Теплоход пришел в Кобону на рассвете. Монотонный рокот судового двигателя сменился неожиданной тишиной. Она еще больше ощущалась прерывистым соловьиным щелком. А сквозь короткие антракты пения было еле слышно шуршащее дыхание Ладоги. Оно проходило в синие протоки меж каналом и озером, рябило воду, шевелило кусты сирени. Ветер доносил запахи тленных водорослей, древесной смолы. Легко ступалось по мокрым дощатым мосточкам, по мягкой сырой траве.
Здесь я уже был в далеком военном детстве. Видел эти приземистые дома с окнами на воду, серокаменную церковь и убегающую за околицу дорогу, по которой шли тогда по Ладоге в Ленинград машины с хлебом.
Вот из этого деревянного дома, на котором висела фанерная дощечка с надписью «Эвакопункт», где и сейчас еще осталось в стене маленькое оконце, мы получали хлеб.
А там, за озером, на земле окруженного врагом города, остались тогда близкие нам люди.
Помню, как шлагбаум у кинотеатра «Звездочка» пропустил нашу полуторку, и она медленно покатилась по Рябовскому шоссе. Мимо тянулись темные деревянные дома. На крыше одного из сараев я увидел дядю и деда. Они разбирали строение на дрова. Заметив машину, замахали руками и что-то закричали, желая нам счастливого пути на Большую землю. Этот путь по апрельской размокшей колее был нелегок. Сердито урча, подвывая на подъемах, полуторка упрямо шла к Ладоге. К озеру мы подъехали в темноте, на лед спустились, когда стало чуть светать. Озерная ледовая дорога была по колеса покрыта талой водой. Разбрызгивая ее, полуторка словно плыла по узкому коридору. Все, кто был в кузове, с опаской поглядывали в серое небо, откуда в любую минуту могли появиться трассирующие пулеметные очереди или послышаться визг бомб. Так было.
С тех пор у меня особое чувство уважения вызывает благородный труд шоферов, железнодорожников, речников, особенно тех, кто работал в годы войны на Ладоге, вывозил из-под огня мальчишек и девчонок Ленинграда.
Никогда не забыть широкие ладони ладожан, дающие черные ломти пахучего хлеба. И будто сегодня вижу ожившие от такого щедрого подарка лица мальчишек и девчонок с посиневшими губами. И с такими же губами вижу на шпалах между рельсами неподвижно лежащую девочку в красном капоре. Застывшие ее глаза удивленно смотрят в небо, по которому ветер гонит серые облака и откуда пришла к ней смерть.
Тогда, в Кобоне, на ладожском берегу, с самого бесценного дара — ломтя хлеба, начиналась для эвакуированных ленинградцев Большая земля. Для меня этой землей стала деревня Горбатки на Вологодчине.
Нас, мальчишек и девчонок блокадного Ленинграда, спасли чуткие руки мужчин и женщин Урала и Казахстана, Киргизии и Армении, Владимирщины и Вологодчины. Это всегда в нашей памяти.
Низкий поклон Вам за самоотверженность и доброту, люди Дороги жизни и Большой земли.
ДЕВОЧКА УЛЫБАЕТСЯ
Наш дом стоит на окраине большого города, дальше которого война не прошла. До войны во дворе, как рассказывали взрослые, был двухэтажный дом. На его месте летом сорок пятого зеленел огород, на котором росла большая сладкая морковка — соседская.
Однажды (то, что надолго запоминается, всегда бывает однажды) я сидел на крыльце и грыз морковку. Мне было уже семь лет. И я держал морковку за зеленый хвостик, как эскимо за палочку. Морковка была такая же холодная и таяла. Когда она растаяла во рту, я еще раз посмотрел на зеленые грядки и вздохнул. Вздохнул оттого, что увидел в дверях тетку Нюру, хозяйку огорода, а рядом высокого военного. Они остановились и молча смотрели в сторону огорода. И я глядел то на грядки, то на тетку Нюру: скоро ли она уйдет.
— Морковки хочешь? — спросил вдруг военный. Я кивнул. Он медленно пошел. У грядки остановился.
«Выбирает», — подумал я, и взглянул на тетку Нюру: почему она ему разрешает...
Тетка Нюра плакала. Военный стоял с непокрытой головой, фуражку он держал в руке...
Когда, протянув мне две большие морковины, он вышел на улицу, я спросил: «Кто это? Родной?»
— Родной..., — задумчиво сказала тетка Нюра, — из двадцать седьмого дома, что стоял там... — тетка Нюра кивнула в сторону огорода: «Всю семью вместе с домом потерял в сорок втором... А ты ешь морковку-то, вы, блокадные, малокровные.
...Наш дом стоит на окраине большого города, дальше которого война не прошла. Во дворе, на детской площадке, малыши играют на песке.
— Дядя — спрашивает вдруг меня маленькая девочка, — хотите спеку пирожок?
— Хочу, только с морковью...
Девочка улыбается.
ПЕСНЯ
Есть песни как памятники. Они понятны и тому, кому сегодня шестьдесят, и тому, кому двадцать.
Двадцатилетние поют ее, шагая в солдатском и матросском строю: «Эх, Ладога, родная Ладога...»
А слагали эту песню в годы войны...
Декабрь 1942-го. Позади первая суровая блокадная зима. Тяжелые дни работы водной и ледовой Дороги жизни.
На Ладоге тонкий ледовый покров, едва выдерживающий тяжесть человека. Навигация закончилась. Ледовая трасса еще на начала действовать. Все с нетерпением ждут холодов.
В землянках по вечерам слышны песни. Поют о летчиках, моряках, о синем платочке. А о Ладоге — нет.
— Неужели ладожане — шоферы, речники, грузчики, связисты — не заслуживают этого? — задал однажды себе вопрос Петр Леонидович Богданов, военком 526-й отдельной фронтовой роты связи. — Надо во что бы то ни стало написать песню. Она необходима сейчас как хлеб.
И вот в лесу возле деревни Бор под Кобоной сложились первые строки:
Сквозь шторм и бури, через все преграды,
Ты, песнь о Ладоге, лети!
Дорога здесь пробита сквозь блокаду,
Родней дороги не найти!
В землянке из угла в угол ходит человек, ища новые строки. А в это время в другой землянке старшина Павел Краубнер и сержант Лев Шенберг с гитарой и мандолиной в руках подбирают мелодию к написанным строкам. Изредка они заглядывают в землянку Петра Леонидовича. Все трое пробуют песню на слух.
Так продолжается несколько дней и ночей. И вот, наконец, песня написана. Ее отдали разучивать лучшему коллективу художественной самодеятельности.
В клубной землянке декабрьским вечером впервые грянуло мощное, как штормовая ладожская волна:
Эх, Ладога, родная Ладога,
Метели, штормы, грозная волна...
Недаром Ладога родная
Дорогой жизни названа.
В красноармейской газете «Фронтовой дорожник» был напечатан текст «Песни о Ладоге».
Ее запели буквально все, кто работал и воевал на Дороге жизни.
Петр Леонидович Богданов был свидетелем такой картины. Играет духовой оркестр. Сотни грузчиков, не прерывая работы, поют:
Пусть ветер Ладоги поведает народу,
Как летом баржу за баржой
Грузили мы и в шторм и в непогоду,
Забыв про отдых и покой...
Внезапно в небе появились фашистские самолеты. Грохот от разрыва бомб, треск пулеметов.
Когда налет окончился, работа продолжалась. Никакие бомбы и пули не могли убить песню. В нее стреляли, обжигал ей губы лютый мороз, но песня жила. Снова гремел оркестр, снова сотни голосов пели:
Зимой машины мчались вереницей,
И лед на Ладоге трещал.
Возили хлеб для северной столицы,
И радостно нас Ленинград встречал.
Радушно встречали ленинградцы ладожан. Коллектив художественной самодеятельности исполнял «Песню о Ладоге» в цехах «Кировского завода», «Электросилы», «Скорохода». Особенно тепло принимали рабочие слова:
И знаем мы — кровавая блокада
Исчезнет скоро, словно тень:
Растут и крепнут силы Ленинграда,
Растут и крепнут каждый день!
Радостно звучала песня в дни прорыва блокады и полного освобождения города от вражеской осады. Фронт покатился на запад. Вместе с ним летела песня.