Повесть*
*Печатается в сокращении
Посвящается моему деду Бадогину Егору Ермолаевичу, пулеметчику Гражданской и Великой Отечественной войн, пропавшему без вести весной 1942 года в Кестеньгской операции Карельского фронта.
Основной задачей Карельского фронта, которая обязательно должна была быть решена, являлась задача максимально отбросить противника от железной дороги и шоссе Мурманск — Вологда, по которым шла перевалка стратегических грузов из Мурманска в центр страны. Грузы эти морским путем доставлялись из Англии и США по договорам Ленд-Лиза и как воздух нужны были воюющему СССР. Важной частной задачей при этом было блокирование шоссе Лоухи — Кестеньга, со стороны которого противник мог нанести тяжелый удар по тылам советских войск, по железнодорожному узлу Лоухи и перерезать железную дорогу.
1
«Какая же это большая несправедливость, о тачанке красноармейской песня сложена, о винтовке сложена, о пулемете “Максим” есть песня, о сабле не одна песня имеется, о боевом коне, считай, добрая сотня песен поется, а где, товарищи дорогие, песня о вернейшем друге солдата — о боевой солдатской саперной лопате? Безобразие форменное!
В самом деле, куда в красноармейской жизни без лопаты? Любую ямку для всякой нужды поди-ко выкопай руками. Сотрешь пальцы! Убитого товарища в землю-матушку закопать надо? Как без этого! Опять же в бою врагу башку проломить необходимо? И такое бывает... Ею можно и дрова колоть и яичницу на ней жарить, когда яйца имеются...
А уж об окопе и речи нету. Окоп для пулеметчика — это первейшее дело для укрытия и пулемета, и бойца. Нет лопаты — нет и окопа. Выходит, что без лопаты все красноармейцы лежали бы на земляной поверхности, не укрывшись. А это означает, что враг легко бы истреблял их, не спрятавшихся в окопной глубине. Да, лопата — важнейший инструмент»...
Так размышлял рядовой Батагов, строя окоп для своего пулемета. Он ковырял саперной лопатой землю, потел и делал свою работу старательно, настойчиво и умело. Так работают люди опытные, хорошо понимающие толк в своем занятии.
А как копает землю его лопата! Втыкается в грунт, будто острый ножик входит в сливочное масло. Не зря он холит ее и лелеет не хуже пулемета системы «Максим», закрепленного за ним. Все время лопатка наточена, выскоблена, даже смазана ружейным маслом.
Рядовой Силантий Батагов готовил свою боевую позицию. Он выбрал ее на канабристом пригорке, еще не просохшем от талой воды. Грунт был относительно легкий с примесью влажной глины, с мелкой прореженной галькой, с нетолстыми кореньями кустов ивняка, можжевельника и лесных ягод. Окоп изготавливался споро. Силантий был старым солдатом и таких вот пулеметных окопов изготовил бессчетное количество.
За Гражданскую получил красноармеец Батагов грамоту на гербовой бумаге с печатью и боевое оружие — казачью шашку с позолоченной рукояткой от самого Семена Буденного. На лезвии у той шашки выгравирована была надпись: «Красноармейцу Батагову, храброму защитнику рабоче-крестьянской власти от командарма-одинБуденного».
И раньше, и теперь Батагов делал пулеметный окоп не как положено в боевых инструкциях, а по-своему.
Сначала он вырубал лопатой углубление в грунте на ширину пулемета в виде плотно утрамбованной полки. На этой полке пулемет и устанавливался. Силантий внимательно следил за тем, чтобы с боков пулемет был едва-едва виден, чтобы только была щель для бокового обзора. Силантий предусматривал всегда еще одну хитрость. На случай особо плотного огня, артналета или бомбежки он выкапывал еще одну «полку», которая располагалась еще ниже и скрывала под землю весь пулемет. И он сам и его оружие таким образом прятались надежно на момент наиболее тяжелых обстрелов.
Вот поэтому Батагов, будучи пулеметчиком, по которому в первую очередь бьют все снайперы противника, пулеметы и минометы, а также и артиллерия, пройдя множество боев, до сих пор оставался жив. Поэтому он не жалел ни времени, ни сил на изготовление надежного окопа.
— Батагов, ты чего тут строишь, подземный бункер?
Силантия окликнул стоящий рядом младший сержант Алешка Ждан, хороший парнишка из города Онеги, командир его отделения. Он с превеликим интересом разглядывал и Батагова, и строящийся окоп, и было видно, что в самом деле сильно удивлен.
Кого другого рядовой Батагов вдругоразье послал бы подальше или вообще не стал разговаривать, но тут нельзя — все же какой-никакой командир, хоть и сопляк совсем. Он сел на земляной выступ в строящемся окопе, молча, медленно достал из галифе вышитый женой кисет, из нагрудного кармана вытащил оторванный от газеты обрывок, небрежным, но выверенным движением скрутил цыгарку, выпятил во всю ширину край языка, облизал краешек бумаги, склеил его с цыгаркой, чиркнул спичкой, медленно поднес огонек к кончику цыгарки. Плавными потяжками раскурил. Вынул цыгарку изо рта, внимательно оглядел, как раскурилась она, как раздымилась.
И тогда сказал:
— Ты, сержант, желаешь, наверно, чтобы меня первая же пуля убила? Чтобы я, старый солдат, боевую задачу свою не выполнил?
И выпустил из груди большой клуб белого дыма.
Конечно, при другой ситуации, когда находились бы рядом другие бойцы, разве стал бы гвардии рядовой Батагов величать гвардии младшего сержанта Ждана на «ты»? Нет, конечно.
Но сейчас они были одни. А кроме того, Силантий был старше этого сержанта в два раза с хвостиком. Ему сорок один год, а тому всего-то девятнадцать с мелкой прибавкой. Но младший сержант и не кочевряжился. Он и сам понимал всю разницу. И потом наслышан был о геройском прошлом Батагова. Ему такие подвиги и не снились.
— Ты, сержант, лучше обрисуй мне как следует боевую задачу. А то ни комбат, ни ротный, ни даже наш взводный Ишутин толком ничего не объяснили. Меня с моим вторым номером выбросили здесь, на развилке, а я до сих пор не знаю, с кем буду воевать, с какими такими силами, чего и откуда мне ждать?
Младший сержант стоял под старой ольхой, раскидавшей весеннюю свою красу густо и вольготно. И на плече мальчишки лежала ветвь пушистых сережек и украшала его новенькие эмблемы. Старая ольха, как старая женщина, вспомнив свою давнюю юность, нежно прикасалась к молодой мужской красоте.
Яркие лучи весеннего солнца, отраженные от перемешанных с талым снегом луж, от свежей зелени, от облаков, били Ждану в лицо, в глаза, в веснушки. Он щурился, отворачивался, но ему необходимо было провести инструктаж с пулеметчиком Батаговым, своим подчиненным, и тогда, чтобы прекратить поток слепящего в глаза света, он напялил на лоб командирскую фуражку, и его голубые глаза выпрыгивали теперь из-под упавшего на них козырька.
— Вот, товарищ Батагов, я и послан командованием разъяснить вам складывающуюся обстановку.
«Командование — это наверняка означает командира их взвода лейтенанта Ишутина. Серьезное командование, — подумал Батагов, — стратегическое».
— Наша вторая рота шестнадцатого батальона шестьдесят восьмого полка двадцать третьей стрелковой дивизии действует по левому флангу наступательной операции вдоль дороги Лоухи — Кестеньга. В результате активных наступательных действий нашей роте удалось выдвинуться от точки начала наступления и вклиниться в расположение противника на расстояние пяти с половиной километров. Боевые порядки роты располагаются отсюда примерно в тысяче ста метрах.
Младший сержант поднял руку вверх и бросил ее в направлении вдоль дороги, туда, где залегла рота. Он стоял на земле твердо, широко расставив ноги, и держал в руках командирский планшет.
«Тебе бы полком командовать, сержант, — подумал о нем Батагов, впрочем, вполне уважительно. Пожалуй, из этого сержантика в самом деле может вырасти хороший офицер».
Конечно же, улавливал Батагов в этом докладе большой процент бахвальства. Наступательный успех и их роты, и всех идущих вперед порядков шестьдесят восьмого полка получался не из доблестного умения воевать — того-то было явно маловато, а из малопонятной инертности противостоящих полку финских частей. С незначительным сопротивлением они отходили эти самые пять с лишним километров. Но сейчас, похоже, остановили отход, ощетинились, плотно закрепились на скалистой возвышенности, пересекающей линию наступления, и встретили роту плотным огнем. Это ясно проглядывалось на карте, которую Силантий тоже внимательно рассмотрел.
— Противник, понеся большие потери, окопался по всей линии нашего наступления, укрылся на скалистой местности, — складно рапортовал младший сержант Ждан. — Конечно, мы его сломим, но временно мы остановились, нужна небольшая перегруппировка сил.
Батагов и сам давно уже понял, что никакого наступления больше нет. Там, куда ушли его однополчане, стояла относительная тишина, лишь изредка прерываемая винтовочными хлопками да короткими автоматными очередями.
— Ладно, — сказал Батагов, — чего ради ты ко мне-то прибежал, сержант? Война-то там, у вас, а у меня, как видишь, тихо все.
— Ваш пулеметный расчет занимает особо важную, стратегическую позицию. С этой грунтовки в наш тыл может прорваться и живая вражеская сила и даже бронетехника противника...
— Послушай, Ждан, — вспылил пулеметчик Батагов, — я и сам давно все это понял. Но, уж если вы там такие великие стратеги, скажи тогда, как же вы меня, своего бойца оставили одного со вторым номером — молокососом и с пулеметиком воевать против танков? Где пушки, где противотанковые ружья и гранаты, где подкрепление? А если финны и в самом деле сюда пойдут? Ты прибежишь спасать меня, сержант?
Ждан захлопнул планшет, просунул в металлическую дужку кожаный хлястик и снял с плеча солдатский вещевой мешок.
— Ну ладно, ладно, Силантий Егорович, — сказал он примирительным тоном, — не надо считать себя брошенным бойцом. Командование о вас заботится и помнит о вас.
Он поставил увесистый «сидор» между ног, опрастал лямки, засунул руку в чрево мешка и достал одну за другой две тяжелые противотанковые гранаты.
— Это оружие надежно защитит ваш пулеметный расчет от возможного нападения броневой техники противника, — сказал он назидательным тоном и положил гранаты на край строящегося окопа. Помолчал, потом добавил:
— Извините, но у нас у самих в целой роте только одна пушка сорок пятого калибра и совсем немного гранат. И мы тоже ждем танковой атаки противника.
Потом младший сержант поправил фуражку, улыбнулся:
— Где наша не пропадала! Продержимся!
И ушел быстрым шагом в расположение роты.
2
Когда началась война, колхозник Силантий Егорович Батагов прочно «сидел на броне». Он был главным бухгалтером колхоза «Промышленник». Это означало, что, разразись самая лютая война даже на подступах к их деревне, его все равно не призвали бы в армию. Потому как колхозное хозяйство — основа основ экономического могущества всей страны. И куда колхоз без надлежащего учета и контроля, без бережного обращения с трудно добываемой всем гуртом денежкой, без добротной бухгалтерии.
Батагов на курсы счетоводов напросился сам. Потом никогда об этом не пожалел. После курсов, будучи колхозным счетоводом, ни разу не подвел ни председателя, ни колхоз. Дрался за каждую колхозную копейку, как за свою собственную. Спасал руководство от всяких авантюрных предложений, сыпавшихся справа и слева, доказывал на собраниях, что будет выгодно, а что нет. Колхозники и председатель были спокойны за свой бюджет и всячески, на всех уровнях нахваливали своего счетовода. Ругали лишь за один недостаток: слишком крут, суров и беспощаден был Батагов ко всякого рода стяжателям, хапугам и авантюристам. В запале мог и в рожу дать прямо на колхозном собрании. За это его и погнали в свое время из колхозных бригадиров и с заведующего конюшней.
Главным бухгалтером он стал скоро, через год работы простым счетоводом. И надо сказать, это была его должность, заслуженная, почетная и справедливая.
Все сломалось, когда началась война. Потоком пошли на фронт из деревни молодые ребята, а затем и взрослые мужики. Пришли первые «похоронки», стал переливаться со двора во двор бабий вой по погибшим мужьям, по сыновьям.
Силантия повестки обходили. Но с каждым днем зрела, росла в нем злость на самого себя: почему он не на войне? Почему он, здоровый и умелый старый солдат, отсиживается за спинами колхозных женок да пацанов в тихой деревне, а земляки и одногодки гибнут на войне! По ночам все чаще приходили к нему картины лихих налетов на врага, снился верный и надежный пулемет «Максим», который не подвел его ни разу в отчаянные минуты смертельных стычек, ставший родным, знакомый до винтика. Снились ему кровавые, но славные сабельные бои, лица однополчан, живых и убитых...
И Батагов стал проситься на фронт. Одно за другим послал в Приморский военкомат четыре письма с просьбой отправить его в действующую армию. Писал, что имеет боевой опыт и награды. Узнал потом, что военкомат запрашивал в отношении его мнение председателя их колхоза, но тот возражал категорически.
Потом все вышло само собой.
В какой-то поздний вечер возвращался он домой с работы и у самого дома повстречал соседа Веньку Барму. Тот был крепко выпивши, а потому вел себя нахально и язык у него был развязан.
— Ты, пулеметчик, чего по врагу не строчишь? — спросил у него Венька.
— Я вижу, ты тоже не в окопе сидишь, а ходишь по деревне с пьяной рожей.
— Дак я-то, Сила, народу нашему пользу несу, зверя добываю, мясо да сало, а ты посиживаешь в конторе на стульчике, задницу трешь. А народ наш на фронте погибает. Не стыднова тебе, а Сила?
И Силантий не удержался. Дал соседу в морду. А потом еще дал и еще... Когда поднимался на крылечко, слышал за спиной кровавые всхлипы Вени Бармы:
— Посчитаюсь я с тобой, Сила, посчитаюсь. Попомнишь ты у меня...
Барма свое обещание выполнил и написал куда надо письмо, где изложил, как главный бухгалтер колхоза «Промысловик» Силантий Батагов, пользуясь служебным положением, таскает мешки с зерном из колхозного склада и путем хитрых махинаций уводит деньги из колхозной кассы.
И Батагова увезли в район и уполномоченный госбезопасности прямо его спросил:
— Почему ты так себя ведешь, контра недобитая? Почему ты воруешь народное добро?
Силантий к такому обращению не привык, и поначалу он, деревенский мужик, сидел с открытым ртом и таращил глаза на уполномоченного.
— Даже не знаю, чего тут и сказать, — выдавил он оторопело.
— А тебе, сука, и говорить ничего не надо. Все нам о тебе, гнида вражеская, известно.
— А чего известно-то? — пролепетал вконец растерянный Батагов. Люди часто теряются в таких ситуациях. И он растерялся тоже. Кроме того, он всегда уважал и даже любил органы государственной безопасности. Считал их совестью революции.
— Вот! — уполномоченный рывком выдернул ящик стола, вытащил из него измятый листок бумаги и швырнул его на стол. — Данные получены из надежного источника. Мы проверили, все подтвердилось.
— Чего подтвердилось-то? Вы хоть прочитайте мне.
— Нету у меня времени, чтобы читать о твоей мерзкой диверсионной работе. Одно скажу: источнику мы полностью доверяем. Проверенный источник.
«Получается, что Венька Барма у них надежный человек! — обреченно размышлял Батагов. — Как же они тогда работают, коли верят таким гадам — стукачам, как этот трепло Венька?»
На столе зазвонил телефон. Уполномоченный схватил трубку.
— Да, понял. Иду, сейчас буду.
Он вскочил, собрал бумажки в папку, закрыл на ключ сейф.
— Ладно, контра, посиди тут, вызывают меня. А мы подумаем, что с тобой делать дальше.
Он вышел и отсутствовал минут десять. Все это время в кабинете, около двери на стуле сидел часовой с винтовкой.
Силантий притулился около стола, скрючился. Он сидел опустошенный и равнодушный. Ему было жалко, что нет рядом его пулемета.
Уполномоченный вбежал в кабинет и плюхнулся на стул. Он сидел какое-то время молча, опустив плечи.
— Ты это... кха, кха. Оказывается, вы, Батагов, народный герой у нас. Интересно узнать такое, неожиданно...
Он стряхнул с плеч досаду, выпрямился, открыл принесенную папку и достал из ее недр маленькую бумажку.
— Это повестка в военкомат. Через два дня явитесь. Искупите, так сказать, свою вину в боях с врагом.
Не поднимая глаз, он желчно, тихо пробурчал:
— Повезло тебе, счетовод. Буденный тебя знал... А то гнил бы у нас, пока бы не сгнил.
Так в феврале 1942 года колхозный бухгалтер Силантий Егорович Батагов оказался на Карельском фронте и начал боевую службу в качестве пулеметчика в составе 23 гвардейской стрелковой дивизии.
3
Второй номер пулеметного расчета Николай Борисов явился, когда день перевалился на другой бок, а потом потихоньку, мелкими шажками начал шагать к западу. Батагов любил Кольку Борисова, этого трепача и шалапута. Любил за легкий характер, за незлобивость, за желание и умение выполнить любую работу в любой обстановке, за честность и храбрость. Не зря он выпросил его к себе в расчет у взводного командира Ишутина.
— Краса ненаглядна, — сказал ему Батагов, — из каких же таких далеких краев занесло тебя сюды, солдатик?
С совершенно невинной физиономией Борисов доложил своему командиру пулеметного расчета, что «боевое задание выполнено, разведка произведена, оружие и продовольствие доставлено».
— И чего ты там набрал, Коля? — Батагову крепко хотелось поднабить чем-нибудь пустой желудок, и кадык его ходил ходуном. Говорил он с напарником ласково, по-отечески.
— А вот.
И второй пулеметный номер стал доставать добытое в неравной схватке со старшиной роты богатство.
Он извлек из бездонного «сидора» две банки тушенки, буханку хлеба, пачку махорки, две головки сахару и поставил все это богатство на край бруствера. Батагов, про себя, конечно, одобрил расторопность помощника, но, как и подобает опытному бойцу, кисло хмыкнул:
— И что, это все?
— Это, командир, не все, — сказал Борисов, закатив загадочно глаза. Опять он полез в свой вещмешок и вытащил из глубины его пулеметную коробку, до отказа набитую лентой с патронами. И две тяжелые противотанковые гранаты.
— Вот это дело, — одобрительно закивал Батагов, — а то и патронов у нас мало, и гранаток этих не хватало. Молодец, Колька, не зря в роту смотался.
— А теперь, командир, следующим номером нашего цирка показываем фокус-мокус. Видал ты такие ли, не знаю, но вот гляди.
И Николай Борисов еще раз, уже последний, засунул граблистую свою пролетарскую ладонь в жерло бездонного «сидора», весело вытаращил глаза, крикнул «Алле-оп!», как кричат во всех цирках фокусники и клоуны, и вытащил на свет Божий солдатскую флягу. Держа ее на вытянутой руке, он потряс ее в воздухе. Во фляге что-то явно булькало. В ней содержалась какая-то влага. При этом, исходя из игривого настроения Кольки Борисова, это была, скорее всего, не вода, а что-то более существенное.
— Неужели водочка? — спросил командир пулеметного расчета Батагов.
— Она самая и есть, — радостно ответил ему второй номер этого же расчета Борисов, бывший петрозаводский рабочий.
— Ну, тогда накрывай на стол, Колька. Это дело надо отметить!
Потом они, два бойца Красной армии, сидели на окопном бруствере и смаковали принесенную водочку. Рюмок у них не было: боевой устав не предусматривает такой посуды для рядовых бойцов. Но бывалый служивый человек Батагов вырезал из березовой коры две полоски, ловко конусообразно их загнул, хитро скрепил концы — и вот вам очередной фокус — две полноценные рюмочки, вполне пригодные для полевого застолья.
Рюмочки эти сразу же пошли в дело. Вот пошла первая, а за ней и вторая...
Над их головами в ветвях деревьев звонко и знобко посвистывал прохладный ветерок карельского мая, забивал ноздри мягким ароматом вылупившейся на березах и рябинах клейкой зелени. В лесу, в сырых низинах, в затемненных густым ельником местах лежало еще много снега, поэтому со всех сторон на их поляну дышала лесная прохлада. И медленно-медленно на землю откуда-то из самой дальней небесной выси опускался прозрачный вечер конца северной весны. Пронзительно тонко тенькали и посвистывали лесные вечерние птахи, перебивали своими песнями журчание струящихся повсюду весенних ручейков.
Подуставшие от долгой казарменной жизни Батагов и Борисов то и дело отрывались от разговора, от своих чарочек, от тушенки, вертели по сторонам головами и с выпученными глазами разглядывали обрушившуюся на них весну.
Первым от этого великолепия оторвался Колька Борисов. Он повернулся вдруг к Батагову, помолчал, покачал головой и полез к нему с вопросом, крепко, видно, в нем сидевшим, тревожившим его.
— Не понимаю я, Силантий Егорович, нашего наступления, странное оно.
— Чего эт ты, Коля, засомневался в нашем наступлении? Мы идем вперед, враг отступает. Все правильно, вроде.
Николай, несмотря на свое малолетство, все же не был совсем уж салагой: он призыва весны сорок первого, то есть довоенного. Значит, кое в чем уже разбирался.
— Не понимаю я наших действий, и врага тоже не понимаю. Все не так, как должно быть.
Он поведал суть своих сомнений.
Неведомо ему было, почему их полк около пяти месяцев не вел никаких действий, фактически отсиживался на боевых позициях. А теперь вдруг всех подняли и сразу повели в наступление.
— Никакой учебы ведь не было, никакой боевой тренировки. Только плац, да «Бей прикладом, коли штыком!». А как воевать, я и не знаю. Они врага за дурачка держат, а я шибко сомневаюсь, что он дурачок. Вон как воюет, сволочь.
Батагов отвернулся от своего второго номера, от Кольки. Вот ведь как! Молокосос совсем, а сомневается точно в том же, что и он, старый боец. Силантий не был никогда командиром, наверно, плоховато разбирался в окружавшей боевой обстановке, но по своей, по солдатской правде много чего понимал.
Их рота прошла несколько километров на левом фланге наступления, не встречая почти никакого сопротивления. Враг как будто заманивал их в свою неведомую ловушку. Было похоже на то, что наступление уперлось в какую-то крепкую силушку. Сможет ли одолеть ее рота, в которой одни необстрелянные мальцы? Чем воюет эта силушка? С каким оружием пойдет?
Чутье старого солдата подсказывало Батагову, что стоящий перед ротой враг хитер, силен, и тяжело будет совладать с ним. Что он, будто крупный, лютый пес с оскаленной кровавой пастью, лежит в кустах и ждет команду, чтобы броситься на наступавших и растерзать их всех.
И вопрос этой атаки — просто вопрос времени. Скорее всего, небольшого.
Еще одна тягомотная забота тревожила душу Силантия.
Из всех разговоров, состоявшихся у него с солдатами и офицерами, понял Батагов, что у его роты, считай, нет совсем связи ни с батальоном, ни с полком. А есть она только через посыльных да вестовых солдат. Где сейчас находится сосед справа — их батальон? Отстал он или ушел вперед? Какие от него следуют команды? Не надо быть большим командиром, чтобы понимать: когда идешь в бой, ты должен знать, как собираются воевать соседи слева, справа, спереди и сзади. А если нет связи? Это означает, что рота должна отбиваться от врага одна.
А как им с Борисовым воевать в такой непонятной обстановке, как не наделать ошибок?
В подход каких-то там резервов Батагов не верил еще с Гражданской. Он вообще никогда не верил в чужую помощь, особенно, когда это опасно для жизни того, кто помогает.
Его также сильно тревожила позиция, на которой был выставлен его пулеметный расчет.
...И наваливались, и наваливались на сердце Силантия тягостные думы, словно наплывали с севера холодные, темные тучи и закрывали небо непроницаемой пеленой. И будто бы своей тяжестью отодвигали от него образ поморской деревни, реки, милой женушки, дочечек и уносили этот образ в дальние-дальние дали, за черные туманы, куда ему, Силантию, будет невозможно когда-нибудь дойти.
— Ладно, Колька, — сказал, отринув тяжелые думы, Батагов. — Заканчиваем посиделки и на боковую. Завтра бой нам предстоит.
Они выпили по последней рюмочке, доели тушенку из банки, и Силантий приказал:
— Разобьем дежурство на две части. Ты, Коля, берешь первую половину ночи, а я после четырех утра — вторую.
И Батагов завалился спать под густую ель на свежую, постеленную толстым слоем хвою. А после четырех часов утра он сидел рядом со своим пулеметом и слушал, как токуют косачи. Он не увидел ни одного, но петухи токовали повсеместно. И их протяжные, переливистые песни заглушали все остальные звуки весеннего утра.
Силантий невольно представил себя на тетеревином току, что неподалеку от его родной деревни. Он сидит посреди большого мха в шалашке, сделанной из маленьких сосен, обложенной густыми ветками, и глядит из нее, как вокруг бродят, растопырив и опустив крылья, распушив веерообразные хвосты, украшенные белыми перьями, черно-сизые петухи. А рядом с током сидят на маленьких сосенках нахохлившиеся тетерки и внимательно высматривают, кто из косачей токует жарче, упоительнее, восторженнее, выбирают самых красивых и сильных. После тока, уже на приподнятом над лесом солнце, они улетят со своими избранниками в темную чащу и там разделят с ними свою весеннюю любовь. Уже в начале лета их любовь даст новое потомство косачей и тетерок, которые много лет подряд будут прилетать на этот мох для новых страстных лесных танцев, и тоже будут улетать в лесную чащу для новой любви.
И так будет продолжаться вечно, пока стоит этот мир и продолжаются на белом свете жизнь и любовь. Так повелевает им всемогущая Природа.
Песня тетеревов бесконечна...
Как бы хотелось сейчас Силантию уйти от этого пулемета, из этого холодного, чужого леса и посидеть в той шалашке. Рядом с домом.
Потом к нему пришел вдруг глухарь. Странно, что Силантий не слышал его токования, ведь он был совсем близко. Может быть, оттого, что в весеннем лесу посреди просыпающегося, утреннего леса так много других звенящих звуков?
Глухарь шел к нему из чащи, высоко задрав голову в страстном токовом пении, развернув веером широченный хвост, подняв его кверху, волоча по земле тяжелые крылья.
«Тэк-тэк, тэка-тэка, кишшмя-кишшмя, — четко выговаривал глухарь и крутил и тряс своей черной головой, украшенной огромными, красными, бархатными бровями.
Батагов сидел на сухой лежинке, втянув голову в плечи, съежившись, укутавшись в шинель, боясь пошевелиться.
Глухарь, захлебываясь в своей песне, прошел совсем рядом. И выстеливший землю легкий утренний иней хрумчал, когда в него вдавливались глухариные лапы. И когти и шпоры большой птицы шаркали, прикасаясь к его серебристому покрывалу.
— Эк-ты, — подумалось Батагову, — война кругом, а этот разошелся тут. Иш-ты. А если враг тебя, дурака, услышит, да кокнет? Хорошо тебе будет?
При чем тут враг, ему и самому было неведомо. Но сейчас, на войне, ему невольно казалось, что все, способное принести вред ему самому, или людям, или вот этому глухарю, могло быть только от врага. И за это его следовало бить еще крепче.
А глухарь как будто медленно-медленно плыл над землей в утреннем мареве, уходил от него, скрывался в кустах, в сумеречном воздухе. И показалось Силантию, что не глухарь это был совсем, а привет ему от родной сторонки, от деревни Яреньги, что на Летнем берегу Белого моря, от земляков, от семьи.
От них он приходил, от них!
— Я же весточку получил от родного дома, от родимой земельки. Чухарь-то мне ее и принес! Вот ведь как...
И Батагов уткнул лицо в сырой брусничник и заплакал. Плакал он молча, чтобы не разбудить напарника. Сидел на земле, на корточках и размазывал по лицу ненарочные слезы, плечи его тряслись.
Плакал он от налетевшего на него и просквозившего сердце, выстудившего душу холодного предчувствия: последний это был глухарь в его жизни! И весточка от родных была последней. Ушел глухарь от него навсегда...
И теперь сидел Силантий Батагов в чужом карельском лесу и крепко горевал.
И боялся выказать свою тревогу напарнику Кольке Борисову. Пусть он до самого конца не знает, что не выйти им живыми из этой дальней от родных домов сторонушки.
4
Стрелковая рота, в составе которой воевал Силантий Батагов, шла в наступление по самому левому флангу, вдоль шоссе. Она почти не встретила на своем пути сопротивления. Командиры объясняли это тем, что фланги и наступления и обороны в силу огромной протяженности фронта и недостаточного наличия личного состава с той и другой стороны имели большие «пустоты», охраняемые натыканными в них передвижными и стационарными укрепленными огневыми точками, ДОТами, ДЗОТами, сигнальными группами, вооруженными проводной и беспроводной связью. Вдоль такой вот «пустоты» и продвигалась рота, в которой состоял Батагов.
Но на шестом километре продвижения впереди раздались вдруг крики на финском языке и стрельба, автоматные и винтовочные выстрелы. Как раз там, куда ушла ротная разведка. Рота залегла. Потом все смолкло, лишь кричали и кричали финны.
И из леса к советским бойцам выполз полуживой, окровавленный разведчик Метелкин. Лицо и правый бок его были залиты кровью.
— Дальше хода нет, — успел доложить он командиру роты, — там, в скалах, укрепления и техника. Нашей роте туда не пройти.
— А где остальные? — спросил его ротный.
— Ребята все погибли, все трое. Сам видел, — тихо прохрипел Метелкин и, уже теряя сознание, с трудом добавил:
— Там техники у финнов много, танки, пушки... — И впал в забытье. Комроты дал команду окапываться.
И рота стала готовиться к схватке с врагом, к последнему своему бою.
Так ротный командир оказался в тяжелейшей ситуации. Было ясно, что впереди у него сильно укрепленный и технически оснащенный противник: какие-то части шестой финской дивизии и, скорее всего, подразделения немецкой дивизии СС «Север», которая располагается как раз на этой местности. Двигаться вперед он больше не может. Фланги и тыл роты абсолютно голые. Разрыв с находящимся справа батальоном 68 стрелкового полка составляет около семисот метров. Что в промежутке в настоящий момент — неясно. Там, справа и довольно изрядно сзади идет сильный бой. Батальон продвигается вперед с боями, идет тяжело, вероятно, преодолевая упорное сопротивление противника и неся немалые потери. Батальон отстал от роты, не встретившей сопротивления.
Попытки установить связь с командиром батальона и получить хоть какие-то команды по дальнейшим действиям к успеху не привели. Радиостанция молчит, посланные двое связных пока не вернулись. Сейчас, дав команду окапываться, комроты послал в батальон еще одного бойца — своего ординарца Пирожникова. Но тот тоже пока не пришел назад.
Ротный не знал тогда, что комбат Крюков уже погиб, погиб и его заместитель Нарицын, а батальон увяз в оборонительных боях и сам ждет команды на отход. Ротный так и не установил связь со своим батальоном, потому что батальон, не поддержанный ни авиацией, ни артиллерией, ни танками, ни подкреплением, не выдержал сильнейшего сопротивления превосходящих сил противника и погиб почти весь. К своим вышло только пятнадцать человек из двухсот пятидесяти, ушедших в наступление. Вышло только пятнадцать усталых и израненных бойцов.
А стрелковую роту на следующий день расстреляли прямой наводкой осколочными снарядами два выползших из леса тяжелых танка, да несколько орудий калибра 150 миллиметров, да подкравшиеся с флангов пулеметы, да снайперы, бьющие с окрестных деревьев.
Вторая стрелковая рота, оснащенная лишь одной 45-миллиметровой пушкой, одним ротным минометом и двумя станковыми пулеметами, ничего не могла противопоставить этому шквалу огня, кроме солдатских сердец и солдатских шинелей, слабо защищающих солдатские жизни от снарядов и пуль.
И остались от места расположения роты одни только сырые воронки в полуоттаявшей весенней карельской земле, да комья разбросанной взрывами, пропитанной кровью земли.
И висящие в кронах деревьев солдатские пилотки.
5
— А что, Силантий Егорович, так-то можно воевать. Всю войну так и провоевал бы.
Второй номер Колька Борисов стянул со своего костистого тела гимнастерку, сбросил недавнюю обнову — белую рубаху и постелил их на южной стороне высоко выступающего над влажной землей вполне просохшего уже бугорка. Растянулся на них, подставив под весеннее утреннее солнце замусоленную свою физиономию, выступающие из-под кожи ребра — следствие перенесенного в детстве рахита, и впалый живот. И затянул желанную, мечтательную песню:
— Одна беда при такой войне — медалей да орденов на нас не повесят.
— Почему это, Коля, и не повесят? Ты же у нас бравый и добросовестный боец Красной армии, — Батагов поддержал пустой борисовский треп просто так, из уважения к своему верному оруженосцу.
— А кто же даст человеку медаль, если он, скажем, просто так полеживает на войне и пузо греет? Таких дураков же не бывает.
Из всего облика Борисова, острого блеска прищуренных его глаз ясно проглядывалось, было видно, что получит, получит он свою заветную медаль. Обязательно получит!
Справа от их позиции, где-то на расстоянии километра, шел тяжелый бой. Там бился с врагом батальон, в котором они с Борисовым служили. Батагов прислушивался к канонаде этого боя, и сердце его тревожилось.
Ему, опытному бойцу, было очевидно, что батальон отступает и при этом несет тяжелые потери. Он слышал, как на наших позициях один за другим замолкали пулеметы. Все реже раздавалось уханье ротных станковых минометов, и от врага отстреливалась только одна легкая 45-миллиметровая пушка. Батагов знал, что в наступлении их было четыре. Да и винтовочная и автоматная пальба с нашей стороны была уже не столь густой, как минут пятнадцать-двадцать назад. Ясно было, что батальон попал в тяжелейшую ситуацию и теперь погибает.
Что явно бросалось в глаза Батагову и что больше всего злило его — это то, что с тыловой стороны к батальону никто не приходил на помощь. Хотя в момент начала наступления командование твердило уходящим в бой: мы вас поддержим, если наступит такая необходимость. Теперь батальон погибал, и на помощь ему никто не пришел.
А немцы и финны наращивали напор. По остаткам батальона била стена огня и оружейного, и автоматного, и пулеметного, и минометного. А по шоссе Луохи — Кестеньга к линии боя подошел немецкий танк и с ближней дистанции обстреливал позиции советского батальона.
Батагов сидел молча на бруствере, чадил махорку и качал головой.
Второй его номер тем временем восседал на бугорке с голым пузом, с округленными глазами. Махал руками и о чем-то возбужденно талдычил. Наверно, о подружках своих, с которыми у него отношения не всегда гладко складывались.
Батагов ожесточенно отбросил окурок в сторону и приказал:
— Все, Николай, надевай гимнастерку, заканчивай свой треп.
— А чего такое, Силантий Егорович? Чего такое? Никто на нас не идет, можно бы и погреться.
— Не идет, так пойдет, недолго осталось.
Борисов напяливал гимнастерку и важничал:
— А мы их со всех видов оружия. Вон у нас силища: боевой пулемет, гранаты, у меня винтовка. Дальнобойная, мосинская, пусть только попробуют.
Он засиделся в тылу, Николай Борисов, пороху не нюхал в настоящем бою и теперь вот храбрился.
«На роту, должно быть, скоро пойдут, — с тревогой размышлял Батагов, — выдержали бы ребята».
Словно в подтверждение его мыслей, спереди, в расположении роты, раздался страшный грохот, и через секунду он осознал, что на их роту обрушился сокрушительный огонь. Со стороны противника стреляло, наверное, все, что могло стрелять. Била тяжелая артиллерия, сотрясали воздух выстрелы танков и минометов. И с фронта, и с флангов по роте колошматили пулеметы. Не меньше десятка штук.
«Эка силушка напала, — беззвучно выговаривал Батагов. — Кто совладает с такой-то силушкой? Никому и не совладать. А у роты, считай, одни винтовочки, да пушечка-пукалка, да несколько штук пулеметов, бесполезных против танков.
Он понял, что рота теперь погибла, ей не выдержать такой огонь. Ситуация менялась категорически, катастрофически.
Батагов впервые с того дня, когда он прибыл на эту войну, почувствовал, как его тело наполняется страхом. Страх разлился по телу, сдавил мышцы, запокалывал иголками в кончиках пальцев ног и рук.
Впервые он явственно ощутил, как откуда-то из кустов, из леса ему в лицо дохнул спертый и гнилой воздух, как дыхание старушечьего рта, прореженного ошметками разрушенных зубов.
«Так вот смертушка-то и дышит, поганая, стало быть, — подумал Силантий. — Неужели приходит она ко мне?»
Ему не хотелось встречаться с этой старой каргой. У него было еще много дел, незавершенных, отложенных на время, звавших его к себе.
Он сидел, придавленный нахлынувшими событиями, и никак не мог сбросить с себя невыносимо тяжелый груз неизбежности.
Колька Борисов стоял во весь рост, руки в карманах. Он вытягивал шею, вертел головой из стороны в сторону и походил на тетерева, встревоженного выстрелами охотников.
— Чего это, а? — спрашивал он невесть кого. — Чего же это деется такое, а? Шум-то какой, надо же!
Старый солдат Батагов вгляделся в него, желторотого птенца, и начал сбрасывать с себя свинцовые чушки страха, столь отяготившие тело. Он же старший здесь, опытный, не сдаваться же врагу за здорово живешь, надо воевать...
— Эй, Колька, — громко сказал Батагов, — ты скажи мне, боец Красной армии, булькает еще что-нибудь в нашей фляжке?
Расстелив плащ-палатку посреди прошлогоднего брусничника, на жухлых ветках отжившей черники, среди которых синели чудом сохранившиеся после зимы скукоженные ягоды, они допили остатки разведенного спирта, съели последнюю банку тушенки, разломили последний ломоть полувысохшего хлеба.
Уже совсем смолкли бои в направлении отступавшего их батальона и их роты, окопавшейся впереди. Только справа и слева по фронту громыхали последние усталые, запоздалые залпы затухающих боев. Наступление Карельского фронта повсеместно прекращалось.
Весной сорок второго мы еще не научились как следует воевать.
Два солдата Красной армии вечеряли предпоследнюю свою ночь в лесах Карелии.
И старый пулеметчик Силантий Батагов сказал молодому бойцу Николаю Борисову:
— Все, Колька, наотдыхались мы с тобой. Скоро и нам повоевать придется. Кругом все воюют. А мы с тобой что, рыжие что ли?
А Колька, непонятно отчего вдруг необычайно бледный и молчаливый в этот вечер, привздернул голову, состроил нахальную улыбку и сказал, как ни в чем не бывало:
— Надо будет, так и повоюем.
Их окружал чудесный вечер, растворенный в сумраке густого карельского леса, их дурманил прохладный воздух, настоянный на ароматах пробивающийся зелени, словно цветной тканью наброшенной на природу. А высоко-высоко в небе, выкрашенном ровной, ультрамариновой краской, была нарисована необычайно светлая, но почему-то бледная луна, куда-то потерявшая сегодня свои желтовато-розовые тона.
И Силантий, и Колька Борисов радовались шмелю, кружившему около них, и желали, чтобы он все время был рядом. Этот шмель, будто случайно залетевший сюда из довоенной теплой поры, ненароком напомнил им, как гуляли они по мирным лугам и косили траву. А вокруг кружили и гудели золотые шмели. И высоко в синих небесах звенели звонкие жаворонки.
Хорошо, что, несмотря ни на какие войны, каждый год весной пробуждается и вновь бушует на свете вечнозеленая, негасимая жизнь.
6
Дома, в родной деревне, у Силантия Батагова было много незавершенной работы.
Он так и не успел закончить строительство своего дома. С женой, да малыми детьми он жил на летней половине, где была налажена кухня, и комната через перегородку. А переда — большая горница, откуда открывался вид на речку, стояла под общей крышей, но без пола и без потолка. Только висели над передами стропила и потолочные крепкие балки. Да еще были застеклены окна, чтобы не залетал в них снег, не проливал дождь. Да лежали на земле лаги. Была бы у Батагова хотя бы весна, он бы закончил и переда. Но зимой его забрали на фронт. И он так и не нагляделся на речку из своей передней.
Не успел он закончить и поветь. А как без скотинки, без ввоза для заготовки сена? А где будут висеть его рюжи и сети?
Эх, много еще работы на доме, много...
Особенной заботой висел на душе недошитый карбасок.
Это была мечта не только его военной и суровой молодости, но и его детства. Иметь свою лодочку, ворочать в ней веслами, напирать на волну, испытывать свою молодецкую силу-силушку... Да куда там: полуголодное, безотцовское детство, голодная, вся в нужде юность — тут не до своего карбаска.
Батагов понимал: сшить карбас самому — дело ох как непростое. В нем много незаметных со стороны, но на самом деле хитрых тонкостей. И он как бы ненароком, как бы по колхозным надобностям похаживал в лодейную мастерскую и присматривался, что да как? Вроде из пустого интереса выспрашивал у мастеров всякие затейливые штучки.
Все выспросил, все вызнал. Понял: осилит он эту задачу!
Все остальное было делом знаний в работе с инструментом и сноровки. Рядом со своим дровяником смастерил Силантий навес, куда собрал нужный материал. В ближнем лесу вырубил два ладных еловых кренька под носовой и кормовой кили, выставил их под навесом на подпорки. Потом пошла работа по обработке досок, вырубке в килях пазов для крепления в них концов досок, по выравниванию изгиба и приладке друг к другу продольных досок, по изготовлению шпангоутов...
И карбасок свой Силантий Батагов тоже не успел завершить. Осталось-то выровнять верхние доски, да обложить их брусками, да наладить кочетья...
Ну еще, конечно, надо было выстрогать весла, да такие, чтобы подходили они к карбаску и по длине, и по весу...
Стоит теперь его недошитый карбасок под навесом на пригорке возле моря, накрытый брезентом, и ждет своего хозяина.
А хозяин вон на войне застрял.
И еще одну заботушку знал Силантий, которая не завершилась пока и тоже ждет его. Ждет и ждет.
Уже перед уходом на войну поведала ему его ненаглядная Феклистушка, что понесла она опять ребеночка. И на этот раз Силантий не просто догадывался, а уверен был, что растет под сердцем у женушки сыночек его, долгожданный парнишка. Его кровинушка — наследник.
И то, что теперь жена его отяжелевшая мается с двумя маленькими девчонками одна-одинешенька, без мужниного крепкого плеча, бьется над хозяйством, над охапками дров, которые еще надо распилить и наколоть, над тяжелыми ведрами из речной проруби — все это не давало теперь Силантию покоя, выворачивало его наизнанку. Вот от этой беды его отвлекала, да и то ненадолго, только самая неотвязная, самая необходимая забота.
7
— Вон они идут, идут, — закричал ему в ухо свистящим шепотом второй номер Колька Борисов.
Силантий глубинным верным чутьем старого солдата осознавал, что враг все равно пойдет на них: ему необходимо постоянно выравнивать свои фланги, чтобы красноармейцы не ударили в незащищенный бок. Теперь он отчетливо понимал, что, сломив упорное сопротивление противостоящего ему батальона Красной армии, финские и немецкие части должны будут устремиться вперед.
Красная стрелковая рота, наступавшая по левому флангу батальона, теперь тоже была уничтожена. Однако Силантию, много раз ходившему в разведку, было предельно ясно: они не пойдут в наступление, пока не изучат открывшийся тыл этой роты. Что спрятано в его чреве? Может быть, там стоит еще одна рота, хорошо оснащенная тяжелой техникой и живой силой? И поджидает своего часа для внезапного удара?
Силантий понимал это и ждал разведку. И вот она пришла.
— Колька, — сказал Батагов своему помощнику и сдвинул сурово брови, — дуй вон за тот камень, — он указал на валун метрах в тридцати справа, — будешь стрелять по моей команде. Задача понятна?
— Понятно, чего тут... все ясно, — Колька схватил свою трехлинейку, лежащую на окопном бруствере, поднял ее и прижал к груди. Держал, обхватив руками, словно запеленатого ребенка.
— Патроны у тебя есть?
— А как же, Силантий Егорович, полные карманы...
Батагов одобрительно крякнул:
— Знаем мы вас, петрозаводскую шпану. Без патронов да без ножиков не ходите.
Они помолчали, поглядели вперед. Там, вдали, во влажной весенней размытости, шли, покачиваясь между деревьями, четыре удлиненные фигуры: сырость удлиняет дальние предметы.
— Вот что, Колька, огонь по моей команде. Когда будешь стрелять, ори чего-нибудь.
— А чего орать-то?
— Сам не знаешь, чего? «За Родину!», «За Сталина!», «Рота в атаку вперед!» — чего-нибудь такое.
— А-а, я понял. Есть, товарищ командир!
— Все, дуй! Враг вон уже на подходе.
И Колька, наклонившись чуть не до земли, держа на весу тяжелую винтовку, побежал направо, к своему валуну.
Финны не знали, где их может ожидать пулемет? Да и есть ли он вообще. Спереди его невозможно было разглядеть: Батагов и Борисов надежно замаскировали пулемет ветками и жухлой прошлогодней травой. Он ничем не отличался от обыкновенного лесного бугорка. Финны вообще ничего не знали, они просто шли в разведку.
И вот уже мелькавшие за деревьями размытые тени начали приобретать четкие человеческие очертания. Финские солдаты были в маскировочных халатах с карабинами на плечах. Силантий уже наслышан был, что они терпеть не могут немецких «шмайссеров»: дальнобойные винтовки кажутся им более надежными, а финны хорошие стрелки. Разведчики шли осторожно, внимательно вглядываясь в окружающее лесное пространство. Иногда останавливались, и тогда шедший вторым справа солдат прислонялся к дереву, поднимал к глазам бинокль и долго в него глядел, поворачивая бинокль во все стороны.
Силантий давненько не стрелял по людям. Лет этак двадцать, с Гражданской войны. Но враг — всегда враг. И поэтому должен быть уничтожен. И рука его не дрогнула.
Батагов с него и начал. С того, с биноклем. Он подождал очередной остановки группы, навел пулемет, соединил мушку с целиком в районе груди солдата и нажал на гашетку.
Борисов тоже открыл беспорядочную стрельбу и кричал так, что у Силантия потом в правом ухе звенело.
Батагов дал несколько коротких очередей по бегущим мишеням. Стрелял, пока они не перестали бегать. Одна фигура в камуфляжном балахоне какое-то время петляла, но Силантий, уловив начало движения фигуры влево, взял на опережение, и последний солдат тоже упал.
Николай Борисов на какое-то время замолчал. Он глядел вперед и оценивал обстановку. Потом вскочил, бросил винтовку на спину и закричал бесконечное «Ура-а-а!» И побежал к Силантию. Он бросился обниматься и все кричал и кричал свое «Ура».
— Да погоди ты, Колька. Уймись ты. Че разорался-то, — успокаивал его Батагов.
— Да я ведь в первый раз воевал, в первый! Понимаешь, командир. — Он отскочил в сторону, вытаращил свои и без того немалые глазищи, растопырил в сторону руки и опять заорал:
— Урря-я-а!
— Ты не думай, Колька, что они теперь нас забудут. Заноза мы для них. Сидим тут в тылу у них, они же не знают, сколько нас тут, много, мало. А ты орешь, как целая рота...
Он сделал большую, тяжелую затяжку, сокрушенно покачал головой:
— В разведку они пойдут опять.
Раздувался ветерок наступающего вечера. В воздухе было холодно и сыро. От пережитого волнения Колька Борисов ежился и мелко дрожал. Винтовка лежала у него на коленях.
— А к-когда они пойдут опять? — спросил он с явной надеждой, что враг может теперь долго к ним не сунется.
Силантий откинул в сторону цигарку.
— Да скоро уж и пойдут.
Силантий поднялся, прошел шагов тридцать по проселочной дороге, на которой они находились.
— А что, дорожка справная. Идет откуда-то из их расположения, упирается в шоссе, легкий танк вполне проскочить может. Здесь они и попрутся.
Он выпрямился и огляделся:
— А больше-то и негде. По шоссе не пойдут открыто. Опасно для них. Могут по ним шарахнуть прямой наводкой. Вдоль шоссе техника не пройдет — везде лес густой, ни танку не проползти, ни пушку катануть. Только здесь.
Он опять сел около пулемета, снял с головы пилотку и охлопал ею голенище своего сапога.
— И бой, Коля, будет тяжелый на этот раз, настоящий бой.
Покачал опять головой и добавил:
— А отступать, рядовой Борисов, нельзя нам с тобой, приказа такого у нас нет, да и боеприпасы мы с тобой пока не расстреляли полностью. А как из боя выходить, если патроны имеются в наличии? Особый отдел по головке не погладит. Так ведь, Николаша?
И Силантий глянул исподлобья на молодого бойца Борисова такими глазами, что у того охолодилось сердце. В глазах стояла невыразимая бесконечная печаль и что-то невысказанное, дальнее, идущее из неведомых закоулков души уже пожившего изрядно человека. Коля Борисов таких взглядов не любил и не понимал их. Он отвернулся и стал глядеть туда, откуда может прийти враг. Он твердо знал, что лишь в бою может получить заветную свою медаль. И только молодое лицо его занавесилось легкой, сероватой бледностью, словно воздушной вуалью, прилетевший вдруг оттуда, с вражеской стороны. Но он не заметил ее, этой вуали.
8
Вечера в Карелии длинные, но день все же угасал. Надо было завершить необходимые дела. И Батагов сказал:
— Слышь-ко, Николай, пока они очухаются, мало-мальское время у нас имеется. Сходи-ко ты, дитятко, к ребятам этим. Проверь там, что да как, да собери, Николаша, маленько оружия, ну и патрончиков прихвати. У них четыре винтовки. Всех-то нам не надо, а забери-ко ты у них две. Нам пока и хватит.
Он позыркал глазами, как всегда делал перед принятием решения:
— А патроны забери все. Подсумки с ремней сдерни и тащи все сюда.
Помолчал, сплюнул в сторону. Скорчил брезгливую физиономию:
— А по карманам не шарь у них, Коля. Мне дак противно, покойники же.
Николай повесил на плечо винтовку, маленько сгорбился от ответственности полученной задачи и пошел.
А Силантий крикнул вслед:
— Ходи там осторожней. Может, хто живой там есть, шевелится, может, хто. Сразу стреляй, не жди, что он первый тебя прикокнет.
Николай ушел с винтовкой в правой руке. Шел он осторожно, озираясь, вглядываясь вдаль.
Потом Батагов сидел на кокорине и наблюдал, как Борисов с винтовкой наперевес ходит меж кустов и то наклоняется, то выпрямляется.
Вот он остановился, присел, стал работать руками.
«Нашел первого!»
Вот Николай опять идет вперед. Останавливается. И вдруг поднимает к плечу винтовку, раздается выстрел...
Вернувшись на позицию, Колька сидел на бруствере сгорбленный, словно переломленный навалившейся заботой. Его била дрожь.
— Чего трясесся, дитятко? — спросил его Батагов с изрядной ехидностью.
Стуча зубами, Борисов рассказал, что один финский солдат был еще живой.
— Ноги были у него перебиты. На руках уползал в свою, вражью сторону. Хотел в меня...
— Ну и чево?
— А добил я ево. В грудь выстрелил. Он и голову уронил.
— Ну и чево?
— Я ведь первый раз эдак в человека... В упор... Жалковато вроде, человек же...
Батагов вдруг вспыхнул весь, шагнул вперед.
— А в рожу ты не захотел, земеля? Молокосос, мать твою... Жалко ему! Ты ежели врага жалеешь, хреначь-ко к чухонцам. Может, они тебя и пожалеют, по головке погладят.
Он подошел к Кольке, крепко сграбастал его за шиворот, тряхнул пару раз, отчего Колькина голова заболталась на шее, как на шарнире.
— Ты чего жалостливый такой, щеняра! Думашь, он пожалел бы тебя, придурка, если встренулись бы вы на узкой тропочке? Ты разве не слыхал, что финны делают с нашими пленными? Глаза выкалывают, потом мучают до смерти. Солдатик этот чухонский поглумился бы над тобой вдосталь, а уж потом бы и пристрелил. А ему, вишь ты, жа-алко врага стало! От, щеняра!
Колька от такой беседы давно уже перестал трястись. Он теперь стоял почти навытяжку перед своим командиром и бормотал, впрочем, вполне твердо:
— Первый раз я, Силантий Егорович... Оробел вот, смутился... Больше не повторится.
9
Опять была ночь, полная весенних звуков и запахов, ночь неизвестности и тревоги. Посреди ее было краткое затишье. Пошумливал лишь ветер в нежной ткани проклюнувшихся листьев, в иголках сосен да елок. Тренькала и никак не засыпала какая-то заполошная лесная птаха, наверное, страдающая от бессонницы или потрясенная красотой пробуждающейся от зимы природы.
Но лишь закраснело над лесом зарево восходящего солнца и окрасились в нежно-розовый цвет верхушки высоких лесин, только что мирно спящий лес вдруг разом проснулся, взорвался свистом, трелями и щебетом множества птиц, тетеревиным страстным чуфыканьем и урчанием, затенькали сойки, заскрипели болтуньи-сороки. А в глубинах близлежащих мхов захрипели любвеобильные самцы-куропти, будто старичье, выкашливающее надоедливый махорочный дым. И вокруг, насколько воспринимал слух, непрестанно ворчала, хлюпала и журчала летящая по всем известным только ей направлениям талая вода.
Пулеметчик Батагов понимал, что эта весенняя ночь, наполненная знакомыми с детства радостными звуками, была для него последней. Осознание того, что не выкарабкаться ему живым из этого карельского леса, из этой ловушки, теперь сидело в нем твердо и окончательно.
И он не спал.
Он знал, что представляет для финнов большую загадку: что за силушка затаилась у них в тылу? Которая расстреляла как котят их разведчиков, которая ощетинилась и не дает им проходу. Какие силы необходимо бросить на эту силушку? Понятно, что должна пойти их разведка. И пойдет она вот-вот. У их командиров совсем нет больше времени, чтобы во всем разобраться.
Будто в подтверждение невольных ожиданий Силантия где-то далеко-далеко, за лесными завалами, в той стороне, куда уходила проселочная сырая дорога, раздалось мерное, ритмичное тарахтенье двигателя. Батагов еще не знал, да и не мог он знать, что эти звуки станут приближаться к ним. Но как-то сразу угадал: это по их с Борисовым душу. Он подошел к их «постели» — наваленной под густой низкорослой сосной куче елового лапника, на которой лицом в набитый сухой травой вещмешок, вместо подушки, посапывал его второй номер Николай Борисов, растолкал его в бок и присел рядом на еловую хвою. Колька вытаращил полусонные глаза, уставил их в небо и лежал какое-то время молча, не шевелясь, видно не понимая, где это он находится.
— Все, Колька, поднимайся, едут за нами.
— Кто это, чего? Кто к нам такой едет? — Борисов сидел и сонно таращился вокруг. Ему не хотелось вылезать из-под пригревшей его сосны. Знамо дело, молодежь солдатская крепко любит поспать.
— Бой сейчас будет. Вставать тебе надо, рядовой Борисов, воевать за Родину.
Колька собрал ладони «ковшичком», понабрал воды в талой, чистой луже и ополоснул свою замусоленную физиономию, пошаркал ее ладонью, а потом расстегнул ремень, поднял двумя руками низ гимнастерки и тщательно вытер им лицо. Надев опять ремень, он резко выпрямился, повернул к Батагову зарумянившийся, проясненный лик и весело доложил:
— Рядовой Борисов к бою готов!
А Силантий в это время достал из своего вещмешка последнюю краюху хлеба и разрезал ее ножом на две ровные части.
— Негоже, Николай, воевать на пустое брюхо, — сказал он добродушно, — давай-ко подходи к столу.
Батагов поднял палец вверх и спросил:
— Слышишь, Коля, танк к нам идет?
Борисов задрал лицо к небу, приоткрыл рот, прислушался.
— Чего-то трындит вроде. А может, и не танк совсем. Может, просто тарантайка какая, едет себе, да и едет. По своим делам.
— Да нет, Коля, танк это вражеский. И едет он сюда, чтобы нас с тобой убить.
Борисов, видно было, струсил маленько от такой новости. Он прижал к плечам голову и пилотка сразу будто сравнялась с ними. Потом позыркал глазами по сторонам, поглядел внимательно на Батагова. Тот стоял прямо и глядел перед собой спокойно, уверенно. Николай распрямился, вытянул шею.
— А хрена им с два. Мы еще глянем, кто кого. Вон, у нас гранаты имеются, РПГ-40. Это им не шуточки какие, долбанут, мало им не будет.
— Правильно, Николай, обстановку понимаешь. Ты, Коля, не робей этого танка. В нем такие же людишки сидят, как и мы с тобой. Тоже всего боятся, не железные они тоже... А танк — такая же железяка, как и обыкновенный трактор. Кидай гранату прямо в гусеницу. Это у него — самое слабое место. Граната гусеницу порвет — танк и остановится. Вот тут-то мы его и дококаем. Только вот что...
И тут Батагов вдруг посерьезнел, положил руки на плечи своего помощника и, строго глядя ему в глаза, сказал:
— Ты, рядовой Борисов, обязан быть живым, потому как мне без тебя одному тяжело воевать будет. Исходя из этого, ставлю перед тобой важные задачи.
Борисов стоял перед ним не очень твердо. Видно было, что он крепко передрейфил сейчас, этот необстрелянный боец. Но виду старался не подавать. Спросил только:
— Какие такие?
— А вот какие. Первое: бросай гранату и сразу падай в окоп, пока она летит, чтоб осколками не зацепило. Граната противотанковая, сам знаешь, взрывается при ударе о броню. Второе, — Силантий говорил медленно, раздельно, при этом тыкал Борисова пальцем в грудь, — танк, наверняка, будут сопровождать солдаты. Не ввязывайся с ними в бой, а сразу дуй ко мне. Солдатики — это мой вопрос. Суматоха будет, ты этим и пользуйся.
Он опустил руки, выпрямился.
— Вам все понятно, рядовой Борисов?
Николай совладал с собой. Тоже встал по стойке «смирно».
— Так точно, товарищ командир расчета.
— Тогда приступить к исполнению.
И Батагов резко отвернулся, пошел к себе, к пулемету.
Удостоверился: все правильно, все работает, все готово.
Сидя за пулеметом, Силантий не мог не отметить верные действия своего второго номера. Тот надежно спрятался в кювете, словно слился с ним. Гранаты лежали перед ним на только что вырытой земляной полочке, готовые к бою, винтовка стояла рядом.
«Хороший боец из него может получиться», — подумалось ему.
(продолжение следует)
