с вами тетрадок, чтоб было на чем нам писать. Нет и ручек, чтоб было чем выводить нам слова... Зато есть старенькие газеты. Есть и похожие на лягушки железные перья. Есть и гладкая палочка, но одна, а надо их 20, ровно столько, сколько в классе учеников...

Тем и запомнился первый день в первом классе, что ребята все, как один, окунулись в работу. Кто-то стриг ножницами газету. Кто-то вдевал в иголку послушную нитку. Кто-то сшивал из газет тетради. Самые шустрые уносились бегом в кустарник. Возвращались оттуда с охапкой наломанных веток, превращая их в гладкие стерженьки. К стерженькам примеряли железные перья, привязывая их ниткой.

Лидия Михайловна, пока ребята стригли, строгали и пришивали, дабы время не пропадало, говорила о русской литературе. О том, что и в ней в свое время были герои.

— Кто они? Может, кто-то из вас и знает?

Вопрос риторический. Обычно никто на него ей ни разу не отвечал. Тем не менее Шишкиной нравилось видеть на лицах детей борьбу, привычного с непривычным, как признание в том, что они до таких ответов пока еще не дозрели. И пусть их спросят об этом когда-нибудь после. А сейчас вместо них пусть ответит учительница сама. Но на этот раз ответить Лидии Михайловне не пришлось. Кто-то из кучки мальчиков, возившихся с ветками около печки, опередив ее, громко сказал:

— Дубровский!

Удивилась Лидия Михайловна. Спросила ученика:

— И ты читал о нем?

— Нет! Я еще плохо читаю. По радио слышал.

— Ну и как он тебе?

— Настоящий смельчак! Никого не боялся. Во бы встретиться с ним!

Улыбнулась Лидия Михайловна:

— Ставлю «отл». Фамилия?

— Колька Рубцов! — закричали ребята с такой радостью на лице, словно не он, а они получали его отметку.

 

ОГОНЕК

Нина Ильинична Клыкова — молодая, красивая, с лучащимися глазами. Была она воспитательницей в детдоме. Ребята ее обожали.

Позднее, когда Рубцов, будучи студентом Литинститута, оказался проездом в Тотьме, редактор местной газеты его попросил написать заметку о сельском интеллигенте. Выбор Рубцова сразу же пал на Нину Ильиничну. Вот он отрывок из этой заметки:

«Встают картины иного времени, когда Нина Ильинична была еще молодой учительницей, а мы, можно сказать, малышами. Это было тревожное время.

По вечерам деревенские парни распевали под гармошку прощальные частушки:

Скоро, скоро мы уедем,
И уедем далеко,
Где советские снаряды
Землю роют глубоко.

А мы по утрам, замерзая в своих плохоньких одеждах, пробирались сквозь мороз и сугробы к родной школе. Там встречала нас Нина Ильинична и заботилась о нас, как могла. Кому ноги укутает потеплее, кому пуговицу пришьет к пальтишку. Всяких забот хватало у нее: и больших, и малых.

Все мы тогда испытывали острый недостаток школьных принадлежностей. Даже чернил не было. Бумаги не было тоже. Нина Ильинична учила нас изготовлять чернила из сажи. А тетради делала из своих книг. И мы с великим прилежанием выводили буквы по этим пожелтевшим страницам на уроках чистописания.

По вечерам зимой рано темнело, завывали в темноте сильные ветры. Долго по вечерам горел в ее окне свет, горел озабоченно и трепетно, как сама ее гордая душа. И никто из нас знать не знал, что в жизни у нее случилось большое горе — погиб на фронте муж...»

Путь к взрослению связан был с самой жизнью, какой жило в военные годы село. К детдомовской общине привыкал Коля трудно. Память его сердечка сохранила родительскую заботу, участие старших и всю домашнюю обстановку, которая окружала его. Оттого и любил Рубцов посещать дома своих воспитательниц, что все в них напоминало ему родительское гнездо.

Дом Нины Ильиничны Клыковой приманивал Колю еще и тем, что была там гармонь. Нина Ильинична занималась обычно с детьми после занятий в школе. Читала им сказки, рассказы, отвечала на их вопросы. Рубцов с преогромнейшим удовольствием заходил в ее дом. «Обут в ботиночки, — вспоминает Клыкова, — а на улице-то мороз. Спрашиваю его: “Ножки-то не замерзли?” Коля застенчиво: “Не замерзли. Разве только чуть-чуть”. “Марш — на печь!” — посылаю его. И вот отогреется на печи. Слезет оттуда. Обует ботиночки. И спрашивает меня: “Можно мне к вашей бабушке?” Ну, разве я могла ему отказать. Уходит Коля в горенку, где лежит на кровати моя старенькая свекровь. А там на комоде — гармонь. И опять Коля спрашивает, теперь уже у свекрови: “Можно я подержу ее на коленях?” Вот так и гостил у нас маленький Коля. Уходил всегда предовольный. Как же? Играл на гармошке. И даже какую-то песенку напевал. Мальчик дивный. Полюбился не только мне, но и свекрови моей...»

Гармоника на комоде. Сколько их красовалось в просторных никольских домах! Почти все они были как память о не пришедших с войны хозяевах изб.

Года, поди, не прошло, а Коля знал уже все дома, где красуются эти гармони. Ибо окна были без занавесок, и их можно было увидеть с воли.

Где гармонь, там и Коля, как гость. Там и всплеск уже забываемых звуков. И задумчивый взгляд вдовы на широкую лавку, где когда-то сидел с гармоникой муж. А теперь сидит мальчик. Играет нечто знакомое, нечто такое, отчего щемит вдовью грудь.

 

ОБЪЕДИНЕНИЕ

Любовь к песне, музыке, к задушевному русскому слову. Откуда она? Безусловно, передалась она маленькому Рубцову от матери и отца.

Михаил Андреянович был отчаянным гармонистом. На всех праздниках, посиделках и вечерах, куда его приглашали, будь это в городе или селе — нигде с гармонью не расставался. Благо был он из тех игроков, кто умел извлекать из гармоники радость, передавая ее застолью, дабы все, кто с ним рядом, испытывали приятность.

Мама будущего поэта Александра Михайловна с малых лет как купалась в народных песнях. И в своей родовой деревне Загóскино, и в Самылкове, где продолжила жизнь свою после свадьбы, была счастлива тем, что жила вместе с песней... Пела она и на клиросе в храме Спасо-Преображенском, и на свадьбах во всех весях Стрелицкого прихода. Так что было кого малолетнему отроку повторить. Повторить, а потом, при взрослении, и возвыситься, как поэту, чьи стихи желанно не только читать, но и петь.

Учительница никольской школы Надежда Феодосьевна Лапина рассказывала, как после уроков в зимнюю пору Коля вместе с ребятами забегал в ее дом: «Я любила детей и принимала их с превеликой охотой. Коля любил греться на русской печке и всегда туда забирался первым. А за ним — все остальные. Отогревшись, Коля запевал шутливую песенку:

Петушок, погромче пой,
Разбуди меня с зарей...»

Любил Коля бывать и на квартире у воспитательницы Александры Ивановны Корюкиной. «В детском доме, — вспоминает она, — Колю все любили, и взрослые, и дети. Он был ласков, легко раним и при малейшей обиде плакал. Учился он хорошо. Любил читать и слушать, когда читают. Мы с пионервожатой Перекрест Евдокией Дмитриевной жили на квартире в деревне Пузовка. Часто, уходя после работы, брали к себе домой Колю. Единственно, что он у нас просил — это почитать ему книжку. Особенно любил Пушкина. А от песен, когда по просьбе его мы их ему напевали, всегда волновался и был задумчив. Наверное, вспоминал в эту минуту живую маму...»

При виде гармошки Коля всегда испытывал тихую радость.

Гармоники были разные. Тальянки, хромки, кирилловки, бологовки. Пальчики сами искали звуки, за две-три игры постигая характер любой гармошки. Легче всего давалась игра под простенькие частушки. Под них годился любой инструмент. Однако хотелось чего-нибудь посложнее. Чтоб звуки летели от самого сердца и выражали глубокие чувства, от которых бы шло возвышение, какое сравнимо разве лишь с солнцем, когда оно поднимается над землей и будит вокруг все живое и неживое.

Постоянным подсказчиком в постижении музыки был дерматиновый репродуктор, откуда лились каждый день молодые советские песни. Иногда и классика шла. Сам Рахманинов, Мусоргский, Бах, Чайковский.

Через год Коля, как гармонист, стал известен не только детдому, но и всему кусту деревень, соседствовавших с Николой. Стала как бы сама по себе складываться артель самодеятельных артистов, умевших под наигрыш Коли петь частушки и песни, читать стихи, танцевать и плясать.

Валечка Межакова, Женя Романова, Толечка Мартюков, Ванюша Серков. (Называю так, как чаще всего называли ребят в детдоме. — С. Б.) Впятером, вшестером заваливались на сани и под бодрое ржанье гнедка мчались по зимней дороге от одной деревеньки к другой. От клуба к клубу. И так в каждый праздник. А то и в простой выходной.

Народ в деревнях на такие концерты не шел, а бежал. Всем хотелось услышать, увидеть, почувствовать то, что сюда привезли детдомовские ребятки, чьи голоса так чисты, а гармоника так душевна, что не хотелось их отпускать от себя.

Однако детдом — это община. И прикоснуться к эстрадной сцене желали не только энтузиасты, а, пожалуй, что все. Под обаятельным руководством Евдокии Дмитриевны Перекрест родилась незабываемая капелла. 20 девочек. Столько же мальчиков. Среди них — плясуны, шутники, декламаторы и солисты. Гармонист же один. Рубцов, которого звали, кто Колька, кто Коленька, кто Колюха.

Тишина в переполненном зале. И вдруг резкий, как молния, вызвон гармошки, рассекающий воздух перед собой. Тут и голос кого-то из мальчиков — тонкий, чистый, наполненный отрешением.

Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе, орел молодой
Зовет меня взглядом и криком своим,
И вымолвить хочет: «Давай улетим! —

Голос смолк. И опять тишина. Продолжалась она две, три секунды. И следом за ней, как великое обрушение, упали в зал 40 взволнованных голосов. Казалось, поют не молоденькие артисты. А те, кто всегда в вышине, кто тревожнее всех и умеет летать:

Мы вольные птицы — пора, брат, пора,
Туда, где за морем синеет гора...»

Было кому сострадать, обмакивать кончиками платочков слезящиеся глаза. Пробирало всех. Песня искала отклик в сердцах. И находила его, вызывая смятение и восторг, и еще желание петь не одним самодеятельным артистам, а всем. И называлось это желание — сближением душ, или объединением.

 

ЖАРА НА МОРОЗ

Зима. Все провода, все окна, все ворота с калитками в белой, с кудрями оболочке. Над рекой стылый пар. И солнце похоже на девушку, спрятанную в тулупчик, откуда горит румянцем смеющееся лицо.

Над рекой слышен свист разбежавшихся саночек. Чей-то крик и детские голоса. С берега на реку уходит покрытая льдом укатанная дорожка. Ребята сами ее заливали и вот катаются, пролетая гурьбой в самый дальний ее конец, где впиваются саночками в сугроб. Как бубенчики, раздается заливистый смех.

Поломались саночки. Что ж. Беда невеликая. Можно и так покататься. Что и делает Коля Рубцов. Пролететь сверху вниз на спине. Однако лучше — на животе. А то и на двух коленках. Но веселее всего на ботиночках, стоя. И непременно в компании смельчаков, кто, как и он, не боится падать и ушибаться.

Однако долго резвиться Коля не может. Зябнут в ботиночках ноги, того и гляди отморозит пальцы. И он убегает в детдом. Там, среди малышей, что устроились возле затопленной печки, ему уступают самое теплое место. Ждут, когда он снимет свои ботинки и сунет ноги в печное нутро, где потрескивают поленья. После чего уговаривают его:

— Коль! Расскажи нам чего-нибудь. Как вчера!

Коля не возражает. Память отличная у него. Вчера он вместе со всеми слушал Лидию Михайловну на уроке, как читала она сказку Пушкина, и он запомнил.

У Лукоморья дуб зеленый.
Златая цепь на дубе том.
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...

Глаза у Рубцова от удовольствия млеют. Млеют и лица ребят. Они бы всю ночь просидели около печки. Однако заходит ночная няня.

— А ну, по кроватям! Спать! Спать!

В спальне, куда Рубцов прибежал, — настоящая холодрыга. Плюс пять или шесть. Утром будет, наверное, ноль. Хорошо бы заснуть. Но как? Сдвигают ребята кровати. Ложатся на них поперек. Втроем, а порой — вчетвером. Поверх одеялец сверху — освободившиеся матрасы.

Мартюков подталкивает Рубцова:

— Как, Колюха, тебе?

Колюха подрагивает всем телом.

— В Африке лучше! Но можно жить и у нас. Хочешь согреться — дыши под себя.

— Кто тебе это сказал?

— Боец в окопе. Я его видел во сне. Они там спят на мерзлой земле. И то ничего. Потому что думают: сейчас они не в окопе, а в бане. Фу, как жарко!

— Нам бы эта жара тоже не помешала.

— Будем думать тогда и мы.

— О чем?

— О том, что лежим сейчас на горячем песке. На берегу реки Нил. Рядом ползают черепахи. И крокодил вон таращит глазищами из воды...

Так с шутками ребята и засыпают. И кому-то из них снятся пальмы, песчаные дюны и плывущий по Нилу перегревшийся крокодил, на спине которого отдыхает горячая черепаха.

 

НА ДРУГОМ БЕРЕГУ

Коля Рубцов. Коля Брязгин. Третий я. Все мы учились когда-то в Лесном. Были друзьями. К тому же жил Рубцов с Брязгиным в одной монашеской келье, то есть комнате общежития, где когда-то будничали монахи. Так что было нам, что и вспомнить.

Задержались на берегу. Около средней школы. Отметили встречу под тополями.

Ночь. Где-то рядом река. По фарватеру, как цветы, зажженные бакены. Огонек и вверху, над берегом, где возвышается колокольня. Дремлет уставшая от дневной суеты вся покрытая снами старинная Тотьма. Черный купол небес. Сквозь него пробиваются белые звезды. Красота. Оставаться бы здесь до утра.

Брязгин показывает на небо:

— А ведь нас рассматривают оттуда.

Оживился Рубцов. Словно этих нескольких слов ему в эту минуту и не хватало. Улыбнулся и говорит:

— Звезды порою мне кажутся чьими-то опытными глазами, которые видят, наверное, все. Может им, как волхвам, известно не только былое, но и будущее земли. Может, видят они все то, что когда-то происходило, и все то, что когда-то произойдет. Вероятно, для них мы подобны большому парому, который с опаской переплывает неведомую реку. Интересно, что там, за этой рекой? На другом берегу?

Мы расходимся, расставаясь. Брязгин спускается вниз, где его катерок. Ему плыть на нем вниз по Сухоне. В сторону Коченьги. Там его дом, до которого 50 километров.

Мы с Рубцовым — на Красную, 2. Здесь живут мои мама и бабушка. И конечно, не спят. Ждут. Ждет вместе с ними и старенький самовар, чтобы нас напоить чаем с крыжовниковым вареньем.

 

ПРИВЕЗУ ГОВОРЯЩУЮ КУКЛУ

Воспетая Николаем Рубцовым деревня Никола. Воспетая еще не изданными стихами. Стихи и слава будут потом. А пока он как гость. Живет с Генриеттой, подарившей ему красавицу дочь.

Пологие тени. Шелесты и сиянья. Они заманительны и спокойны. Они где-то рядом и где-то вдали. Они в медлительно тающих тучках. Они в траве, зажигающейся цветами. Они в шлемовидных стогах вдоль по берегу сонной Толшмы. Они в черемухе под окном, где порхают с утра до вечера юркие птахи. И еще они в окнах уютного дома. Окна грустно глядят на проселок, что уходит ползком к темнохвойному лесу, среди елок которого бродит с набéрухой кто-то в цветастой рубахе.

Да это же Коля Рубцов! Собирает грибы. Собирает и строчки еще не созревших стихотворений. Для грибов у него корзина. Для стихов — голова.

Вечером Коля сидит за столом. Рядом с ним Гета и теща Шура. Кушают жареные грибы. Одна Лена не кушает. Ей хочется порезвиться. Забирается на широкую лавку. Бросается сзади попеременно то на бабушку, то на маму. И к папе бросается, но уже на его колени. И, радуясь, разливается чистым смехом, как колокольчиком под дугой.

Папа спрашивает дочурку:

— Завтра поеду в Москву. Чего тебе привезти?

Дочка взглянула папе в глаза, чтоб понять: шутит он или не шутит? Убедилась — не шутит. И затаенным от радости голосочком не говорит, а, право, гладит папу по голове:

— Говорящую куклу!

 

ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ...

Приехал Рубцов из Вологды. Мрачный. С парохода прямо на Красную, 2. Здесь, в доме моих родителей, чуть успокоился и признался: «Приходится делать крюк. Не прямо к себе в Николу, а через Тотьму. И все из-за денег. Не могу же приехать туда совсем-то пустым. Посоветуй, что лучше сделать?»

Наутро мы у редактора районной газеты Леонида Александровича Каленистова. Тот нас понял. И дал Рубцову командировку, но при условии, если он напишет к двум праздничным датам — к Октябрьским и Новому году — созвучные этим датам стихотворения.

Деньги. Деньги. Как часто они ставили Николая в неловкое положение. Потому и бывал Николай в лесных и болотных урочищах чаще, чем бы хотелось ему, что можно было там ягод насобирать, что брусники, что клюквы и, продав эти сладости, быть, хотя и при малых, но все же деньгах.

Конечно, хотелось бы зарабатывать на стихах. Однако печатали Николая редко и неохотно. О, как ему надоели унизительные глаголы в письмах к высоким шишкам, от кого зависел ход его публикаций. В письме-обращении к ответственному секретарю Вологодской писательской братии Сергею Васильевичу Викулову Коля писал:

«Сергей Васильевич!

Когда Вы предложили мне дать стихи для “Красного Севера”, тогда я еще не подумал, что сделаю это, т. к. был доволен уже тем, что получу командировку, и чувство успокоенности (и благодарности, но об этом я уже говорил Вам) было достаточно полным, чтобы не пополнять его. А сейчас, когда подошло время, я подумал о том, что жизнь не стоит на месте. И почему бы мне, если Вы тогда не пошутили, не послать Вам стихи? Я посылаю Вам кое-какие стихи, но, конечно, не прошу напечатать их, т. к. это зависит от Вашего о них мнения, и буду вполне готов к тому, если они не будут напечатаны.

Среди этих стихов есть одно чисто философское — “Душа”. Говорю о нем отдельно потому, что оно смущает меня своей холодноватостью, но и все же я не прочь напечатать его...»

Выручил ли Сергей Васильевич талантливого поэта в тяжелые дни его жизни? Выручил. Но с большим запозданием, к тому же, из десяти стихотворений он предложил «Красному Северу» лишь одно, хотя мог бы отдать туда и все десять.

Не только сейчас, но и тогда, в полувековой давности творческие люди делились на пробивных и не пробивных, то есть на приспособившихся к режиму и тех, кто приспосабливаться к нему не только не умел, однако, и не хотел. Рубцов и Викулов были в двух разных станах. И если Сергей Васильевич был образцовым певцом советской деревни, то Николай Михайлович — выразителем чувств обычных советских людей. Уже тогда, в конце 1964 года, когда были написаны такие шедевры, как «Родная деревня», «Хозяйка», «Таковы на Руси леса», «Букет», «Звезда полей», «Тихая моя родина!», «Фальшивая колода», «Старый конь», «Видения на холме», «Левитану», «О Пушкине», «Дуэль, «Приезд Тютчева», «Осенняя песня» и ряд других высочайшей пробы стихотворений, он стал творцом не только Отечественного, но и Мирового масштаба.

Примерно в это же самое время Рубцов написал письмо и мне:

«Добрый день, Сережа!

Вчера, сразу же после нашего разговора по телефону взялся за новогоднее стихотворение и написал его. По-моему, получилось неплохо, потому посылаю его тебе.

ЯНВАРСКОЕ

Мороз под звездочками светлыми
По лугу белому, по лесу ли
Идет, поигрывая ветками,
Снежком поскрипывая весело.
И все под елками похаживает,
И все за елками ухаживает. —
Снежком атласным принаряживает!
И в новогодний путь — проваживает!
А после сам принаряжается,
В мальчишку вдруг преображается
И сам на праздник отправляется:
— Кому невесело гуляется? —
Лесами темными и грозными
Бежит вперед с дарами редкими.
И все подмигивает звездами,
И все поигрывает ветками,
И льдинки отвечают звонами,
И он спешит, спешит к народу
С шампанским, с музыкой, с поклонами
Спокойно прожитому году;
Со всеми дружит он и знается,
И жизнь в короткой этой праздности
Как будто снова начинается —
С морозной свежести и ясности!

Вместе с этим стихом посылаю еще несколько с другими темами. Одно из них философское — “Душа”. Может быть, и эти стихи когда-нибудь после праздника Вы сможете напечатать. Они по своему настроению и мыслям тоже печатные.

Жизнь моя идет без всяких изменений и, кажется, остановилась даже, а не идет никуда. Получил письмо от брата из Ленинграда. Он зовет меня в гости, но я все никак не могу сдвинуться с места ни в какую сторону. Выйду иногда на улицу — увижу снег, безлюдье, мороз и ко всему опять становлюсь безразличным и не знаю, что мне делать, да и не задумываюсь над этим, хотя надо бы задумываться, т. к. совсем разонравилось мне в старой этой избе, да и время от времени рассчитываться ведь надо за эту скучную жизнь в ней. Было бы куда легче, если б нашлись здесь близкие мне люди. Но их нет, хотя ко всем я отношусь хорошо. Впрочем, хорошее отношение здесь тоже понимает каждый по-своему и все отлично от меня.

Хорошо то, что пишется. Но ужасно то, что так тяжело печатать стихи: слишком много тратится на это времени.

У меня пока все. Может быть, ты посоветуешь мне сделать что-нибудь интересное в жизни? Поздравляю с чудесным праздником — елкой, желаю тебе весело встретить и проводить ее.

С приветом Н. Рубцов».

 

ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Где-то в конце 1969 года в двух вологодских районных газетах «Призыв» и «Маяк» появилось стихотворение Николая Рубцова «По мокрым скверам проходит осень...», которое по интонации, внутреннему настрою и использованию мрачноватых тонов пейзажа было схоже с «Осенней песней» французского поэта Поля Верлена. Кто-то из въедливых стихотворцев заподозрил Рубцова чуть ли не в плагиате. Не знал того стихотворец, что сходству двух мощных творений невольно способствовала преподавательница французского языка Литературного института. Сообщил об этом учившийся вместе с Рубцовым студент-однокурсник Николай Попов.

— Любовь Васильевна, — вспоминал Попов, — на своих занятиях сначала прочитала на французском языке «Осеннюю песню» Верлена. Потом дополнила ее переводом Валерия Брюсова.

Николай Рубцов, выслушав то и другое, пожалел, что не было рядом Верлена и Брюсова. И встретиться с ними не суждено. Он даже сказал грустно вслух:

— Как это все далеко!

На что Любовь Васильевна тут же посоветовала Рубцову:

— Вот и приблизьте! Вы же поэт!

Рубцова, мало того, что задело это смелое предложение, но он вдобавок еще захотел ощутить и саму атмосферу, в какой пребывал знаменитый Верлен, когда сочинял «Осеннюю песню». Да и присутствие Брюсова тоже устраивало его.

Рубцов увлекся французским стихотворением. Перевел, внеся в него то, что французским духом не пахло. Одним из первых его читателей был поэт-переводчик Борис Чулков. Прочитав рубцовское сочинение, Борис заверил поэта:

— В стихотворении сохранился только мотив Верлена. Все остальное в нем — чистый Рубцов.

Сам же Рубцов на одном из застолий среди закадычных друзей признался:

— Верлен мне помог написать мою «Осеннюю песню». Я очень ему благодарен. Кстати, его «Осенняя песня» слабее моей...

Сидевший среди застолья экономист, он же певец, композитор и весельчак Алексей Сергеевич Шилов был взбудоражен:

— Коля! Твоя «Осенняя песня» обязана жить не только здесь, среди нас! Но и там, где хмурь, а над хмурью — гуляет буря!..

Шилов на ветер слов не бросал. Буквально через неделю он опять повстречался с Рубцовым. На новом застолье. Был он с гитарой. И пел он в тот вечер одну за другой две «Осенние песни». Первую из них «Потонула во тьме отдаленная пристань» Рубцов посвятил Сухоне, Тотьме и пароходу. Вторую — Полю Верлену.

По мокрым скверам проходит осень,
Лицо нахмуря!
На громких скрипках дремучих сосен
Играет буря!
В обнимку с ветром иду по скверу
В потемках ночи.
Ищу под крышей свою пещеру —
В ней тихо очень.
Горит пустынный электропламень
На прежнем месте.
Как драгоценный какой-то камень,
Сверкает перстень, —
И мысль, летая, кого-то ищет
По белу свету...
Кто там стучится в мое жилище?
Покоя нету!
Ах, это злая старуха-осень,
Лицо нахмуря,
Ко мне стучится, и в хвое сосен
Не молкнет буря!
Куда от бури, от непогоды
Себя я спрячу?
Я вспоминаю былые годы.
И я плачу...

 

СТИХОТВОРЕНИЕ НА ЛАДОНИ

От скуки, царившей на многих занятиях в Тотемском лесном техникуме, Рубцов уходил, углубляясь в процесс сочинительства стихотворений. Поэту было занятно. Зачем ему эта вывозка древесины? Строительство нижних складов? Ремонты дорог? Когда можно было умом и сердцем пробраться в лирическую стихию и ощутить себя в ней плодотворным творцом!

Тетрадка, которую он обычно прятал за голенище валенка или под узкий ремень на брюках, была у него постоянно в ходу. Действовал Николай как подпольщик, конспиративно, тайно и осторожно. Преподаватели ничего не знали об этой тетрадке. Считали его образцовым студентом, кто никому не мешал, сидел тихо и был внимателен и улыбчив. И на любой их вопрос мог ответить толково и четко. Иногда даже лучше, чем объясняли они. Из-за чего его старались не беспокоить.

Какие стихи попадали в тетрадку? Знал об этом лишь он. Да тот, кто однажды взял и выкрал ее. Потеря тетрадки Колю не омрачила. Обойдется и без нее. Вместо тетрадки стал он записывать строфы свои на левой ладони. Запишет, запомнит и уничтожит, стерев строфу рукавом пиджака, а то и сырым языком. Само же стихотворение так и так оставалось в его голове. Какое оно? Любовное, хулиганское, злое или смешное? Никто не узнает. Сам же он возвратиться к нему мог всегда.

Позднее таким же способом писал он стихи на флотских политзанятиях — продолжительных, очень нудных, с которых всегда хотелось сбежать. Но никто не сбегал, все терпели. Один лишь Рубцов был задорен и свеж, и лицо его выражало главным образом то, что скрывалось от всех в потаенных стихах.

Рязанский литератор Валентин Сафонов, служивший вместе с Рубцовым на Северном флоте, утверждал, что «Видения на холме» Рубцов написал во время политзанятий.

Стоял 1958 год. Эпоха Хрущева. Матросы слушали, одолевая тоску, то, как надо выращивать кукурузу, то, как по морю плыть, то взлетать в небеса, одним словом, иметь успехи в небе, море и на земле. Рубцов же, как и в Тотемском техникуме, был задумчив и бодр. Благо он в это время творил.

...Россия, Русь, куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои огни, погосты и молитвы,
Твои иконы, бунты бедноты
И твой степной бунтарский свист разбоя!
Люблю твои священные цветы,
Люблю навек, до вечного покоя...

Лирика и политика. Казалось бы, им противопоказано друг с другом дружить. Однако Рубцов доказал иное.

 

ГЛАВНОЕ БОЖЕСТВО

Человек должен быть счастлив! Всегда! Николай Рубцов, при всей его внешне сумбурной жизни, понимал это как никто. И стремился к тем вечным красотам, какие им были воспеты в его стихах, благо тогда он только полно и жил, когда находился в горении слова. Жизнь повседневная и жизнь, рождающая шедевр. Эти две жизни стояли друг против друга, как два враждующих стана, вызывая в душе поэта предощущение катастрофы, которую он, иронически улыбаясь, решительно отвергал, хотя, как игрок, не бежал от нее. Спасала поэта от катастрофы — главное его божество — родная природа и то, что он мог нести ее в сердце и радоваться, когда удавалось сказать о «грозном и прекрасном» мире все, что требовала душа.

Успокоение. Слово это слишком большое, вмещает в себя не только вселенский покой, но и земные счастье с любовью. Обо всем об этом поэт многократно высказывался в стихах. А однажды летом (не помню какого года), когда мы, несколько человек — Рубцов, Коротаев, Романов, Белов, Сушинов и я, собрались у кого-то из нас на квартире и читали по очереди книгу «Ходю», Белов сказал:

— Отличная проза! Написано про китайца, а читаешь как про себя.

— Именно так! — засветился Романов. — Беда за бедой колошматят этого пилигрима! А он, вопреки этим бедам, спокоен и даже весел!

— Неунывающая душа! — улыбнулся Сушинов.

— И у нас, — подхватил Коротаев, — сколько таких неунывающих Ходей разбросано по Руси. Живучие, как муравьи. Никакая их сила не уничтожит! И вот спрашиваю у вас: чем живут эти Ходи?

— Силой своей души, — ответил Рубцов, — спокойствием духа. И еще: неумением обижаться и обижать... — Сделав паузу, Николай чуть прищурил глаза. — Хорошо бы об этом сказать стихами.

— В чем же дело! — не выдержал Коротаев. — Скажи!

— Непременно скажу! — согласился Рубцов. — Через книгу. Я и название ей придумал: «Успокоение». Собственно, книга почти готова. И лежит в моей голове. Остается ее записать и издать...

Приблизительно так говорил Рубцов за этим застольем. И надо думать, свой замысел смело осуществлял. Мне и позднее не раз приходилось слышать от Николая:

— Надо такую книгу, где бы редактор был со мной заодно и нигде бы меня не правил.

Но Рубцов не успел. Книга, в которой бы все было так, как хотелось поэту, так и не вышла. И слова поэта, что он назовет ее «Успокоением», так и остались словами.

Ан, нет! В моих руках книга «Николай Рубцов». Автор ее — Тамара Данилова. Вот что она сообщает:

«В Вологодском архиве в рубцовском фонде среди других материалов и документов хранится листок, на котором рукой самого Рубцова (и пронумерованы) названия тридцати девяти стихотворений с общим заголовком “Успокоение”. По-видимому, это проект несостоявшегося сборника стихов».

Великому Поэту России, книгу «Успокоение» в задуманном поэтом виде издали как в Петербурге, так и Вологде. Воистину, Рубцов и после жизни остается для нас действующим поэтом. Вот как объясняет Тамара Валентиновна это емкое слово:

«Успокоение — это достижение единства и гармонии с Природой, с мирозданием, это счастливые моменты, когда человеком овладевает ощущение цельности и полноты жизни! При этом отступает и боль душевная, и тревоги сиюминутные пропадают, наполняется душа человека силой и красотой, взлетает дух человеческий вольным соколом». И еще:

«Единство с Божественной Природой — основа поэзии Николая Рубцова, основа жизни поэта. Он жил в Природе, она — в нем. Все во всем. Вот Божественная суть жизни наших предков. Единство с Природой — это не только проживание на природе, скажем, в сельской местности, это и следование ее Законам, что предполагает их Знание (то ли утраченное в связи с принятием христианства на Руси, то ли так и не успевшее стать законом жизни наших предков?). Гениальному Рубцову было дано понимание души и языка Природы, души мироздания. Если и бывал он в повседневной жизни, которая ставила перед ним сложнейшие и неразрешимые силами отдельно взятого человека проблемы, раздражительным или колючим, то на природе совершенно преображался, не просто отдыхал, весь высветлялся, сливался с окружающим миром, душе его “сходило УСПОКОЕНИЕ”».

 

РЯДОМ С РОДИНОЙ

Сегодняшний день и Рубцов? Иногда я вижу его, вступающего в зал, где все места заняты. Вступающего не через дверь. А прямо через каменную стену, которая при этом остается целой. Словно пришел сюда решительный Гость. И улыбается во все свое нестареющее лицо:

— Я пришел для того, чтоб сказать всем неверующим: без поэзии, так же как без любви и милости, нет России!

Любимец Рубцова, он же его учитель и вдохновитель Александр Сергеевич Пушкин сказал:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный.
К нему не зарастет народная тропа.
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа...

Не знал Александр Сергеевич Пушкин, что, говоря о себе, он говорил и о Рубцове, певце, который спустился на нашу землю без малого через сто лет после него. Так же как не знал Николай Рубцов того, что, говоря о Пушкине, он одновременно скажет и о себе:

Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России
И погиб, отражая ее.

Что тут можно еще сказать? Одно: Рубцов и Россия неотделимы!

Не по собственной воле оказался Рубцов в Никольском, где родным его домом стал детдом № 6. Здесь, еще в школьном возрасте, писал он стихи. Стихи эти не сохранились. Были они сожжены в детдомовской печке вместе со стенгазетами, куда они время от времени помещались. Да и не жаль их, потому как они никакой поэтической ценности не представляли. Лишь отмечали опыт, с каким подрастающий мальчик год за годом приближался к духовным высотам, на которые в нужный час и взойдет, как великий певец. Восхождение же свое начал Рубцов именно здесь, в Никольском, или в деревне Никола, как он любил называть эту весь. Только за летне-осенний сезон 1964 года он написал 39 стихотворений. И почти все — шедевры. Стихи эти стали классикой русской литературы. Почему легли они на душу нам, как выражение высочайших человеческих чувств? Да потому, что писал их поэт с любимой земли.

Но что Емецк с Никольским объединяло? Ведь между ними пятьсот, не менее, километров. Емецк — место, где появился крохотный Коля Рубцов. Никольское — географическое пространство, где он ощутил себя на родительской почве. В этом ключ, открывающий дверь в хранилище, где ответ: почему Рубцова всегда тянуло в Николу? Именно потому, что интуитивно с помощью собственных чувств и предчувствий он ощущал здесь свою настоящую родину, ту самую, где были когда-то все родственники его.

А она, сокровенная родина, в каких-нибудь 40 километрах от полюбившейся поэту деревни Николы. На берегу речки Стрелица. Здесь у родителей будущего поэта Михаила Андрияновича и Александры Михайловны Рубцовых родились первые дети: Надежда, Таисья, Галина. В этом краю, переполненном сенокосными гладями, ягодными лесами, веселыми ливнями, пляшущими в водах реки золотящимися лучами, должен бы был родиться и Коля Рубцов. Однако зигзаги судьбы увели отсюда Рубцовых. Увели в иные края, включая Вологду, Емецк, Няндому, снова Вологду, а потом — в никуда. Произошла катастрофа, сравнимая разве с крушением поезда, мчащегося по рельсам. Крушение двух миров. И если один из них из последних сил цеплялся за почву, которая кормит, то второй — строил на этой почве социализм, ставший предтечей трагедии, которая выморила деревню.

Лесная опушка, кузнечики на лугу, речка с плывущей по ней утиной семейкой. Все это было и есть как на Стрелице, так и на Толшме. И тут, и там красота, с какой сравнимы разве угодья роскошного рая. Вот почему маленький Коля Рубцов в окрестностях тихой Николы ощущал себя сыном здешних полей, деревень, косогоров, лесов, ручейков и речек. Здесь было ему свободно и смело, как если бы он резвился на берегах бойкой Стрелицы, где прошло обитание нескольких поколений его православной родни.

Речка Толшма. Так много о ней уже сказано. Речка Стрелица, считай, не сказано ничего. Но это пока. Хотя и сегодня мы знаем, что на ее берегах жили истинные мужи. Сильные духом и благородным влиянием на людей. Один из них — приходский священник Феодосий Евгеньевич Малевинский. Как продолжатель дела своего отца, он закончил Вологодскую духовную семинарию и в 1895 году был рукоположен в сан священника. Всю свою жизнь вплоть до 1918 года Малевинский истово служил прихожанам Спасо-Преображенского храма. С первых дней Советской власти он выступал за сохранение церковного монолита. Красотой и величественностью завораживали возвышавшиеся над селом Спасским два храма во имя Преображения Господня и во имя Рождества Богородицы. И вот не стало их, несмотря на то, что Малевинский положил все свои силы, всю свою душу, чтоб уберечь их от разрушения. Для прихожан своих был Малевинский ярким примером служения Отечеству, Богу, Царю и Русской земле. Как заступника собственного народа его ввели в разряд ярых противников Советского государства. Трижды он испытал на себе казуистику большевистского правосудия, приговорившего его в 1937 году к расстрелу. 19 января следующего года приговор был приведен в исполнение.

19 января, но уже 1971 года был убит и Николай Рубцов. Невероятное совпадение. Как если бы назначением дня смерти обоим героям занимался кто-то из высших судей, служивших, однако, дьяволу, но не Богу.

 

НЕНУЖНАЯ ДОРОГА

Лежит Николай Михайлович, бездыханный. В Доме художников. В дорогом красивом гробу. Лицо спокойное, как и при жизни, когда удавалось стихотворение и он был готов его прочитать.

Я почему-то вспомнил одну из его незатейливых игр. В ожидании кого-то или чего-то, когда было много лишнего времени, чтобы скрасить его, Николай предлагал написать в уме содержательную строку, не важно чего, — стиха, эссе или рассказа. Главное, чтоб была она привлекательной и несла в себе мысль. В последний раз играл он со мной на пристани в Тотьме. Ждали из Вологды парохода. Николай начал первым:

— Звезды выбирают самую высокую дорогу.

Я вслед за ним:

— Птицы выбирают самую короткую дорогу.

Снова Рубцов:

— Звери выбирают самую невидную дорогу.

Опять моя очередь.

— Люди выбирают... — сказал и запнулся, не найдя нужных слов.

Рубцов, однако, нашел их, причем мгновенно:

— Люди выбирают самую ненужную дорогу, которая, пройдя сквозь будни, праздники, заботы и пиры, выводит на большой всечеловеческий погост...

И вот он здесь. На угрюмом столе. По другую сторону света. Руки крестом. Весь приготовленный к дальней дороге, самой печальной и самой ненужной.

 

ВЫСОКАЯ НЕВИДИМКА

Протоиерей Малевинский и лирик Рубцов. Оба родились в разные годы. Однако же, как похожи они друг на друга в стоическом шествии по земле. Как если бы это был один человек.

Нас постоянно волнует Рубцов. Откуда он взялся? И почему лишь такой, какой он и был? Другой Рубцов нам совершенно не интересен.

Родители кто у него? Обычные люди. А прародители? Познания наши родной истории слишком малы, чтоб, заглянув в них, найти того, от кого мы пошли.

Чье богатство былой натуры Рубцов повторил и явился в наш день, как учитель, оставив после себя уроки, которые мы сейчас познаем, воспринимая их, как дар чрезвычайно щедрого человека.

Рубцов, Рубцов. От фамилии так и веет далекой сечей, в какой побывал русский вой, обороняя тех, кто не мог себя защитить.

Кто не помнит безвременье на Руси, которое приходилось на первую четверть XVII столетия? Грабили нас поляки с литовцами. Шайка за шайкой. Мрак на родину наступал. А во мраке, как тени, посягнувшие на страну завоеватели русских земель, кому нужны наши села и города, наши женщины, наши души.

1539 год. Город Тотьма. Орда казанских татар спалила город дотла, увела в свое рабство самолучших девушек и молодок. Забрала с собой и детей, запаковав с головой в берестяные корзины, приторочив их к трясущемуся седлу. Остальных тотьмичей — под секиру или в огонь.

Спаслись лишь везучие, кто успел схорониться в колодцах и ямах.

Несчастные погорельцы. Куда им теперь? Остаться в выжженном городе — на такое решились лишь единицы. Большинство пошло Сухоной. Кто-то вверх, кто-то — вниз. Останавливались, кто где. Кто — на Песьей Деньге, кто — на Печеньге, кто — на Толшме. Находились и те, кто приткнулся к далекой Стрелице. Выбирали места, где бы были болота, и они не пустили бы конницу ворога к новостройкам.

Тотьмичи и теперь верят в то, что деревни по склонам Сухоны образовались от рук плотников-погорельцев. Кто из них остался в памяти у людей? Разумеется, тот, кто сумел отличиться в схватке с непрошенными гостями.

Русское Средневековье тем и было обезображено, что отовсюду на Русь шли враги. Вслед за казанцами — крымчаки, турки, поляки, литовцы, немцы.

Память давнего летописца сохранила нам отголосок Руси времен Василия Шуйского, когда по Сухоне вверх и вниз сплавлялись на лодьях вооруженные ляхи, дабы поживиться бесплатным добром. Повсеместно против головорезов выступали местные мужики. Бывало, что и успешно. Но побед, как правило, добивались они ценой своей жизни или увечья, которое оставлял на теле русича иноземный булат.

Таким глубоким рубцом на лице был в ту пору отмечен один из самылковских доброхотов. Деревня, как стояла, так и стоит на берегу речки Стрелица. Только раньше в ней жили люди, а теперь — никого. Может, и в самом деле отсюда в будущее пошла не фамилия храброго человека, а кличка его. Кличка Рубец повела за собой и фамилию, родившуюся в бою. От Рубца — Рубцов. От Рубцова же — все другие беспрозвищные Рубцовы. Так и пошло ветвление рода с выходом новых его ветвей к берегам соседнего обитания. Больше всего сохранилось Рубцовых вдоль по Стрелице. Кто-то из стрелицких старожилов обрисовал сегодняшних Рубцовых несколькими словами: «Кареглазые, высокого роста, готовые постоять за товарища, вспыльчивые, редкостного таланта, любят гармошку и русские песни, в работе истовы и серьезны...»

Примечательно так же и то, что почти все нынешние Рубцовы пошли от родителей-землепашцев. Всех их вырастила стрелицкая деревня, научившая работать и жить от земли.

Бывал ли поэт Николай Рубцов на родине предков, то есть на речке Стрелице, что впадает в Сухону на левом ее берегу, пробираясь сквозь заросли тальника и луга к вольным водам большой судоходной реки? Пожалуй, что не бывал. Иначе бы каждое лето стремился сюда к этим сказочным пажитям, на которых жили все его предшественники по роду. Зато не однажды бывал в доме своих родителей в бывшем районном центре селе Бирякове, когда ехал откуда-нибудь в Николу, или куда-нибудь — из Николы. В Бирякове была у автобуса остановка, и все, кто в нем ехал, заходили на автостанцию, где иногда продавали к чаю дешевые бутерброды. Так что родительский дом, переехавший из Самылково в Биряково, был поэту знаком. Но знаком как нечто случайное, что встречаешь и забываешь, не зная того, что здесь, в этом доме жили твои мать и отец. Только никто об этом поэту не говорил.

Напротив Самылкова, на другом берегу — село Спасское. Здесь когда-то стояли две церкви Стрелицкая Спасо-Преображенская и Рождества Пресвятой Богородицы. Протоиереем здесь был Феодосий Евгеньевич Малевинский. Авторитетнейший человек, кто себя проявил, как талантливый пастырь и педагог, как историк и археолог, как этнограф и автор трудов о жизни северного крестьянства. Мало того, Малевинский нес большую общественную работу по насаждению в приходе духовной культуры. Благодаря ему открылась в Спасском церковно-приходская школа. При ней — библиотека-читальня. Из обучавшихся в школе были отобраны талантливые исполнительницы церковно-славянских и русских народных песен. Одним словом, сложился хор певчих. По воскресеньям и праздникам певуньи потчевали прихожан красивым многоголосьем. Кстати, одной из участниц хора была Александра Рычкова, будущая мать поэта Рубцова.

Надо было не только слушать, но и смотреть, какое удоволение, какое счастье играло на лицах стрелицких прихожан, когда они посещали церковную службу. Сам вид священника, крест в его богатырской руке, высокие, словно с облака полетевшие голоса нежных певчих, зажженные свечи, лики иконостаса — все это охватывало порывом светлейшего совершенства. Словно сказке радовалась душа, получив энергию созидания. Люди, право, теряли свой возраст, молодость шла навстречу, и где-то там наверху улыбался сам Бог.

Малевинский знал всех Рубцовых — и малых, и старых. Михаила и Александру, отца и мать Николая Рубцова, венчал самолично, благословляя их в путь, который им принесет многочисленные удачи.

Удач хотелось и самому. Однако в последние годы Феодосий Евгеньевич их не видел. Вместо удач — сплошные потери. Особенно тяжело Малевинский переживал крушение храмов. Сколько было хождений по кабинетам, уговоров и споров, требований к хозяевам новой власти. И все напрасно. Стоявшие рядом, как сестры-близняшки, церковь Спасо-Преображенская, как и Рождества Святой Богородицы, были приговорены к убиению. Они, как сказали священнику в райисполкоме, мешают строить новую жизнь. Снесли и ту, и другую.

— Как быть-то теперь? — спрашивали сердобольные прихожане. — Как жить-то нам всем без наших любимых?

Феодосий Евгеньевич чуть ли не с бранью поносил большевистскую власть. Потому в беседах и проповедях с людьми все тверже провозглашал то чудесное время, когда на земле почиталась вера в Бога, Царя и Великую Русь.

Кто-то из очень советских решил, что священник — не наш человек. Написал куда полагается.

Малевинского взяли. Взяли не в первый раз. Даже не во второй. В третий...

Каждый трудящийся в этом мире, кроме всего обретенного, владеет еще и собственной жизнью. Кто ею может распорядиться? У Малевинского — тройка из главных советских контор, исполнителем у которых — красноармеец с наганом.

У Рубцова — женщина, посланная антихристом из потемок. Ссора Рубцова и Дербиной. Тяжелая ссора, когда каждый считает себя только правым, и на этом стоит, как столб.

Есть, однако, предел, за который не заступают. Ибо там, за запретной чертой, и скрывается твой казнитель, который не ведает, что творит.

Рубцов почувствовал пальцы, которые взяли его за горло. Физически был он сильнее, чем Дербина. Для того чтоб от пальцев освободиться, он должен был сам сдавить горло у Дербиной. Но сделать такое ему помешал благородный запрет. Запрет, который он унаследовал от матери и отца, от бабушки с дедушкой, от всей своей православной родни, чья кровь, будучи вспыльчивой, но разумной, передала ему христианское: «Не убий!» И он сдержал свой порыв. Дербина же не смела остановиться. Боялась, что верх возьмет не она, а тот, кто спасает ее от себя, от своих жестких рук, которые отказались стать орудием смерти.

Произошло очень, очень ужасное. Душа Рубцова, оторвавшись от тела, улетела в небытие. Она и теперь где-то там, как и душа Малевинского, странствует над лугами, как высокая невидимка, заряжая нас верой в то, чего нет, но должно же когда-то и быть. Сердце наше волнуется. Словно мы оказались в березовой роще над чистой Стрелицей, где вот-вот запоет соловей, приглашая туда, где всю жизнь служил Господу Малевинский, и куда, сам не зная того, торопился Рубцов. Торопился, как состоявшийся обладатель неслыханного богатства, которое он сейчас раздает бесплатно неумирающими стихами для того, чтобы всем нам теперь жить, жить и жить.

И еще. О последней мечте. Родись бы Рубцов лет на двадцать раньше, то встретился бы с Малевинским не как младенец со стариком, а как мужчина с мужчиной, и мог бы, пожалуй, спросить у него о том, что носил в последнее время в глубинах сердца:

— Хотел бы я написать поэму об Иисусе Христе?

Что бы на это ответил ему Малевинский?

Так спросить торопило его предчувствие неземной тишины. И надо было не опоздать. Ибо день смерти, как священнику, так и поэту был заведомо обозначен.

19 января 1938 г. — Малевинскому.

19 января 1971 г. — Рубцову.

Дату эту определил секретарь неведомой канцелярии, служивший, однако, дьяволу во плоти, кто не мог допустить, чтобы голос Поэта услышало Время.