Мамина война (История одной семьи)


Я отлично помню день, когда я начала интересоваться войной и приставать к взрослым с вопросами. Сами по себе они никогда о войне не вспоминали. Я родилась через два года после Победы и лет с 4-х я уже осознано разглядывала мир и людей окружавших меня. Никаких разрушенных зданий я не видела, но очень хорошо знала, что нельзя поднимать игрушки, по тому, что их положили злые люди фашисты — если глупый ребенок схватит игрушку, он взорвется, и у него оторвутся руки или он умрет насовсем.

Но однажды я все-таки подняла игрушку! А дело было так. Я с мамой шла в магазин, но когда мы проходили через Покровский садик ( ныне площадь Тургенева), мама сказала: Иди в песочницу, поиграй, а я на обратном пути зайду за тобой. Сейчас, кажется, как можно оставить четырехлетнего ребенка одного? Но тогда это было в порядке вещей. Я подошла к песочнице. И о чудо! В песочнице лежит формочка! Рядом никого нет. В те времена формочка — это драгоценность. Ведерко и совочек у меня были, а вот формочка… Но ведь игрушки поднимать нельзя! И вот идея. Я на газоне нахожу большую ветку и веткой пытаюсь перевернуть формочку. Я понимаю, ведь, чтобы она взорвалась к ней должно быть что-нибудь приделано. Я долго ковыряю палкой в песке и наконец, формочка переворачивается. О радость! Я поднимаю формочку и прячу ее в карман. Маме я не очень доверяю, может отобрать и выбросить, и поэтому ничего не рассказываю.

Вопрос о войне возник в первом классе. Я там была самая маленькая, худенькая, косички — мышиные хвостики и вообще я считала себя очень некрасивой, наверно поэтому, я больше водилась с мальчишками, чем с девчонками. Бегала я быстро, прыгала высоко, да и дралась неплохо.

И вдруг со мной подружилась девочка! Звали её Света Демченко. Она была очень красивая. Волосы светлые, а глаза чёрные — черные и брови черные. Жила она на Люблинском переулке, и мои окна выходили прямо на ее дом. Правда, вход в мой дом был со стороны Фонтанки. После школы я всегда провожала ее до переулка, и только потом шла домой. И вот однажды…

После школы я пришла домой, швырнула портфель под стол, поела со сковородки поджаренные макароны, разогревать, конечно, было лень, намазала маслом кусок хлеба, густо посыпав его сахарным песком, схватила скакалку и помчалась гулять. Светка как всегда скакалку забыла, и мы решили зайти к ней домой. Я еще ни разу у нее не была. Я знала, что она живет на первом этаже, но когда мы зашли в парадную, то почему-то начали спускаться вниз. Оказалось, что они живут в подвале. В подвал заходить не страшно. Мы с мальчишками в нашем дворе исследовали все подвалы и даже сделали там штаб. Но в наших подвалах никто не жил.

В прихожей было темно, и когда Света зажгла свет, стало немного жутко. На стенах висели клочья обоев.

— Сырость — сказала Света, увидев мой удивленный взгляд.

Я посмотрела на пол, к нему была прибита фанера. Разные по размерам куски были плотно подогнаны друг к другу.

— Крысы — спокойно пояснила Света.

Открыв дверь в комнату, она погасила свет в прихожей, мне стало совсем не по себе, и я быстро прошла несколько шагов вперед. Комната была в полумраке, так как свет падал из маленького окошка, которое было где — то под потолком и в нем мелькали чужие ноги. Шорох справа. Я резко повернулась и оказалась прямо напротив дивана, на котором сидели две старушки и, улыбаясь мне, они одинаково кивали головой. Светка шумно искала скакалку, а я не могла оторвать взгляд от старушек. Обе были в белых платочках, лица темные и все в морщинах, но смотрят ласково и все головой кивают. За спиной у них висит ковер, огромный, во всю стену, и на диване ковер и на полу тоже ковер. Я поежилась, было холодно и сыро, хотя на улице был теплый октябрь. У одной бабушки на ногах были коротенькие валеночки, а у другой на толстые шерстяные носки одеты мохнатые тапки.

— Пошли — дернула меня Светка, держа в руках скакалку.

— До свиданья – сказала я старушкам, и они опять дружно закивали мне.

— Твои бабушки глухонемые двойняшки? – спросила я Свету уже на улице.

— Да нет! Они просто стесняются. Одна бабушка папина мама, она приехала с Украины, а другая, мамина, из Белоруссии.

Ни одно, ни другое название мне, ни о чем не говорили, но, наверное, это очень далеко подумала я.

— Они в гости приехали? Надолго?

— Насовсем! Как ты не понимаешь — затараторила Светка, — мы же не можем всю жизнь жить в подвале! Папа сказал, что когда нам будут давать квартиру, то дадут большую, а без бабушек дали бы маленькую. Там где они раньше жили, была очень страшная война.

— Война была везде — сказала я. Про войну я смотрела кино. Читать я тогда еще не умела. В школе мы только писали палочки. Светке повезло – у нее палочки были ровные и ей уже разрешили писать чернилами, а мне только карандашом.

— У бабушек война была самая страшная – возразила Светка. И вдруг спросила: А если бы сейчас началась война – ты что бы стала делать?

Я пожала плечами.

- А я бы сразу умерла, чем так мучиться.

- Как умерла?- Испугалась я.

— Разве можно просто так умереть?

Мы стояли на мосту через Фонтанку. Две первоклассницы в школьной форме со скакалками в руках.

Светка перегнулась через перила и, глядя в воду сказала:

— Ну, например, можно утонуть.

— Нет — резко воскликнула я – в прошлом году в родительский день мама забрала меня из детского сада на речку и поставила на камушек, торчащий из воды, а сама поплыла на ту сторону. Я все смотрела, смотрела, как она плывет, а потом упала прямо в воду. Знаешь, как страшно! Меня какой — то дядька вытащил, прямо за шею. Из меня потом целый час вода выливалась!

— Ну, тогда можно съесть много таблеток и сразу умрешь.

— А каких таблеток?

— Да, любых, главное надо много съесть.

— Много, это сколько?

В школе мы считали палочки, и до десяти я уже считать умела, только не знала это много или мало. Умирать я точно не собиралась, просто разговор был интересный.

— Не знаю, наверное, целую пачку, а еще фашисты всех отравляли газом, а нам на кухне газовую плиту поставили.

— У нас на кухни тоже поставили, даже две, одну большую, другую маленькую на две конфорки.

— Можно понюхать и умереть.

— А долго надо нюхать? — Мои вопросы носили практический характер.

Светка задумалась.

— А мой дядя Павел недавно приезжал из Германии, он там, в оркестре на трубе играет, и подарил мне куклу. — Сказала я, чтобы отвлечь Светку от грустных мыслей.

— Покажешь?

— Пошли!

И мы поскакали на скакалках до моего дома.

Светке очень нравилось ко мне приходить. У нас была огромная четырёхкомнатная квартира. Раньше она принадлежала бабушке с дедушкой и их детям. Были комната мальчиков, комната девочек, спальня родителей и большая столовая. Теперь в каждой комнате, живет отдельная семья, но все родственники и поэтому, дети могут бегать по всем комнатам.

Из коридора вход в комнату тети Маруси, она старшая мамина сестра, а уже из этой комнаты двери в нашу комнату и комнату тети Вали, жены маминого брата. А в бабушкину комнату отдельная дверь прямо из коридора. Бабушкина комната самая большая и солнечная.

Я достала куклу, она лежала в шкафу в коробке и я еще ни разу не играла с ней. Света осторожно вынула куклу, которая была в половину ее роста, в красивом розовом платье, со светлыми, блестящими волосами. Светка смотрела на нее и не могла отвести глаз.

— Твой дядя фашистам музыку играет? — вдруг злым голосом сказала она.

— Не знаю. Он просто музыку играет. Уже нет фашистов.

— В Германии все фашисты! И кукла твоя фашистская! Я бы никогда не стала в такую куклу играть!

— Я и не играла еще, — обиженно сказала я.

— А я бы просто выбросила такую куклу! — решительно сказала Света.

И мы ее выбросили! С третьего этажа! На булыжную мостовую!

И я до сих пор помню то необъяснимое возбуждение, когда мы собирали фарфоровые осколки куклы в кулек из газеты и хоронили их в могилки, выкопанной, в Светкином дворе, прилаживая крестик из щепочек.

А на новую квартиру Светка переехала только в четвертом классе.

Начало.

22 июня 1941 года мама с мужем, Василием Ивановичем, и парой друзей в 9 часов утра отправились в Стрельну на залив. Разложив на травке бутерброды с колбаской, и приняв немного «на грудь», женщины начали перемывать косточки общим знакомым, а мужчины, искупавшись, принялись бороться, дабы согреться. Закончилось это тем, что Василий Иванович (а мама всегда, рассказывая о нем, называла его по имени отчеству, в отличие от первого мужа, которого она называла — Мишка), вывихнул палец, и, как настоящий мужчина, так страдал, что мама повела его в медпункт, находящийся на станции. По дороге они ничего необычного не заметили, народ гулял, купался, играл в волейбол. Шли они по песчаной тропинке. Мама шла босиком и несла в руке босоножки. Она была молода и красива. Ей было 25 лет. На станции под репродуктором стояла небольшая толпа, но и на это они не обратили внимание. И только испуганная врач, посмотрев на протянутый палец, сказала: «Вы что, не знаете? Война началась».

Палец то ли прошел с испуга, то ли не особо и болел, но был забыт, и они тут же сели на 36 трамвай, и поехали в город, так и не вспомнив о друзьях, оставленных на пляже.

Во время блокады, когда в Стрельне уже были немцы, маме часто снилась эта песчаная тропинка, и колкие камешки под ногами, и дурацкие босоножки в руках (почему дурацкие?).

Она просыпалась и думала — это было счастье, а я и не знала…

Окопы.

В конце августа 1941года, маму, вместе с другими рабочими завода Марти, прямо с работы на баржах отвезли в Петергоф копать окопы.

Так как заранее их не предупредили, они поехали на окопы в том, в чем пришли на работу. Мама работала секретарем начальника цеха и одета была соответственно. Ехали весело — пели, смеялись, обсуждали, скоро ли кончится война. Шли по опустевшему Петергофу. Многие дома были заколочены, говорили, что там жили немцы и их то ли посадили, то ли расстреляли. Все начали шарить по огородам, мама тоже набрала полную авоську картошки.

Начальники ругались, торопили всех. Военные остановили колонну, всем выдали лопаты и показали, где копать. Маму поставили на какой — то пригорок, с которого она в своих туфельках все время соскальзывала, тыкая лопатой в твердую землю. Подошел военный, матюгнулся, копнул несколько раз, и мама усердно стала раскапывать эту ямку. Подошел другой начальник в штатском и заорал, что она не туда бросает. Стала бросать туда, но быстро устала и руку стерла до крови. Так работали часа два.

Прилетел самолет, и с него начали падать бумажки. Все, смеясь, стали их ловить, и мама тоже поймала.

«Милые дамочки, Не ройте ваши ямочки. Приедут наши таночки, Зароют ваши ямочки».

— Немцы! — Крики волной прокатились над толпой, и тут кто-то заметил, что нет ни военных, ни начальников.

Паника охватила всех, и толпа ринулась по дороге к причалу.

— Нас бросили! Баржи ушли! Немцы окружают!

Мама, подхватив свою авоську с картошкой, тоже бежала по дороге. От страха, что баржи ушли, подкашивались ноги. Картошку было жалко, но сил не хватало, и она бросила картошку у обочины.

Когда они добежали, у причала стояла только одна баржа, а было три и еще катера. Народ, толкаясь, лез на баржу, и два матроса, срывая голос, пытались убедить всех, что сейчас придет другая баржа и всех заберет. Маму толпа просто внесла на баржу, и они отчалили. Баржа была переполнена. Люди стояли, прижавшись, друг к другу. На заливе был ветер, брызги летели в лицо.

Ехали молча, всех трясло, то ли от страха, то ли от холода.

Причалили.

Народ расходился молча. Было страшно и стыдно, стыдно за бегство, за брошенных друзей.

Каково же было удивление мамы, когда на причале к ней подошел незнакомый молодой парень и подал ее авоську с картошкой!

«Мама, а как же те, которые не успели, за ними пришла другая баржа?» — спросила я — «Не знаю. Я простудилась и долго болела, а потом была блокада. Не знаю».

Капуста.

В конце октября начали по-настоящему голодать. По аттестату, на который мама очень рассчитывала, удалось получить продукты только один раз.

Соседка сказала маме, что слышала на рынке, будто на полях за городом осталась капуста и народ ходит ее собирать. Правда, там бомбят и очень опасно.

Мама рассказала это старшей сестре Марии и стала собираться. Мария была категорически против. Сначала она строго объясняла, почему этого делать не надо, потом умоляла, потом говорила, что если что-то с мамой случится, она и все остальные дома просто умрут.

В конце концов, понимая, что все доводы бесполезны, она начала помогать собираться. Решили, что лучше идти ближе к вечеру и надеть все темное. Мама взяла сидор (это такой заплечный мешок, с веревками вместо лямок) и в него засунула еще один мешок на всякий случай.

Ближайшее поле, которое она знала, находилось недалеко от Балтийского вокзала. Еще прошлой осенью заводская молодежь ездила туда в совхоз на уборку картошки. Пока шла, размечталась, а вдруг ей попадется несколько картофелин, а вдруг она найдет свеклу, и тогда они сварят борщ. И так она размечталась о том борще, что чуть не напоролась на патруль. Присела за какую-то бочку и просидела там довольно долго. Когда она отправилась дальше, уже начинало темнеть. Шла долго, не понимая, где оно — поле. Вдруг раздался гул, по небу заметались прожектора. Взрыв! Еще один. И она рванула куда глаза глядят. Когда споткнулась и упала, поняла: вот оно-поле. От сполохов на небе стало совсем темно.

Встать она не решалась и ползла по полю, шаря вокруг руками. Грязь, камни, палки. Стрекотали зенитки, взрывы уходили все дальше и дальше. Погасли прожектора, и она поняла, что все вранье, никакой капусты здесь нет, и ничего нет, и до утра дорогу домой она не найдет… Села, поплакала и решила: все равно она здесь, и она обыщет все поле и, может, хоть один кочанчик, пусть самый маленький и даже немножко гнилой, ей попадется.

Она поползла на коленках, потому что боялась упасть, и вообще, на коленках было не так страшно. Ползала долго, потом попала на какое-то сухое место и решила поспать. Стала устраиваться, сгребая под себя какую-то траву, в руки попался большой лист — поднесла к лицу — ничего не видно, схватила зубами и пожевала. Вот счастье, вот она - капуста. Она искала кочаны, а это просто грязные, мокрые капустные листья!

Сколько надо проползти по полю, чтобы набрать полный мешок листьев? Но она набрала! Один раз, правда, она очень испугалась. Услышала голоса, обрадовалась: она не одна. Но голос приближался и был какой-то хриплый, слова громкие, бессвязные.

- Фашист, – подумала она и затаилась. Мужик прошел мимо, очень близко, показалось, что он, то ли поет, то ли бредит. Сумасшедший, подумала мама и поняла, что уже светает и надо искать дорогу домой.

«Мама! А суп, суп какой получился?» — пристала я. «

Суп был замечательный, у нас немного перловки было и капусту мы мелко- мелко нарезали, и соль у нас тогда еще была! Вкуснотища».

Овес.

К ноябрю начали продавать вещи. У мамы в шкафу висел единственный выходной костюм ее мужа, Василия Ивановича, который с первых дней войны был на фронте, этот костюм и решили продать.

Рынок возле Балтийского вокзала под названием “ Барахолка “ имел дурную славу, но только там можно было достать хоть какой-то еды.

Решили, что пойдет старшая сестра Мария. От дома до вокзала было совсем недалеко. Костюм она несла на вешалке, прикрыв старой шалью. Опасность была в том, что его могли отобрать еще по дороге.

Возле вокзала Мария встала с краю, боясь углубляться в толпу. Стоять было стыдно, она стеснялась и очень боялась, что ее увидит, кто-нибудь из знакомых. Прошел час, но к ней так никто и не подошел. Начинало темнеть, похолодало. Она топталась на месте, чтобы хоть как-то согреться. Рядом топтались такие же бедолаги.

Уходить ни с чем было обидно. Дома дочка, муж, сестра, две бабушки, получается, их шесть человек, а рабочие карточки теперь только две, да три на иждивенцев, и одна детская. И что делать с чужой бабушкой, которая родственница мужа, да и какая родственница, пятая вода на киселе, приехала погостить из Старой Руссы, у нее даже документов никаких с собой нет, как ей карточку выхлопотать. Они с Ксаной уже все пороги оббили, никто без документов ничего сделать не может.

Господи, как там Ниночка моя в Старой Руссе, — думала она. В начале лета отвезла дочку к бабушке, мачехе мужа, пусть, думаю, на воздухе, на молочке парном окрепнет, ведь только на ножки встала, только ходить начала. Говорят, там немцы. Ой, даже думать страшно

. Надо походить, а то скоро совсем стемнеет.

Стала пробираться сквозь толпу. Подскочил мужик в телогрейке: «Покажи». Она обрадовалась, стала показывать костюм. Пощупал пиджак и, дыхнув перегаром, спросил: «Чего хочешь?» « Хлеба или картошки», – выдохнула она. «Не –е –е, хлеба нету, смотри, чего есть», — он повернулся боком и распахнул телогрейку. Из внутреннего кармана торчал большой стакан, наполненный чем-то серо-желтым. «Что это?» - спросила Мария. «Ты что, дура, не видишь, овес!» « Овес?» - удивилась Мария. И тут же пронеслось: «Овес-каша-Галочка-бабушки. А сколько стаканов?» «Сколько? Один! Разваришь, сам — пять будет, целый котелок!» Мария замялась, мужик запахнул телогрейку. «Нет, нет, давай», - она протянула руку. «Не-е-е, стакан не дам, давай в карман». Она повернулась, и он аккуратно высыпал овес в карман пальто

. Домой она летела на крыльях, предвкушая запах овсяной каши. Сестра Ксана открыла дверь и уставилась на пустые руки. «Давай миску»,— сказала Мария и начала вытаскивать из кармана овес. Из комнаты выползла чужая бабушка, сунула нос к миске: «Зачем шелуху принесли?» Шелуха?! Мария с Ксаной уставились на миску. «Шелуха!» — прошептала Мария, оседая на пол. Она зарыдала. Ксана, обнимая сестру, тоже ревела. Из комнаты вышла Галочка, бледная, тоненькая, как тростиночка. И сестры зарыдали еще сильнее. Нет, они еще не умирали от голода, и костюм было не жалко. Душила обида. Мужик понял, что она городская и овса в глаза никогда не видела.

Эту боль и обиду она помнила всю жизнь и когда рассказывала об этом, у нее слезы наворачивались на глаза.

Вовка.

В начале июня 1941 года моя мама поехала работать в пионерский лагерь от завода Марти и взяла сына своего брата Павла, двенадцатилетнего племянника Вовку.

Сказать, что Вовка был озорник, — это ничего не сказать. Не было дня, чтобы маму не вызывали к начальнику лагеря для разборки. Вовка был верхолаз, ни одно дерево и ни одна крыша не избежали его присутствия. Когда количество разбитых окон и носов превысили допустимые размеры, маму попросили уехать вместе с неугомонным племянником.

Дома за Вовкой смотреть было некому, так как у его мамы были на руках младшие братья – пятилетний Коля и грудной Боренька, и поэтому Вовку было решено отправить к бабушке и дедушке, которые находились в длительной командировке в районе Урала.

Через неделю после его отъезда началась война, и Вовка вернулся в Ленинград, потому что бабушка с дедушкой решили, что во время войны самое безопасное место — Ленинград.

Шалости закончились. Очереди за хлебом, очереди на молочной кухне за молоком для Бореньки, дежурство на крыше, помощь соседям, так как он оказался старшим мужчиной на своей лестнице.

Зимой мать практически не вставала с кровати, у нее сильно распухли ноги, и она не могла ходить. Отец служил в Ленинграде, в части, которая запускала аэростаты. Иногда ему удавалось заскочить домой и принести немного еды, припрятанной от своего пайка. Но это была капля в море.

Вовка вставал рано, растапливал буржуйку, ставил чайник и шел в подвал за дровами. Дрова были замерзшие, и больше трех поленьев ему было на третий этаж не дотащить. Приходилось спускаться два, три раза. На растопку шла мебель. Потом он поднимал Колю, умывал его и поил кипятком. Распределяя вечером еду, Вовка старался оставить на утро хоть маленький кусочек хлеба для Коли и мамы. Боренька спал возле мамы, не выпуская ее грудь изо рта, но молока у мамы почти не было, и Вовке каждый день приходилось ходить на молочную кухню, где ему по талону выдавали маленькую бутылочку молочной смеси.

Ходить было далеко, да еще каждый раз надо было хорошенько отмыть эту бутылочку, а за водой Вовка ходил через день.

Пока Вовка собирался уходить, Коля уже налил маме кипяток, и, сидя рядом с ней на кровати, поил маму с ложечки.

С ноября нормы хлеба уменьшили, и теперь на детей и иждивенцев давали по 125 граммов.

Мороз щипал щеки. Вовка шел по пустынной улице, стараясь не соскользнуть с замерзшей тропинки. Уже темнело, когда он возвращался обратно.

Он все выполнил! И хлеб получил, и молочко, и даже палочку по дороге подобрал на растопку! Вот он, дом! Вот парадная! Еще чуть-чуть — и он дома!

Только сил подняться по лестнице уже не было.

И он присел на ступеньку, прижимая к груди палочку.

Вечером соседка возвращалась с работы.

— Вовка! — Она потрясла его за плечо, и он упал на бок.

— Юля! Юля! — Кричала она, поднимаясь по лестнице — Твой Вовка!

Вовку в нашей семье вспоминали часто. Я много раз в детстве слышала, рассказы о блокаде и от мамы, и от тети Маруси, и от дяди Павла и тети Юли.

Самое страшное было, как тетя Юля, на распухших ногах (у нее была водянка) спустилась вниз и пыталась затащить Вовку наверх, в квартиру. Ей никак не удавалось взять его, и она тащила его за ноги, а головка его стукалась о ступеньки.

Через три дня дядю Павла отпустили на два часа домой. В коридоре лежал Вовка. Тетя Юля была еще жива, около нее под одеялом лежали мертвые Коленька и Боренька.

Об авторе

Авдеева Л. П.