От Христовой росы

К юбилею русского поэта Евгения Семичева

Так бывает. Редко, но — случается...

Чуть более трех дней общения с Евгением Семичевым, а такое ощущение, что знаешь его всю жизнь. Сколько людей мне знакомы? — Сотни... Но о многих вспоминаешь лишь при встрече, зачастую — случайной. Это хорошие, по-своему замечательные люди, но — за гранью ощущения родства между нами. Слишком в себя они, в личные заботы свои погружены, но сам-то — чем пример? Тем, что не только о своей семье радеешь? Впрочем, об этом судить не мне... Кстати, «суд» — это часть слова «судьба». Вспомним: «Не судьба крестьянскому сыну калачи есть», «От судьбы не уйдешь», «Такая судьба!»... Не случайно слово «судьба» в словаре Даля помещено в словарной статье к слову «судить» со значениями — участь, жребий, доля, рок, предопределение, неминучее в быту земном и др. Все, что делается судьбою, что суждено провидением, исключает свободную волю человека и, кстати, случай. Судьба — совершенно не христианское понятие: в судьбе есть насилие, деспотизм.

Итак — не случай, не судьба... Что же тогда? — Божий Промысел, дающий, в том числе и возможность знакомств с такими людьми, как поэт Евгений Семичев.

Те за Россию. И те — за Россию.
Все за Россию... Кто против? Никто!
Только Россию опять не спросили,
Хоть бы спросили: «А ты-то за что?»

Как про другую страну голосили.
Дышло им в глотку! Туды — растуды!
Те за Россию. И те — за Россию.
Но — за другую! А нашу — куды?

Те три дня — это выездной пленум Союза писателей России в Липецке. Понятное дело, что все там были за Россию. Некоторые — «и за Россию». Ну или «за Россию и...» В смысле, «здесь играем, здесь не играем, здесь — рыбу заворачивали...»

Не обижайся Ты, Господи-Сыне!
Что-то никак я умом не пойму,
Где ТА Россия? В какой Палестине?
Энта, другая. А наша — кому?

Наша. Где «...под землей в гнилом колодце // Спят малолетние бомжи».

Наша. Где «...у бабушки Маруси // Удивленные глаза. // Сколько лет в их теплой грусти проживают небеса».

Наша. Где «Инженер Егоров под забором // Плачет... А в сиреневой дали //, Проплывая над осенним бором // Инженеру вторят журавли».

Наша. Где «По тебе слезно плачет тюремный барак...», и тем не менее:

Покуда на родной земле
Такие светы,
Не бросят Родину во мгле
Ее поэты.

Такие, как Семичев. Потому что естественная потребность его сердца — взойти на небо, соединяясь с Богом, «Чтобы восстала из праха Россия //... Все остальное — мирская тщета».

Такое чувствуется сразу.

Во многих — чувствовалось. А потянуло к Евгению. Слушать. Внимать. А после, по возвращении домой — перечитывать:

Все мы подвластны житейскому блуду.
Грех омываем озерами слез.
Но и продавшего веру Иуду
На растерзанье не выдал Христос.

Или погибнем в разборках кровавых,
Или из пепла воспрянет страна.
Бог не делил нас на левых и правых.
Всех меж собой разделил сатана.
                        («Нет оправданья ни правым, ни левым...»)

Русские мы, русские!.. А «левые» и «правые» — все прочие. Только они-то есть, потому что и мы — там. Не все мы, так многие.

Потому и наступила «цивилизация душевной лени», морально-этической опустошенности, а либерал-культурники считают себя равными олигархам, которым они расчищали дорогу в общественном сознании. И перед ними, столь исправно десятилетиями проклинавшими советское равенство и братство — обязаны расступаться те, кто был народом, но стал быдлом. Элитой — «звездами»! — называет себя гомосексуальная тупая попса и эстрадные хохмачи, за чьим «юмором» для дебилов, скабрезной иронией скрывается ненависть к России и ко всему русскому. Впрочем, и не скрывается уже, а вовсю афишируется...

Но кто такие — «мы», и почему лучше «их»? Русскому человеку — к левым «пристанет» или к «правым» забредет — все равно, что на суд нечестивых попасть, а дьявол-то платит разбитыми черепками, разделяя нас. И эта, по слову Бахтина, бесовская карнавальность, вытягивает из каждого, пошедшего туда, русского человека. Вот и надо прислушаться к поэту:

Или утонем мы в дьявольских сквернах,
Или на грешной земле устоим...
Бог не делил нас на красных и белых.
Милостив Он ко всем чадам своим.

Что же молчите вы, добрые люди?
Или опять покоримся беде?
Все мы повинны. Безгрешных не будет
Перед Всевышним на Страшном Суде.

Мы повинны перед Родиной, перед нашими предками, друг перед другом, но никак не перед «либерал-культурниками» ... Только вот инженеру Егорову журавли вторят, и каждому из нас — вторят, песни ли поем, плачем... И плачем-то, как некоторые, не потому, что русские, поскольку не только по слову Александра Васильевича Суворова, а по кровной сути своей «Мы — русские! Какой восторг!», а вот так надо бы, как Христос у гроба Лазаря, но сказав притом сестрам его: «Если веруете, паки жив будет». Молился потом Христос, и слезы, капля за каплей, как будто бы капли росы благодатной, из очей Его пречистых струились. То есть не оплакивал даже — не в мирском значении этого глагола, ибо, как пишет преподобный Андрей, Христос «пришел воскресить Лазаря, и потому бесполезно было бы плакать о том, кто должен воскреснуть».

«Иисус прослезился» (Ин. 11: 35), образы нам предлагая «сердечныя любве».1

Вот об иудеях поистине и плакал Христос2, поскольку предвидел, что и по соделании чуда они останутся в своем неверии: диаволом движимые, взбесились книжники иудейские на Христа и на Лазаря, совет свой неправедный собрали и на нем порешили убить их обоих...

Святое Евангелие свидетельствует, что Христос за время Своей земной жизни трижды плакал. Плакал Он над другом Своим Лазарем, плакал через несколько дней в Гефсиманском саду, молясь до кровавого пота о Чаше и прося Отца Небесного: «Если возможно, да минует Меня чаша сия» (Мф. 26,39). Плакал Христос в день торжественного входа в Иерусалим — над его жестокостью, заблуждением и нераскаянностью, над его жителями, которые сами себя обрекли на осуждение. Плакал потому, что люди не познают времени своего спасения: «О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих» (Лк. 19,42). И потому «...окружат тебя и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк. 19,43–44).

А слово, благодарное, любящее слово русского поэта — от Христовой росы идет, из Гефсиманского сада:

Ставлю свечи и плачу,
Жизнь иначу свою.
В долг даю без отдачи —
Разочтемся в раю.
            («В долг давал без отдачи...» Памяти Юрия Кузнецова.)

Нам, смертным, воскрешать-то никого не дано, но словом памятным и любящим, да и слезой очистительной разве дадим умереть Родине нашей здесь и сейчас, ее поэтам, ее праведникам и грешникам в памяти сердечной и скрижальной, матери нашей — в нас самих:

Предки мольбы к небесам возносили,
Слезно кропили луга и поля...
И ни к чему нам другая Россия!
Нами намолена крепко своя.

И слезы предков, народа нашего — от Христовой росы благодатной...

Так что вирши известного стихотворца, где «Бог заплакал вместе с ним (русским. — Ю. П.)» — есть богохульство и клевета на русского человека... И не стал бы я вспоминать сейчас его, если бы не говорил здесь о действительно русском поэте, для которого Родина — есть образ и символ Божественного поприща русского народа, его вселенского призвания неизъяснимый в своей красоте и тайне земной мир, говорящий о еще более великой тайне, о жизни вечной, о Родине Небесной, которая светится и предвосхищается в дорогих чертах материнского лика земной Родины. Отсюда и выдох сыновний:

Небес взыскующее пламя.
Высь отраженная в реке.
Русь разговаривает с нами
На материнском языке.

Так разговаривает млеком
Кормящая младенца мать...
И надо быть не человеком,
Чтобы ее не понимать.

Дождями, облаками, снами...
Про наше кровное житье
Русь разговаривает с нами...
Почто не слушаем ее?

Здесь, на родной земле начинает человек учиться Небесному жительству, здесь, на Родине находит он уготованные для него «Врата Сионя» — сущие на земле «Дворы Божии, Господни» — святые Церкви с их таинствами и праздниками, с их молитвами и Хлебом Небесным — Словом Божиим... И так день от дня, век от века просвещается и крепнет духовно, восходит народ (и капля его — человек) от силы в силу, в «мужа совершенна». Так исполняется Родиной и народом его священное призвание и спасение:

Нашу землю, политую отчею кровью,
Никакие враги не возьмут в оборот.
Можно нас истребить, но останутся корни.
И — из них прорастать будет русский народ.
               («Русь взрастила меня, меня поит и кормит...»)

Потому-то и необходима так поэзия Евгения Семичева в «наше зыбучее время», когда традиционные ценности и сами понятия о добре и зле начали меряться «аршином близорукой выгоды», стали размытыми, относительными, что, кстати, охарактеризовано еще Достоевским в романе «Бесы»: «Точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всех выскользнул».

И вот уже Россия сама представляется «Булгарией», еще не затонувшей, но уже ушедшей в свое последнее плавание... Довелось пройти по Иртышу на теплоходе «Чернышевский» — аналог утонувшей «Булгарии»: сделан в 1955 г. в ГДР, две установки по 420 л. с., 16–17 км/час по воде. О, реликт, но и таких — 4–5 штук на всю Сибирь. В Усть-Ишиме много народу село, и всяк тащит 5–10 мешков картошки. На Севере мешок по 2 тыс. руб. уходит, продашь с десяток и зарплата в кармане. Когда швартовались к дебаркадеру, капитан в рупор назидал — не боле двух мешков на пассажира, иначе не посажу, корабль перегружен. Точно — на двух палубах ящики с картошкой, арбузами, перцами, апельсинами и прочей снедью. И что? Всех посадил, загрузив верхнюю палубу картошкой. Так и тонем по доброте, нарушая устав... А живя не по совести, во злобе? Долго ли протянем? Да и куда — протянем...

«Куда ты, Родина, куда // Спешишь день ото дня, // Когда сквозь пальцы, как вода, // Уходишь от меня?..». Не было бы этого вопроса, если бы в самом начале пути не пронзил сердце другой: как увижу, как узнаю, как постигну святое лицо моей Родины-Матери, как охвачу взором ее пространства и дали, ее великий и таинственный путь, как смогу почувствовать себя ее малой частицей и каплей, и понять, что же ждет от меня моя Родина? Но достаточно ли только любить Родину, хотя «узлы кровавых жил» на руках разве не от каждодневного труда? Так почему же она молчит в ответ? Почему тишина?

Уходящая Родина — это исчезающий народ? Очень на то похоже, но все-таки — только похоже. Родина перестает ею быть для своего народа, теряющего Веру, а, значит, и свое Божественное призвание. Хотя и помнится еще, что народ подобен древу, «насажденному при исходищах вод», которое «плод свой даст во время свое: и лист его не отпадет» (Пс. 1:3). На Родине вырастает это великое древо — народ Божий, — и если он сохраняет верность своему призванию, то не только долго плодоносит, а постепенно превращается из древа земного, — по слову святителя Филарета (Дроздова) — в «древо вечное, плодоносное, в древо райское».

Не напитают и не напоят его живой водой чужие воды. Не привьется на земле нашей чужой сад... «Забыли о русской сноровке, // Пленились нерусской судьбой...// И нас на поганой веревке // Ведут мясники на убой...».

Кто мы, зачем и почему? Никто и зовут каждого никак — наемники на базаре мирового порядка. Не нравится — будь россиянин. Многие о сказанном здесь процедят: «Ну, знаю я, тоже мне — удивил». А что ты сделал, чтобы уменьшить это знание? Блаженно хмыкнет и потопает восвояси. Моя хата с краю. Мы начисто разобщены, и поговорка «дружба дружбой, а табачок врозь» — как пророческий приговор из прошлого. Так-то все свои, но на соседа фиолетово. Который год вместе по одному. Всех возлюби, но обмани ближнего своего, из огня да в полымя и как ошпаренный по судьбе. До злобы постыдно, но факт. Зато какой год «Колдуны и скоморохи // — Злое сонмище невежд // — Саранчой летят на крохи // Наших радужных надежд». («Бесы»). Когда не ровен час, да и напишет мне Евгений, умеющий в обычном общении пошутить серьезно, словно почувствовав тревоги мои:

«Здравствуй, Юра! Как там тебе, в Сибири, среди китайцев?..»

И слава Богу, если я отвечу:

«Здравствуй, Женя! У нас все как было: сугробы до головы, розовое небо и свежий ветер... Нет, никто не возьмет нас в оборот...»

И не только потому, что Господь не позволит, а потому что держимся за исконное: «На Бога надейся да на себя не плошай». За веру в то, что «И пребудет Россия во все времена, // Потому что на вечные лета // Светом Божьим вселенским омыта она // И дыханьем Господним согрета». («Сизый месяц за млечную тучку нырнул...»).

А рок, фатум, судьба и т. п. — не наше. Есть такие религиозные учения, которые утверждают, что Господь все за нас решит. Но не Православие! Оно учит: надо всегда, при всех обстоятельствах жизни делать максимум того, на что ты способен. А вот дальше Бог откроет твои пути. Однажды прославленный полководец Александр Суворов поинтересовался: «Лошади кормлены?», а ему в ответ: «Ваше сиятельство, никак нет. Господь соломки не послал». Суворов возмутился: «Господь Бог мне не конюх. Тебе поручили лошадей кормить. Иди и, пожалуйста, изволь это сделать».

Еще раз повторим: идеи кармы, фатума, рока, судьбы чужды христианству. Чтобы понять насколько, прежде вспомним, что у каждого языческого народа был и есть божок, чья область занятий — человеческие судьбы: Фатум, Мойры, Парки и т. д. А теперь вопрос: какое имя носил бог Судьбы у хананеян? Как свидетельствует Библия, — простое русское имя «Гад». Господь в гневе Своем говорит израильтянам: «А вас, которые оставили Господа, забыли и святую гору Мою, приготовляете трапезу для Гада и растворяете полную чашу для Мени (богини плодородия) — вас обрекаю Я мечу, потому что Я звал — и вы не отвечали, говорил — и вы не слушали» (Ис. 65, 11–12). Карма — синоним слова «гад», представляете?

Совсем другое — Премудрый и Благой Промысл Божий — Божественная деятельность, сохраняющая мир и направляющая его к предназначенной цели бытия. И если ситуации, с которыми мы сталкиваемся, определяются Божьим Промыслом, то поступки — нашей свободной волей. По сути, об этом и говорит нам Евгений Семичев:

Дождичек — калика перехожий —
Под моим окошком семенит.
Не иначе, как по воле Божьей,
Жизнь мою печалью осенит.

Образ русской доли ненавязчивый,
Под окно сошедший с небеси...
Но сквозит меж струями знобящими
Горнее дыхание Руси.

Суждено и мне, однако, вскорости
Собирать дорожную суму.
Родины моей печали-хворости...
Разве же доверишь их кому?

И однажды светлым днем погожим
В Гефсиманском радужном саду
Я, как этот дождик перехожий,
Под окошком Господа пройду.

Бог мне скажет: «Не за ради корысти
Ты явился... А в суме чего?..»
— Родины моей печали-хворости.
Разве их оставишь на кого?

Вопрос-то — по глубине своей — тютчевский. Тайное сияние русской души не заметит «гордый взор иноплеменный», но оно видно тому, кто, подобно «Царю небесному», исходил и познал русскую землю. Стезю русского народа Тютчев называет «ношей крестной» и связывает испытания, выпавшие на его долю, с причастностью к деяниям Христовым. И вот уже поэт «иных времен» решает взять на себя все печали-хворости Родины — это его «ноша крестная»... И что поэту — смерть, если «Трепещет, как юный подснежник, // Обретшая небо душа». «Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие», — восклицает апостол Павел (1 Кор. 1. 22–23). Такова Благая весть, которая была и остается безумием для всех, кто пребывает в плену у «ветхой» религии или атеизма. Но мир смеется над христианами, а христиане смеются над смертью. Да, нам, смертным, не дано воскрешать, но в день Светлого Христова Воскресения мы повторяем слова святителя Иоанна Златоуста: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? ...Воскрес Христос — и ни одного мертвого в гробу. Ибо Христос, воскресши из мертвых, положил начало воскресению умерших».

Владыка Антоний Сурожский, который так часто сталкивался со смертью и как врач на войне, и как священник, служивший более пятидесяти лет, говорил: «Воплощением, крестной смертью, сошествием в ад и воскресением Спасителя любовь — уже не наша, человеческая, хрупкая любовь, но непобедимая Божия любовь — сразилась со смертью, и смерть была побеждена. Она побеждена не в том смысле, что ее больше нет, что никто из нас не умрет — мы все умрем; любимые наши умерли, любимые наши умрут. Она побеждена в том смысле, что вместо того, чтобы быть преградой и безнадежным, безвозвратным концом, смерть стала дверью в вечность».

О победе над смертью, о всеобщем воскресении, о грядущем Царстве мы, христиане, узнаем не только из Священного Писания, это знание рождается в нас от личного опыта присутствия Христа в нас, от радости Его пришествия к нам, от переживания любви как Царствия Божьего внутри нас:

Месяц плывет молодой
Мимо окошка доверчиво...
Каждая лужа звездой
Высшей небесной увенчана.

Каждый земной водоем
Орденом высшим пожалован.
Сколько брильянтов на нем —
Бог сыпанул — не пожадовал.

В наших краях и чужих
Видел картину я схожую.
Щедрость правительств земных
Меркнет пред милостью Божию.

Реки, деревья, поля,
Не пропадем мы в безвестии.
Наша планета Земля
В Божие входит созвездие.

Где бы я ни был — везде
Жизнь принимаю с отрадою:
К Божьей представлен звезде,
Высшей отмечен наградою.

А потом был Иркутск... Дни русской духовности и культуры «Сияние России». Честно говоря, в Липецке наше с Евгением общение свелось лишь к нескольким непродолжительным разговорам — без представления друг другу. Так что, получается, свел нас, дал окрепнуть узам нашего товарищества классик русской литературы Валентин Григорьевич Распутин, пригласивший меня и Семичева в Иркутск осенью 2010 года... В Кутулик — на родину Вампилова, в Усть-Уду — на свою малую родину... Весело общались, шумно, как будто и молодо, отражаясь «в полный рост в байкальском солнечном зерцале»...

В глазах у Распутина — зоркая горечь,
Что зрит сквозь народной судьбины пласты...
Прости нас, дурных, Валентин наш Григорьич,
Пути твоей отчины шибко круты!
                    (На малой родине Валентина Распутина)

О гении следует говорить гениально... Семичев так и сказал.

...До того рубежа, который политики назвали перестройкой и реформами, до расчленения огромной страны в 1991-м и последующие годы, невозможно было встретить взрослого или взрослеющего человека, не интересовавшегося написанным словом Валентина Распутина. Миллионы читателей жадно передавали друг другу журналы «Наш современник» или «Москву» с повестью ли, с подборкой ли рассказов писателя, еще в журнальном варианте обсуждая «Прощание с Матерой», «Живи и помни», «Деньги для Марии», «Век живи, век люби».

Иные наступили времена, нынче и преданному русской литературе читателю не удается подержать в руках новинки подлинной литературы; то, что обеспечивалось «Союзпечатью», лопнуло, киосков прибавилось, да только не увидишь в них толстых всероссийских журналов. И спрашивают порой удивленно: «Распутин еще пишет?» А однажды было даже так, что школьник при встрече с Распутиным простодушно воскликнул: «А разве вы еще живы?» — об этом он сам, грустно посмеиваясь, рассказывал.

Миф о том, что Валентин Распутин много лет ничего не пишет, глубоко проник в сознание не только читателей, которым недоступны новые рассказы, очерки Распутина, но и в среду профессиональных ценителей литературы. Не замечали профессионалы шедевров: «В ту же землю», «Нежданно-негаданно» — почти повестей по насыщенности сюжетных поворотов, психологической напряженности, языковой бездонности.

Но я-то помню, не могу не помнить, что рассказ «В ту же землю» впервые был опубликован в патриотической газете «Омское время» по желанию самого Валентина Григорьевича, а я тогда трудился там в должности заместителя редактора (позднее стал и редактором), и мы каждый день получали десятки писем со словами благодарности. Затем учителя нескольких школ Омска по своей инициативе провели «открытые уроки» по рассказу Распутина, а потом еще около года мы публиковали школьные сочинения...

Можно, конечно, без устали винить в снижении планки культуры, в утрате культурой национального лица — телевидение. Разумеется, есть в чем винить, если на сотни дебилизирующих молодежных программ приходится одна об «умницах и умниках», побуждающая школьников к осмысленности, да редкие вкрапления чего-то подлинного.

Пока журналы спорили, какой из них нужнее читателям, подросло поколение, а потом еще одно, и еще, которое вовсе перестало читать литературные журналы, а заодно и всю классику, русскую, советскую. Литература умирает не оттого, что писатели перестают писать, а оттого, что читатели перестают читать.

Получается, не писатель Распутин исписался, а читатель нынешний исчитался. По инерции держат в электричках, в метро изделия, похожие на книгу, на журнал, но это не русская книга и не русский журнал. Подобно тому, как не имеет никакого отношения к священному слову «Любовь» блудливое словосочетание «они занимаются любовью», так чтение чтиву рознь.

Растлители — они во всем растлители, в литературе в том числе. Тех, что поумнее и честолюбивее, заманивают модернистской элитарностью, тех, что попроще, подоверчивее — завлекают поделками раскованной и рискованной жизни, но и тех и других — подальше от традиции, от глубины чувств, от трудного пути культуры, приближавшей человека к Абсолюту, к Богу. Дух — слово всемирное, духовность — слово русское, именно как противоположность бездуховности, пустоте, бесчеловечности.

Русский человек, русская культура тем и держались, тем и интересны были и остаются человечеству, что несли в себе духовность и душевность. Разума хватало многим, и в Европе, и в Америке, и в Японии, а душа мельчала. «Вы богаты, у вас есть Распутин», — сказал в сердцах один американец.

У нас действительно есть Распутин, есть Семичев, как восприемники духовной традиции, имеющей десятки, сотни имен в литературе, философии, музыке, живописи, у нас есть святые, без которых не было бы русской духовной культуры, ибо духовность только там и держится, где душа очищается божественным, где она возносится к небесам, где любить — значит боготворить, открывать, в человеке ли, в природе ли, высоту неба. По Семичеву:

Воздух Родины — воздух весны —
Словно тайну люблю и приемлю,
Когда дивные райские сны,
Словно ангелы, сходят на землю.

Он огнем закипает в крови
И сердца разрывает осколки.
И о нем, как о первой любви,
Воют самые лютые волки.

Не оставишь его на потом...
С ним легко и прощать, и прощаться.
И до смерти обугленным ртом
Им никто не сумел надышаться!

«Литература — это надежда», — обронил Валентин Распутин в почти уже родном для меня Тобольске, среди руин бывшей улицы Пеляцкой, обозначенной ныне как улица Мира. И вера наша, и литература, и история — это надежда на неиссякаемость духовного материка, именуемого Россией... Такую надежду дает и поэзия Евгения Семичева:

Покуда вертятся планеты,
Взбивая пенный Млечный Путь,
Небесной милостью поэты
Во мгле не смогут утонуть.

Покуда солнце не погасло
Над миром, над землею, над...
Свет заливает нас, как масло,
Из млечных падая лампад.

Покуда в круговерти вечной
Земля вращается во мгле,
Мы все — молитвенные свечи
На Божьем праздничном столе.

Литургист XV века, блаженный Симеон, архиепископ Солунский, так объясняет символическое значение свечи: чистый воск означает чистоту и нескверность людей, его приносящих. Мягкость и податливость воска показывают нашу готовность к послушанию Богу, а горение свечисимволизирует обожение человека, его превращение в новую тварь и очищение огнем Божественной любви.

Словно о русских поэтах сказано. Или о русских поэтах — тоже...

«Огонь горящих... свечей и лампад, как и само кадило с горячими углями и благовонным фимиамом, служат для нас образом огня духовного — Духа Святаго, сшедшего в огненных языках на апостолов, попадающего греховные наши скверны, просвещающего умы и сердца наши, воспламеняющего души наши пламенем любви к Богу и друг к другу: огонь пред святыми иконами напоминает нам о пламенной любви святых к Богу, из-за которой они возненавидели мир и все его прелести, всякую неправду; напоминает нам и о том, что мы должны служить Богу, молиться Богу пламенным духом, чего у нас большею частью и нет, ибо имеем охладевшие сердца. Так в храме все поучительно и нет ничего праздного, ненужного» (св. прав. Иоанн Кронштадтский).

Нет ничего праздного и ненужного и в поэзии Евгения Семичева, даже если это «лучшие дурочки мира», гуляющие в его дворе. Поэт пишет, что им ни к чему его лира, но здесь он ошибается: погоди чуток, брат мой, вот они ее услышат и... Если уже не услышали — в твоем любимом, «самом удивительном ТВОРИТЕЛЬНОМ падеже»...

 

 


1   Андрей Критский, преподобный. Канон на повечерии пятка седмицы ваий. Песнь 7.
2    Василий Великий, святитель. О скорби и слезах Иисуса Христа перед воскрешением Лазаря. Цит. по: Барсов М. Толкование // Сб. ст. по истолковательному и назидательному чтению Четвероевангелия, с библиографическим указателем. СПб.: Синодальная типография, 1893. Т. 2. С. 300. Репринт.