С Василием Ивановичем Беловым мне довелось познакомиться на земле Тихого Дона, когда в 1967 году Михаил Александрович Шолохов встречался в Вёшенской с группой молодых писателей. Скажу честно, бросился он в глаза не сразу: ведь все мы старались не пропустить слова и жеста великого писателя да окружали плотным кольцом первого космонавта Земли, неведомо по каким законам «везенья» оказавшегося здесь. Все было интересно, вдохновляюще и как-то по-особому радостно. Помню, как украинец, Юрий Мушкетин, сорвав веточку чебреца, вдохнул и обронил светлую слезу, глядя на излучину Дона: «А ведь я все здесь знаю, — тихо сказал он, — не был ни разу, а все родное...» И все-таки в этом светлом состоянии Василий выделялся каким-то постоянным напряжением, он как бы все время порождал вопросы к собеседнику, переспрашивал, сомневался, кипятился в споре и, казалось, был все время чем-то недоволен. И только позднее, ближе познакомившись с ним, я понял, что он и не мог быть удовлетворен тем, что было естественным для всех там, на Дону, что мыслью своей он был на вологодских землях, где еще немало следовало приложить сил, ума и средств, чтобы в деревне жизнь была такой же нормальной, как здесь, на юге России. Наверное, и в этом тоже была его писательская натура, о которой он позднее писал:
«По моим понятиям писатель — это очень впечатлительный человек, не обладающий естественной для человека способностью забывать и вынужденный освобождаться от непосильного груза своим способом. Писателями становятся вовсе не от хорошей жизни. Признак настоящего писателя в наше беспокойное время: нестихающая совесть. Способность прощать всех, кроме себя».
Василий Белов — тот писатель, которого при всем желании невозможно отнести к лику сусальных иконописцев. Жизнь в его рассказах и повестях встает во всей сложности и противоречивости. Его герои не двигаются в жизни по накатанной мостовой. Да, нередко и сама цель — смысл их движения, — к которой двигаться приходится через все дантовские круги «трех волоков», вдруг внезапно рассыпается, исчезает в лихолетье времени. Может показаться сначала, что вообще далекая Каравайка, к которой рвался майор, — «фата-моргана». «...Каравайки больше не было на земле. Где-то за тремя волоками неслись поезда и свистели ракеты, а здесь была тишина, и майору казалось, что он слышит, как обрастают щетиной его напрягшиеся скулы. Опять покрякал дергач, а луну пополам разрезало плоское слоистое облачко. Никто не услышал, как на гулкий широкий лист лопуха, теряя свинцовую свою тяжесть, бухнулись две холодные слезы».
Но не только сожалеет об уходящем автор, не только понятная печаль и горечь овладевают им при виде заколоченной избы, потухшего очага, заброшенной деревеньки. Он находит силы в себе и у своего лирического героя, чтобы жить. Ведь не ответишь же сразу на все вопросы, которые задает тебе жизнь. Ведь не решишь же все задачи, которые она ставит перед тобой. А не ответив на все и не решив все, разобидеться на нее, безвольно опустить руки? Или, наоборот, громить все сущее во имя отрицания прошлого и утверждения еще не осмысленного будущего?
«Ко всему прочему мы порой ограничиваем борьбу за новое всего лишь разрушением старого. Потому что, чтобы разрушить, зачастую требовалось меньше ума, чем сделать новое, не разрушив того, что уже было. Ах, как любят многие из нас разрушать, как наивно уверены в том, что войдут в историю!» — так мыслит герой из рассказа «Бобришный угор». Этот едва ли не самый светлый и философский рассказ проникнут жизнеутверждающей верой. Куда как наивной, на первый взгляд, кажется мысль героя: «Нет, надо просто жить, раз родился, и нечего спрашивать, зачем родился, жить, жить, жить...» Но она не есть отрицание творческого отношения к миру — она утверждение жизнелюбия и человеческой веры, пропущенной сквозь огонь испытаний. Далеко не каждому дано было бы сохранить подобную выдержку, человечность, готовность делать что-либо для людей, пройди они школу жизни Ивана Африкановича из «Привычного дела» или Олеши Смолина из «Плотницких рассказов». Нервные окончания истории как бы заканчивались на них, «рядовых великой армии труда». Через них входили в организм страны животворные токи, они первые совершали действие, первые же ощущали боль и пламя эпохи.
Образ их жизни выглядит далеко не идеальным, их речь не точна и далеко не изящна, поступки вроде бы нередко нелепы, но ведь именно они, а не их суровые критики, живут в Нечерноземье, именно они пашут и сеют на небогатых тамошних землях, именно в их семьях внуки, сохраняя мастерство предков, рубят новые избы. Конечно, сейчас уже много изменилось и в этих областях. Но ведь мы помним, что первые публикации В. И. Белова кое-кем были встречены как анахронизм, попытка возродить патриархальщину, как неумение видеть перспективу. В. И. Белов, как и многие другие русские писатели, сумел своим творчеством преодолеть как недоумение некоторых критиков, так и трудности собственного творческого роста. Хотя, если быть откровенным, то изредка и сегодня звучат литературоведческие голоса, снисходительно упрекающие писателя в местничестве, преувеличенном увлечении говорами, которые приковывают автора разнообразных повестей и рассказов к деревенской прозе.
Сейчас уже ясно, что В. И. Белов не деревенщик, его перу подвластны и городские темы («Воспитание по доктору Споку»), и заграничные коллизии («Око Дельфина», «Дама с горностаем» и др.), он человеколюб, и ничто человеческое ему не чуждо.
Нелегка жизнь у героев Белова, порой кажется, что на последний излом пробуют их обстоятельства. Не до смеха тут, даже улыбка вроде бы противопоказана. Но нет, бурлит острословие, крепка деревенская шутка, не раз попадает в конфузное положение поддавшийся на «розыгрыш» горожанин. Известны всем «Бухтины» В. Белова. «Бухтины завиральные в шести томах» — истинный кладезь народного юмора, но ведь рядом с ними и невероятные истории Ивана Африкановича и всеиспепеляющая схватка Олеши Смолина с Авениром Козонковым из «Плотницких рассказов», заканчивающаяся перед оторопелым героем мирным чаем. Да, не боится автор и его герои выглядеть нелепо, даже смешно. Права критик И. Стрелкова, когда писала в статье «Со смехом многое понимается»: «Не побояться рассказать о себе с невыгодными подробностями, выставить себя в невыгодном свете — черта русского характера, причем далеко не простая (возьмите хотя бы сказочного Ивана-дурака), однако многие со стороны и посейчас ошибаются именно на ней».
Действительно, самобытные и яркие характеры героев В. И. Белова немыслимы без лукавого вприщур взгляда на жизнь, без ядреного завирального слова, без доброго юмора, которые помогают им бороться с равнодушием, безразличием и бездуховностью.
И еще об одной теме, которую по праву иногда соотносят с вологодскими писателями. Малая Родина. Когда-то на страницах литературных изданий провозглашалась несостоятельность этой идеи, а ее носители — близорукими безмасштабниками. Но литературная практика, да и сама жизнь отстояли это право: воспеть малую Родину, чтобы через нее еще глубже постичь великий размах нашего Отечества, бесценность великой нашей Родины.
Все чаще и чаще возвращаются герои В. Белова к истокам, прилетают на самолетах, едут на машинах, идут пешком к тем тихим лесам, малым речкам, небольшим деревушкам, скрытым за поворотом большой дороги. Раньше они за постоянной суетой забот и дел и не думали об этом, а просто ощущали «ровно и постоянно», что где-то есть их Каравайка. «И хотя мы покидаем родные места, все-таки мы снова и снова возвращаемся к ним, как бы ни грешили знакомством с другими краями. Потому что жить без этой малой родины невозможно. Ведь человек счастлив, пока у него есть родина...»
Но эту родину надо обустраивать, работать на ней, семьи крепить, а далеко не везде на селе все в порядке. И отсюда та острота, непримиримость к недостаткам, к тем, кто хотел бы их разрешить походя, забывая об уроках истории. В одной из бесед Василий Иванович сказал: «Вне памяти, вне традиций истории и культуры, на мой взгляд, — нет личности. Память формирует духовную крепость человека. Только и память разная бывает. Иной всемирную историю вызубрил, а про славу своей деревни не слыхал — не интересовался. Это, пожалуй, сегодня один из самых распространенных видов невежества». Вспоминаю, как мы ходили по Вологодскому краеведческому музею и как заинтересованно, с полным знанием рассказывал Василий Иванович об одежде и быте жителей, о древних обычаях и культурных традициях края, о ремеслах и умельцах. И в этих знаниях своих представал он ученым-историком, исследователем-этнографом, знатоком-лингвистом, зорким экономистом, заинтересованным хозяином.
И сегодня убедительно звучат слова автора «Лада»:
«Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось свое место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию. Красоту нельзя было отделить от пользы, пользу от красоты. Мастер назывался художником, художник мастером. Иными словами, красота находилась в растворенном, а не в кристаллическом, как теперь, состоянии».
И сегодня не устарел творческий метод выдающегося русского писателя: «Потому и пишу, что надо разобраться, как испокон крестьянская “вселенная” была устроена. И, разобравшись, к делу приступить. Да не за одно что-то браться — одну ногу поднимешь, другая увязнет, ведь в крестьянской жизни все взаимообусловлено, — а все разом тянуть».