Валдайский набат

Валдай — город прошедшего времени. Были в нем достойные уездного города храмы, усадьбы, ухоженный парк, лавки купцов, праздничные гулянья на набережной озера и перекличка колоколов валдайских храмов с колокольней Иверского монастыря, словно присматривающего за нравами города со своего острова.

Можно лишь угадать по старинным фотографиям, каким ухоженным, цветущим был этот город столетие тому назад. Как символ былого роскошества, красуется, обозначая центр, петербургского калибра дворец, ныне музей уездного города. Музей — хранилище, напоминание и укор тем, кто разрушал, транжирил, обезличивал. Долго-долго еще вызванивала вся Россия валдайскими колокольчиками, но нет более мастеровых, литейщиков, созидавших чудо Валдая.

И был еще набат, отзывавшийся из Валдая по всей просвещенной России, и у набата этого негромкое имя — Михаил Осипович Меньшиков.

Многие ли наши соотечественники знают и почитают это имя? Распространенную фамилию соотнесут со сподвижником Петра Первого, с актером кино и театра, но не с Михаилом Осиповичем Меньшиковым.

Несчастье наших современников, неосознаваемое несчастье и от того особенно пагубное, состоит в том, что беспамятство в отношении самых значительных духовных поводырей, лишает их возможности быть личностями, принадлежащими собственной истории, собственной Родине, собственной национальной культуре. Личность не может быть состоятельной и состоявшейся без благоговейного отношения к предкам, без почитания лучших выразителей духа и души родного народа.

Благодаря школьным программам по литературе, истории не иссякает признательность к Пушкину, Суворову, Кутузову, Блоку, Есенину, ко всем, кто не обойден в обязательном списке общеобразовательной подготовки. И все же этот ряд укорочен, а с нынешним сокращением учебных курсов по литературе скукоживается еще более.

У М. О. Меньшикова мы не найдем объемного философского труда. Внешне он выглядит публицистом, автором газетных и журнальных статей; даже две книги, выпущенные в последние два десятилетия выстроены не тематически, а по годам — здесь и статьи на злобу дня («Права на Кавказ», «Памяти Д. И. Менделеева», «Женское брожение», «Национальный съезд» и тому подобное) и явно теоретически нацеленные работы («Сословный строй», «Власть как право», «Что такое демократия», «Христианство и государство» и т. д.).

И все же Михаила Осиповича Меньшикова по праву поставим в один ряд с выдающимися русскими мыслителями Ф. М. Достоевским, К. Н. Леонтьевым, В. В. Розановым, И. А. Ильиным. Он, как рачительный и щедрый сеятель, разбросал в вспаханное и невспаханное поле зерна идей, прозрений, предостережений. «Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло, — писал М. О. Меньшиков. — В новую жизнь вступило свежее, менее грешное поколение»1. «Падают народы только нечестивые — эту основную истину христиане и язычники должны твердо помнить»2, — подытоживал он ту же мысль в другой статье. Всякая его работа прочитывается как обращенная к нам, ибо писал он с надеждой на выздоровление России, на торжество православных ценностей.

20 сентября 1918 года в уездном городе Валдае Новгородской губернии был расстрелян Михаил Осипович Меньшиков, расстрелян подло, изуверски, мстительно.

Вот свидетельство убийства великого русского мыслителя Михаила Осиповича Меньшикова. Оно из записей его жены, вдовы, матери шестерых детей, оставшихся сиротами:

«Дети с няней дошли до штаба и остановились в воротах, чтобы переждать ливень и бурю…

Няня услыхала тут, что идет суд над моим мужем. Не прошло и десяти минут, как дети услыхали громкое бряцание оружия, говор и смех, и на улицу вышло человек 15 вооруженных солдат-красноармейцев. Это была стража, окружающая мужа. Он шел среди них в одном пиджаке и своей серенькой шапочке. Он был бледен и поглядывал по сторонам, точно искал знакомого, доброго лица. Неожиданно увидев детей так близко, он просиял, рванулся к ним, радостно схватил на руки самую маленькую Танечку и крепко-крепко прижал ее к груди. Муж поцеловал и перекрестил ее, хотел поцеловать и благословить и тянущуюся к нему Машеньку, которая с волнением ждала своей очереди, но его грубо окликнули, призывая идти вперед без проволочек. Муж гордо посмотрел на них и сказал:

— Это мои дети. Прощайте, дети…

Он успел сказать няне, что его ведут на расстрел. Пораженная ужасом няня замерла на месте, затем убедилась, что его ведут действительно на расстрел, переулочком к берегу озера, которое он так любил. О подробностях казни нам после рассказывала мещанка, видевшая убийство из своего дома, находящегося напротив места расстрела.

Придя под стражей на место казни, муж стал лицом к Иверскому монастырю, ясно видимому с этого места, опустился на колени и стал молиться.

Первый залп был дан для устрашения, однако этим выстрелом ранили левую руку мужа около кисти. Пуля вырвала кусок мяса. После этого выстрела муж оглянулся. Последовал новый залп. Стреляли в спину. Пуля прошла около сердца, а другая немного выше желудка. Муж упал на землю. Сейчас же к нему подскочил Давидсон (будь он навеки проклят) с револьвером и выстрелил в упор два раза в левый висок.

Слова свои Давидсон, наконец, привел в действие. Как рассказывали после мне вместе сидевшие с мужем, при допросе (это было в тюрьме), при котором был и Давидсон, он сказал:

— Я сочту за великое счастье пустить Вам (мужу) пулю в лоб.

Дети расстрел своего папы издали видели и в ужасе плакали…

Очевидцы мне тоже рассказывали, что русские солдаты не согласились расстреливать мужа и отказались. Тогда были посланы инородцы и дети — сыновья комиссара Губы. Одному 15, а другому 13 лет…

Но судьями были: Якобсон, Давидсон, Гильфонт и Губа… Несчастная наша Родина»3.

Какой ужасающей правды эти свидетельства!

Если у читателя не угасло еще чувство, обычное сердечное чувство, даже не любви и сострадания к своему брату, предостерегавшему Отечество наше, соотечественников наших от греха братоубийства, — неужели не содрогнется душа от строк этой жуткой казни?! Или онемела, очерствела уже душа от вереницы надуманных кровавых детективов и картина подлинной трагедии не способна ошеломить, вызвать слезы сострадания?!

В Валдай автобус из Петербурга прибывает в начале второго, а подкидыш в мою деревню Уклейно — отправляется в начале четвертого. Два часа достаточно, чтобы не торопясь постоять, помолиться у могилы Михаила Осиповича Меньшикова.

Автовокзал Валдая почти у самого озера. Если пойти в гору, а берег озера здесь поднимается увалом, то через десять каких-то минут улица приведет к побеленным, основательно сработанным из кирпича воротам кладбища, в которых есть просторный створ для машин и калитка для людей. Православные кресты на вратах не потревожены годами безбожия, не рискнули вторгнуться ломами и бульдозерами в то место, где рано или поздно суждено упокоиться каждому.

За вратами, совсем рядом, не минуешь, возвышается красного кирпича храм во имя Святых апостолов Петра и Павла. И храм не посмели тронуть — здесь свершались не только уместные для кладбищенской церкви требы, но и праздничные литургии, до сей поры этот храм многолюднее, привычнее для прихожан, чем центральный Собор Святой Троицы, который лишь в начале века XXI очистился от бесовства дискотек, ибо обрублены были его купола, назывался он долгие годы не собором, а домом культуры.

Как-то, возвращаясь из Валдая, застряли мы в старинном селе Крестцы, лопнуло у автобуса колесо. Огромное белое здание размашисто разбросало свои крылья в центре села, выдавая своим видом церковные приделы с повернутым к площади полукружием алтаря, крыша, устланная кровельным железом, пресекла полет здания к небесам, но оберегла от разрушения стены. Что там за этими стенами? Время было вечернее, почти ночное, я пошел в храм, обезглавленный, но все равно в храм, ибо никто и ничто не может отменить освещенное и намоленное место. Перекрестился перед массивной дверью, над которой прежде была икона, а возможно там и притаилась под слоем побелки или краски старинная фреска. Стоило отворить дверь и звериный рев, который обзывается танцевальной музыкой, оглушил неистовством динамиков. Потные, полуголые, полупьяные девицы дрыгали задами в отдаленном пространстве, около них в меньшем количестве топталось более пьяное мужское отродье. Пространство, в котором совершалось бесовство, узнавалось, несмотря на строительные переделки — это был алтарь. И это был двухтысячный год от Рождества Христова, минуло уже десятилетие после краха советской власти, а те, кто были детьми в 1991 году так и не подняли головы к небу своей России, к небу святому, божественному, по крайней мере, эти, не чувствующие намоленное пространство храма.

Трудно возгорается почти заглушенный, затоптанный сапогами безбожников огонек Православной Веры, его и ныне заливают грязной жижей пошлости, но негасим этот огонек, ибо он от — Фаворского света, от света Божественного.

Пока юные жители Валдая ходят к школе по улице Луначарского, в них трудно пробиться лучику вечного Света. Пытался я, войдя в школу на улице Луначарского, узнать у учителей о подлинном наименовании улицы, ведущей к старинному кладбищу, к Храму Апостолов Петра и Павла. Растерянно улыбались знатоки математики и биологии, не задумывались они о подлинности названий улиц, по которым ходят ежедневно, хотя у этих улиц не одно десятилетие нет имен, а только клички: истинное имя улицы, о которой идет речь — Пятницкая, а к Храму Святой Троицы, естественно, вела улица Троицкая, превратившаяся во времена беспамятства в Октябрьскую. Только в музее Уездного города, хранящем память об истории Валдая, удалось увидеть старую карту центральной части с улицами Ильинской и Богоявленской, с набережной Монастырской, на которую поначалу ошибочно указал немолодой человек как на место расстрела М. О. Меньшикова.

Нет, не на набережной это зловещее место. С просторной улицы, сохранившей двухэтажные дореволюционные постройки, особняки, занятые теперь затрапезными неухоженными магазинами, издевательски звучащей вывески «Свет», начинается переулок Приозерный, переулок русской скорби. По нему, по его огромным булыжникам, осевшим в левой колее от многочисленных ручьев, стекающих в озеро, вели на расстрел Михаила Осиповича Меньшикова, а рядом с ним и других русских людей. Не в темный лес вели, а на ту сторону озера, с которой открывается колокольня Иверского монастыря, расстрельщики и здесь не упустили возможности для издевательства над самым сокровенным, дорогим для православного человека, хотели, чтобы пуля пронзила не только сердце, но и душу человека, но глубоко ошибались — душа соприкоснулась в последний миг жизни с монастырем и была спасена для вечности.

Переулок Приозерный заканчивается заборами с обеих сторон, за ними остается узкая полоска у самой воды. Здесь вершилось убийство. Нет на берегу поминального знака. А цветы есть. Даже в сентябрьскую пору дня его смерти, когда стоял я на кромке озера, весь берег вспыхивал розовыми высокими цветами, болотистыми, но прекрасными.

Место упокоения мыслителя — подле храма, у правой его стены, если смотреть от ворот на алтарную часть. Подхоронены к нему сыновья — Михаил Михайлович в 1927 году и Григорий Михайлович в 1991. Каменный крест стариной формы, подобный хранится в Софийском соборе Новгорода, поставлен, видно, недавно, когда нашлись памятливые православные люди, и когда возможно стало открыть вычеркнутое на время имя из нашей истории самосознания. На кресте слова самого Михаила Осиповича: «Вера в Бога есть укорененность в высшем благе. Потеря этой веры есть величайшее из несчастий, какое может постигнуть народ» (Новое время, 1902, 25/7). Дата смерти вытерлась, не прочитывается уже последняя цифра, а год рождения напоминает, что этой осенью 9 октября исполняется 150 лет со дня рождения Михаила Осиповича Меньшикова. Год его рождения — 1859. Вспомнит ли Россия такую дату?

 


1 Меньшиков М. О. Письма к ближнему. СПб., 1911. С. 22.
Меньшиков М. О. Размышления // Письма к русской нации. М., 1999. С. 258.
3 Как убили моего мужа, М. О. Меньшикова, в г. Валдае Новгородской губернии // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. М. О. Меньшиков. Материалы к биографии. М., 1993. С. 245, 249, 250.