Во что верим — таковы и мы

Наша идеология Просмотров: 14107

Целительное и губительное поклонение

Упование на новизну издавна противопоставило поклонению скепсис. «Сомнение — враг религии, но мать философии» — модификации этого афоризма сопровождают всю историю интеллектуализма. Маркс совсем не шутил в игривой анкете, выразив в качестве принципа своей жизни слова великого флорентийца:

«Подвергай всё сомнению». Как тешит юное самолюбие афоризм: «Долой авторитеты!» Критика — основной мотив протестантизма, философским выражением которого стала немецкая классическая философия, завершившаяся не Фейербахом, а Марксом, с его обнаженным отрицанием истории человечества, названной им предысторией, ибо подлинная-то история, оказывается, еще не начиналась, ее черед наступит лишь в светлом будущем.

Революции питаются нигилизмом, отрицанием поклонения всем традиционным ценностям, а стало быть, и авторитетам. Социальные потрясения XIX–XX веков с фанатичным воодушевлением отбрасывали поклонение Богу, царям, отцам (предкам), святыням своей истории, Отечеству... перечислять можно и далее. Но всмотритесь даже в перечисленное! Это ведь ценности, составляющие самую сердцевину обретений человечества, всей культуры! «Консерватизму», «застою», «традиционализму» противопоставляют в революциях радикальное обновление, в котором нет места историческому прошлому, ибо только юность способна обновить мир, всё остальное должно быть отброшено, уничтожено.

Слово «нигилизм» М. Хайдеггер связывает с именем Фр. Г. Якоби, который, по-видимому, впервые употребил это слово в письме к Фихте, но вошло в оборот оно через И. Тургенева1. Слово часто закрепляется за явлением намного позже возникшего явления. Например, термин «экология» впервые использовал Э. Геккель, но это не означало, что до Геккеля не было проблемы взаимодействия живой системы с условиями ее существования и что этой проблемы никто не замечал. Тем не менее не напрасно обнажилось то, что назвали нигилизмом, с нарастанием того, что назвали научно-техническим прогрессом и цивилизацией. Вместе с машинами стал уподобляться машинам и сам человек, самомнение его возрастало по мере угасания душевных привязанностей к семье, ее родовому очагу, в душе становилось всё меньше места для идеализации, мифологизации, преклонения, поклонения. Иссякала или ослабевала способность любить. Утилитаризм заглядывал во все щели человеческого бытия, а утилитаризм убивает любовь. «Кто ничего не любит и ничему на земле не служит, тот остается пустым, бесплодным и духовно-мертвым существом... Ибо в высшей и последней инстанции все вопросы человеческой судьбы решаются любовью»2.

Я буду говорить не о поклонении кумирам и ложным авторитетам, о временной ослепленности звездами, а об обретении ясного и спокойного света, исходящего от духовников нашей жизни. По-видимому, могу разочаровать коллег по философским занятиям, которые мало-помалу привыкают называть философией то, что раньше принимали за русскую публицистику, литературную критику, т. е. те «вольности», которые позволяли себе в размышлениях Хомяков, Страхов, Достоевский или тем более Розанов. Но современному писателю уж никак мои коллеги не вручат диплом профессионального философа, независимо от степени постижения им русского духа, русского характера, русской мысли: европейские измерения философичности ржавчиной въелись в сознание, и где уж тут профессионал-философ может всерьез отнестись к высказыванию Игоря Шафаревича о том, что крупнейшим современным русским мыслителем он считает Валентина Распутина?!

О роли авторитета в обществе, разумеется, можно порассуждать в духе философско-научной традиции, т. е. дать дефиниции авторитетов, их классификацию, привести аналитический обзор фундаментальных концепций об отношении к авторитетам, развенчать догматизм и все формы поклонений, препятствующих общественному прогрессу и творческому самоопределению свободной личности. Наукообразие в философии имеет почтенный возраст, ему стоит поучиться у немцев, школу которых прошли почти все русские мыслители, но если бы на этом застряли, то не стали бы русскими мыслителями, о чем уже говорилось в начале этой книги, когда шла речь о различии философии в России и русской философии.

Пародистам и злословам, конечно, раздолье поупражняться по поводу моих притязаний двигаться по дороге философии, указанной Достоевским, Леонтьевым и Ильиным, но чуткий к русскому мировосприятию читатель поймет, что двигаться по стопам великих — не значит претендовать на близкую им силу слова и мысли. Нам потихоньку предстоит примериваться к полузабытой дороге собственной философии, заросшей, занесенной песками, и торить пути там, где дорога только намечена или где возникли новые овраги, топи, чащобы, с которыми не могли столкнуться наши выдающиеся учителя и предшественники.

В России первейшим было поклонение родителям и семье. Отсюда начиналось и религиозное чувство, и нравственность, и боль за судьбу Отечества, и подлинность любви, на что бы она ни распространялась, и искренность отношений, и постижение красоты людей, быта, труда, природы. «Это мне дедушка рассказывал», «Папа так говорил», «На это меня благословила мама», — в подобных фразах не ностальгическое воспоминание о детстве, а проявление устойчивости жизни, ее основ, ибо счастлив тот человек, которому дана любовь к родителям, к предкам, к родным. «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» рождали жертвенность в битвах за Отечество, вдохновляли на творчество, позволяли перенести немыслимые страдания. Подлинность человеческой жизни вызревала в преемстве поколений, в любви к тому, что составляло духовное богатство семьи, рода, нации. Нигилисты растоптали могилы предков, забыли их, средоточием любви у них стали собственные вожделения, поклонение не исчезло, но сместилось на себя, на кумиров экстаза. Стало всё труднее деятельно, собственным сердцем постигать дух народа, настроить в себе верный компас на подлинность, удерживая стрелку компаса от дерганий и вращений, хотя жизнь наша подвержена давлениям сил, от которых напрягается, вздрагивает стрелка внутреннего компаса души.

Всякий человек, всмотревшись в себя, оглядываясь на пройденную жизнь, а на нее всегда, в любом возрасте, можно и нужно оглядываться, непредвзято засвидетельствует, что в жизни были какие-то авторитеты, кумиры, духовные поводыри, они уже в момент воздействия могли подчас осознаваться как не самые высокие, не самые добродетельные, но они захватывали всё существо человека, куда-то вовлекали, увлекали. У подростка, познавшего авторитет улицы, почти неизбежен период, краткий или затянувшийся, поклонения силе, наглости, по меньшей мере — раскованности. У самых домашних подростков возникает подчас тайное поклонение крепкому, способному на рискованные действия вожаку подворотни, местечка, улицы, который прошел уже детскую исправительную колонию или условное наказание, а может быть, еще не попался властям, но сверстники знают, что он способен на большее, чем другие, его боятся и ему повинуются, часто повинуются без всякого принуждения, а по какой-то опасной игре души. Это потом уже приходит осознание ложности авторитета того или иного нашего возраста, но даже и при таком осознании писатели, режиссеры любят вызвать в себе воспоминания прошлого с ожившими на бумаге, на сцене, на экране ощущениями преклонения перед нахрапистостью, блудливой ловкостью и волей бывшего кумира. Чему и кому поклоняемся — таковы и мы.

Нынче повсеместно пользуются словами «кумиры», «звезды», «суперзвезды», «авторитеты», в них звучит всё, что угодно, кроме духовной высоты. При опустошении души не исчезает жажда поклонения, но она обращается к предметам низким, пошлым, недостойным. Сколько бы ни внушал себе разнузданный в страстях и поступках человек, что он свободен и избавлен от поклонения авторитетам, — это самообман: потакание собственной похоти и сопутствующее этому мление (кайф) перед модными музыкантами, певичками, суперменами бросают «свободного» человека в бездну поклонений.

«Не сотвори себе кумира» — это более, чем кому-либо, сказано тем, кто избавился от духовного поклонения и взамен покорился фальшивым кумирам.

Не всякий, чьим словом, наставлением мы дорожим, — для нас временный кумир. Ребенок идет к свету добра, красоты, истины через родителей, учителей, но и с возрастом не наступит та черта, когда можно сказать: «Всё, больше мне никто не нужен, не нуждаюсь в советчиках, нет для меня авторитетов!» Это было бы не ложным самомнением, а погибелью человека, духовно-нравственной, эстетической, практически деятельной, научной. Избавление от догматизма и заскорузлости — совсем не равносильно убиению в себе авторитетов, поклонения. Вовсе не кумиров мы творим, коль молитвенно почитаем сказанное нашими святыми подвижниками, учителями Церкви, коль вникаем в умудренные тексты философов, в строки подлинных романов, повестей, очерков, статей, вслушиваемся в слово старика, хорошего школьного учителя.

Принадлежность духу своего народа запечатлевается в поклонении духовным светильникам, персонифицированным в святых и писателях, философах, композиторах, художниках, строителях, которые наиболее полно несут в своем житии и творчестве душевно-духовную силу народа.

Попытки поклоняться чуждому никогда не принесут гармонии и душевного равновесия, ибо чуждость остается чуждостью. Невозможно без потерь для духовного здоровья наполнить душу чужой религией, чужой традицией, чужими обычаями. Требуется немыслимая метаморфоза, перевоплощение в китайца, индуса, в немца, если кто-то пытается примерить себе для духовного пути конфуцианство, буддизм, йогу или протестантизм.

Почитание истинного писателя — из глубинных культов России, без которых нет уже России и русских. Писатель — почти небожитель, его именем метится эпоха. Современники часто не чувствуют этой значимости для них писателя. Может быть, XX столетие и не будут называть именем одного писателя, но уж точно, если Россия останется верна своим почитаниям, — символами века станут как прежде — Пушкин, Достоевский, Толстой, так и теперь — лучшие писатели нашего времени, т. е. духовные водители народа, в силу необходимости заменившие святых старцев, святителей и духовников.

Если при устойчивой крепости державной и православной России писатели и мыслители соответствовали своему духовному предназначению, то подземные толчки, предвещающие потрясения для России, совпали с оформлением литературы, искусства, философии как субъективной игры воображения и завоевания пристрастных поклонников. Писательское слово стало нередко не испытанием глубин духа и души, а выпячиванием гордыни, на смену богочеловеческим поклонениям шли человекобожеские, и вместе с соблазнительными и возвышенными гуманистическими устремлениями служить человеку, гордости за человека мельчали идеалы, заземлялись, пока не стали утробными, ибо культ человека без культа Бога с неизбежностью низводит человека к тому, что человек сам о себе думает, не соотнося себя со сверхчеловеческими, идеальными мерками.

«Любите книгу — источник знания» — этот недавно еще настенный лозунг всех библиотек стал очень сомнительным, если книгой называть всё, что отпечатано и переплетено. Нынче книга несет противоположные задания, устремления, наполненности: она может быть и высочайшим учителем и источником растления, одни книги создают мелкоту интересов, принижают назначение человека, другие — дают усилие душе для радости окрыления и взлета.

Есть почитание целительное и губительное. Утверждение души на духовной традиции само по себе созидает верное чувство выбора любви, света, добра и отталкивания от себя скверны, пошлости и зла.

 Духовная и бездуховная интеллигенция

 Трудно поверить, что без этого слова обходились в русском языке полтора столетия тому назад. Обходятся без него до сих пор в западных языках, в западной культуре: вполне достаточно им слова «интеллектуалы», чтобы выделить прослойку умнейших, создающих достижения науки, техники. А нам в России не только не обойтись без слова «интеллигенция», но и не разобраться никак, что же таит в себе интеллигенция, если она готовила революции своими трудами в философии, экономике, политике, а потом с не меньшим рвением ниспровергала идеи и идеалы революции: интеллигенция писала великие романы, повести, учила детей в школах, но люди, называющие себя интеллигенцией, погрязли в политическом лицемерии, запутывая народ посулами, рекламой, создали новую форму терроризма на телевидении, в газетах, журналах, обучая Россию «заниматься любовью», а не любить, заменяя совестливость ловкачеством, «русской рулеткой» и новым для России вопросом «Кто хочет стать миллионером?» вместо прежних «Кто виноват?», «Что с нами происходит?»

Вакантное место интеллигента стремились чаще всего занять не созидатели, а разрушители и даже погромщики. Апологеты тех или иных партий склонны идеализировать собственное историческое становление, между тем уроки истории для того и полагается изучать и учитывать, чтобы обрести более ясный взгляд на будущее.

Считается, что слово «интеллигенция» в близком современному смысле появилось в России, и первооткрывателем его был известный в свое время писатель Петр Дмитриевич Боборыкин (автор романов «Китай-город», «Василий Теркин» — да, такое совпадение или заимствование у Твардовского случилось). Сам Боборыкин утверждал, что термин «интеллигенция» рожден им на свет в 1866 году.

В самом обстоятельном энциклопедическом издании Брокгауза и Эфрона, в соответствующем томе, где полагается быть понятию «интеллигенция» — его нет, а том этот публиковался в 1894 году.

Прошло совсем немного лет, и волну бурных обсуждений вызвали «Вехи» с подзаголовком «Сборник статей о русской интеллигенции». В размышлениях об интеллигенции в этом издании объединились известные философы, публицисты: Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский, П. Б. Струве, С. Л. Франк.

В «Вехах» интеллигенция писала о себе самой, это была рефлексия по поводу творческих возможностей интеллектуальной элиты России и ее роли в революции. Каждый из семи авторов выражал собственную позицию. П. Б. Струве позднее признавался, что сборник «Вехи» никем не редактировался, и авторы прочитали статьи друг друга уже после выхода в свет книги, поэтому к сборнику нельзя относиться как единому организму; несогласия, нестыковки в оценке интеллигенции провоцировали на дискуссию, в которой приняли участие в том числе и сами участники сборника. О масштабе этой полемики, вспыхнувшей сразу после издания «Вех», можно судить по огромному тому антологии «Вехи: pro et contra» (СПб., 1998), хотя том этот охватывает лишь 1909–1910 годы.

Не случаен нынешний интерес к содержанию и судьбе «Вех»: в переломные годы мы вынуждены осмысливать исторические уроки интеллигенции, особенно тогда, когда перемен явно жаждала именно интеллигенция, а реальные перемены, замышлявшиеся как рывок к обновлению, улучшению, в очередной раз разочаровали в возможностях самой интеллигенции.

Известно, что «человек в шляпе» вызывал противоречивые чувства у тех, кто работал на земле, у станков. Не в шляпе было дело, то есть не во внешних признаках, а в чем-то, что разделяло интересы, устремления трудового человека и человека, умеющего сладкоречиво, бойко говорить. Никогда в русском крестьянстве не было пренебрежения к книжности, мудрости, а тем более духовности. Почитали учителей, священников, стремились детей своих, внуков приобщить к грамоте, выучить, «вывести в люди», как принято было говорить.

Почему же с момента своего возникновения понятие интеллигенции приобрело сомнительный смысл? Еще в «Полном словаре иностранных слов» М. Попова начала ХХ столетия отмечено, что слово «интеллигентный» опошлилось, так как его стали относить ко всякому образованному человеку, но образованность сама по себе не избавляет от невежественности и бездуховности. Чем более высокомерно ведет себя образованный человек по отношению к народу, прежде всего к крестьянству, тем менее он принадлежит подлинной интеллигенции, его можно причислить лишь к «образованщине», если воспользоваться словом А. И. Солженицына.

Двадцатый век, а особенно его последнее десятилетие, деформировал многие нравственные, гуманитарные, духовные понятия. Случилась такая деформация и с понятием интеллигенции: лживая, равнодушная к судьбе Отечества и народа группа присваивает себе титул интеллигенции, превращает себя в касту интеллектуалов, которая сверху вниз посматривает на «деревенщину» и вспоминает о ней в лучшем случае в предвыборных обещаниях, когда требуется протолкнуть наверх своего кандидата.

Напомним, что еще в 1881 году Владимир Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» разъяснял, что «интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая часть жителей», а П. Д. Боборыкин на рубеже веков уловил, что разные бывают у интеллигенции и разумность, и образованность, и умственная развитость, и главное — разные идеалы, к которым она устремлена.

«Главный вопрос, — писал он, — в том, какие это идеалы, — вынесенные из всенародной жизни или же чисто субъективные, взятые из книг, высиженные в спертом воздухе болезненного субъективизма, своей душевной неврастении!..» (Русское слово. 1909. № 87. С. 2).

Невольно возникают образы тех, кого относят к интеллигенции, но образы эти находятся в конфронтации, ибо одна интеллигенция несет в себе цельность, органику культуры, питается соками глубинных традиций народа (таковы Пушкин, Глинка, Лесков, Шукшин), другая же интеллигенция самодостаточна, элитарна, поглощена собственным «я» (таковы модернисты, нигилисты всех мастей, от художников до политиков, имя им легион, роднит их пренебрежение к почве, к устойчивости, к органике жизни; то, что в народе рассматривалось издревле как уродство, извращение, порок, они стремятся превратить в «норму», в идеал жизни). Одна интеллигенция развивает подлинную культуру, другая разлагает целостные организмы культуры, готовя гибель народов, государств. Интеллигенция и того и другого толка оказывается катализатором общественных изменений, она увлекает своими идеями, но результаты этих изменений противоположны — цветение культуры или ее разложение, гибель. В русской философии и литературе ХIХ столетия слышались предостережения об опасностях изоляционизма интеллигенции: хождения в народ были попыткой устоять перед растущим отрывом «умственно развитой части жителей» от людей, занятых созиданием не только материальных ценностей, но хранителей и творцов народной культуры.

Западная мысль запоздало осознала симптомы болезни отчуждения интеллигенции от народа, но об их диагнозе написано гораздо больше, чем о предчувствиях Ф. М. Достоевского, Н. Я. Данилевского или К. Н. Леонтьева. Честь обнаружения противоречия культуры и цивилизации обычно приписывают поэтому О. Шпенглеру, а не русским мыслителям. Для нас свидетельства Шпенглера интересны тем, что это взгляд изнутри на гибельную судьбу западной цивилизации, в которой часть российской интеллигенции усматривает идеал расцвета возможностей личности и общества.

Мировой город, безнациональная культура, которые грезятся нынешней «российской интеллигенции», настойчиво вычеркивающей из словаря культуры даже словосочетание «русская интеллигенция», — это симптомы гибели культуры, превращения ее в бездушную и бездуховную научно-техническую цивилизацию в лучшем случае, а в худшем — истребление даже такой цивилизации. Не сознает такая «интеллигенция», что ее усилия по устранению национальных культур, национальной интеллигенции обернутся разнузданностью самого примитивного национализма, который не обойдет своим сапогом в том числе и теоретиков мирового города. Кажется, события во Франции конца 2005 года могут побудить к раздумьям и европейских, и русских, и даже именующих себя российскими мыслителей о судьбах национальных государств, национальных культур.

Равным образом, как интеллект может изобретать лекарства для продления жизни человека и яды для его страданий и смерти, так и способности интеллигенции устремляются к спасению и поддержанию здоровья нации или изощренно отравляют дух народа, разжигая физиологизм страстей и пристрастий.

Кто-то боготворит дореволюционную интеллигенцию, но напомню лишь, что канонизированный интеллигент А. П. Чехов имел основания высказаться более чем резко: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр».

Исторически противоречивую роль интеллигенции первым подметил историк. В 1897 году В. О. Ключевский записал эскизно мысли об интеллигенции. Ему не нравилось это слово газетного жаргона, хотя он сознавал, что оно имеет вполне классическое происхождение, и назначение интеллигенции достойное — понимать действительность, самих себя и свой народ.

В. О. Ключевский не мог не заметить, что сам по себе культурный феномен, названный в России его современниками интеллигенцией, появился и живет довольно давно. «В нашем обществе, как и во всяком другом, люди разумные и понимающие были и тогда, когда еще не было людей, умеющих писать и читать»3.

Если с интеллигенцией накрепко связана высшая для общества степень разумности, разумения (о чем и Вл. Даль свидетельствует в своем толковом словаре), то откуда же срослись неразделимо совсем иные словосочетания — «гнилой интеллигент», «вшивый интеллигент», «паршивый интеллигент» или уничижительное «интеллигентишка»?

Удивительно, но и В. О. Ключевский рядом с возвышенной характеристикой интеллигенции, как способной выражать самосознание личности и народа, тут же дает набросок — «Классификация интеллигенции», в котором нет и следа возвышенности, напротив, классификация представляет разнообразие исключительно отрицательных человеческих типов, лишенных цельности, далеких от самостоятельности мышления и отражения духа народа. Вот эта классификация интеллигенции: «1) Люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных. 2) Сектанты с затверженными заповедями, но без способности к мышлению... 3) Щепки, плывущие по течению, оппортунисты либеральные или консервативные, и без верований, и без мыслей, с одними словами и аппетитами»4.

Это было написано до «десяти дней, которые потрясли мир», и уж тем более задолго до повторных потрясений, разваливших организм огромной державы в конце ХХ столетия. И в том и в другом потрясениях решающую роль сыграла интеллигенция. В начале века образ революционного интеллигента запечатлелся памятью о пенсне Луначарского и Троцкого, а в конце того века трибунным обликом Собчака и прочими фигурами быстро увядших говорунов, которых спустя десять лет после их речений уже и не вспомнить даже свидетелям этих телевизионно-парламентских триумфаторов (были же и Черниченко, и Стреляный, и Куркова).

Разочарование в лидерах, знающих, что надо сказать на публику, особенно в предвыборных дебатах, повергло в растерянность даже многоопытных людей. Ловкие манипуляторы от телевидения сумели создать на определенном этапе альтернативу: или интеллигентная Хакамада, или косноязычный и прямолинейный представитель народа Шандыбин. Разумеется, в интеллигентном Петербурге выдвигалась во власть экзотически-элитарная Хакамада, а русская провинция предпочитала топором сработанного Шандыбина.

Создается впечатление, что не много надежд на утверждение положительного смысла понятия «интеллигент», особенно если интеллигент становится инициативен политически, если он реально влияет на власть или становится властью. Пока Д. С. Лихачев писал о древнерусской литературе и рассуждал о воспитании культуры, он прослыл едва ли не олицетворением интеллигентности, но в этом олицетворении очень многие разочаровались, как только Лихачев стал подписывать самые разные коллективные письма к высшим властям; в знатоке древнерусской письменности при столкновении с реалиями современной русской жизни не просматривалась ни глубинная православность, ни русское правдоискательство, ни способность отделить подлинно национальное самосознание от проявлений зоологического национализма.

В русском восприятии существует образ интеллигента, далекого от политических и властных притязаний, образ положительный, в том числе соответствующий энциклопедическому истолкованию интеллигенции как наиболее сознательной, разумной, образованной части общества. Но разумность и высота духа, как уже отмечено, не связаны накрепко лишь с интеллигенцией. Дело в том, что в числе самых почитаемых в народе всегда были праведники, их разум возвышался над обыденностью, суетностью мира. Нелепо было бы пытаться приписать интеллигентность Иоанну Кронштадтскому или митрополиту Петербургскому и Ладожскому Иоанну, сочетавшим народную искренность, сердечность с высочайшей духовной просвещенностью, исторической образованностью, проницательностью и разумностью. Казалось бы, таких людей и надо бы в первую очередь отнести к когорте русских интеллигентов, но внутреннее чувство отвергает такую возможность. Это другое. Это выше всякой интеллигенции и интеллигентности.

Интеллигенция бывает разной и переменчивой, а праведники — на века.

Таковы исторические реалии: образованность в России, и не только в России, на определенном этапе (в последние века с нарастанием) обособилась от религиозности, то есть от изначально неразделенного, цельного. А изначальность эта означала, что образование есть движение к Образу Божиему, к совершенству, к идеалу и гармонии, а просвещение — это приобщение к божественному свету, освещение души лучами опять-таки совершенного Образа. Книга святителя Иосифа Волоцкого «Просветитель», написанная еще в XV веке, не имеет ничего общего с европейским просветительским движением XVIII века, как раз начавшего разворот в сторону атеизма и нигилизма.

Наша интеллигенция в лице учителей сторонится религиозности, хотя ей претят утилитаризм, делячество, разбухающие в современном обществе. По-видимому, нам предстоит внимательнее всмотреться в дела и слова подлинной народной интеллигенции, чтобы остаться на уровне разумности в столь запутанном нашей историей вопросе отношений школы и религии, интеллигенции и религиозности.

Стало почти общим местом не только для серьезных аналитических работ, но и для массовой публицистики утверждение, что мы живем в переходный период. Только слишком разнородно истолковывается этот переход. Интеллигенция, запутавшая народ в первые годы «перестройки» и «реформ», жаждала поскорее войти в некое царство цивилизованных стран, иронично высмеивая всех, кто говорил о специфике собственной истории, о традициях, о народном укладе жизни. Для такой цивилизационной интеллигенции не существует национальных святынь, привязанностей.

В этом отношении два типа интеллигенции, о которых мы говорим, ошибочно соотносить с западниками и славянофилами (почвенниками) ХIХ века. При всей остроте полемики и западники, и славянофилы искали лучших путей во благо России, они искренне любили Россию, они олицетворяли собой цветение русской культуры. Современного цивилизационного интеллигента не заподозришь в почвенничестве, он получает наслаждение (возможно, и физиологическое) от издевательств, пародирования всего, что было свято и чтимо народом веками.

Сегодня противостоят две интеллигенции: одна заботится о нравственном, эстетическом, религиозном здоровье народа; другая уничтожает духовные основы народа, формируя в лучшем случае интеллект, позволяющий работать с машинами, компьютерами, переводить тексты, решать математические задачи, то есть все то, что делает человека принадлежащим цивилизации, но не культуре. Известно, что культура во все времена развивалась на национальной почве, и мы в любой стране стремимся постигнуть неповторимый дух национального искусства, своеобразие архитектуры, литературы, танцев, музыки. Интеллигенция претендует быть носительницей высших достижений культуры, и можно ли вообще именовать интеллигенцией тех, кто препятствует развитию национального самосознания, сохранению веками выработанных традиций поведения, нравственности, духовности?!

Насколько же безошибочными были суждения В. Шукшина об интеллигенции! Писатель нес в своей душе стремление к Правде, презирал всякую фальшь, правдоподобие, лицемерие, и оттого слова его о подлинной интеллигенции и интеллигентности предельно отточены, стали афоризмом. «Интеллигентный человек. Это ответственное слово. Это так глубоко и серьезно, что стоило бы почаще думать именно об ответственности за это слово. Начнем с того, что явление это — интеллигентный человек — редкое. Это — неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для созвучия — “подпеть” могучему басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из-за проклятого вопроса “что есть правда?”, гордость... И — сострадание судьбе народа. Неизбежное, мучительное. Если все это в одном человеке — он интеллигент. Но и это не все. Интеллигент знает, что интеллигентность — не самоцель»5.

Хотя мы и назвали главу «Духовная и бездуховная интеллигенция», но вывод напрашивается однозначный: есть интеллигенция и псевдоинтеллигенция, последняя присваивает себе право называться интеллигенцией, но создает в народе в конечном счете отрицательное к себе отношение, ибо народ чувствует ложь и притворство. Подлинная интеллигенция — народная интеллигенция, она несет в себе лучшие качества народа, способствует его просвещению, в русском звучании этого понятия, то есть не только возрастанию ума, но и просветлению души. Такое толкование интеллигенции может прояснить и цели нашего образования, воспитания, когда мы ставим задачи подготовки учителя как подлинного интеллигента.

 Духовный смысл русской идеи

 Словосочетание «русская идея» знакомо хотя бы понаслышке едва ли не всякому нашему соотечественнику. Невольная политизация и связанная с ней эмоциональность проявились в философских дискуссиях о русской идее, в том числе на российских философских конгрессах: одни усматривают в русской идее мессианство, другие — национальное самомнение утраченного имперского сознания, третьи — проявление чистоты православной веры…

Политики рубежа ХХ–XXI веков вспомнили о русской идее, даже пытались поставить перед своими советниками задачу выразить современное звучание русской идеи, в этом одновременно сказалась и верная интуиция необходимости поиска основы для духовного подъема нации, и совершенное непонимание специфики русской идеи, которая не может быть изобретена политиком или его советником, а тем более навязана народу. Политик может лишь уловить рождающийся в народе духовный порыв, осознать особенности народной души, ее способность и готовность направить все силы на движение к значимой для всего народа цели.

То, что именуют национальной идеей, лишь отчасти может быть выражено словом или словами. Это не идея в сугубо рационалистическом значении, ибо в национальной идее скрыта не столько мысль, сколько одушевление, поэтому такую идею пытались выразить не только философы, но и писатели, психологи или, во всяком случае, философы, тонко, проникновенно чувствующие душу и дух народа.

Приходится невольно удивляться прагматизации русской идеи, ее отождествлению с удовлетворением насущных материальных нужд народа, особенно если такая прагматизация исходит от знатока русской литературы. Возможно, А. М. Панченко немного юродствовал в беседе с журналистом, не зря он написал книгу о смеховой культуре Древней Руси, но все же напечатанная мысль воспринимается читателями без юмористического подтекста, тем более, если прочитана она в информационном еженедельнике «Аргументы и факты» (2000. № 35 (1036). С. 3): «Власть ищет национальную идею. Ну, какая может быть национальная идея! Мы — страна многонациональная. Более или менее сносно жилось бы — вот и вся национальная идея».

О нашей многонациональности не один только Панченко говорит так, будто где-то есть большие и даже не очень большие страны, которые лишены многонациональности. Даже Соединенные Штаты Америки постоянно говорят об американской нации как едином целом, о национальных интересах США в мире, а уж полиэтничность этой страны несопоставима с Россией. Как-то неловко оправдывать нелепость высказывания академика А. М. Панченко, конечно же, знавшего, что и Достоевский писал о русской идее, и С. Н. Булгаков, и В. Ф. Эрн, и И. А. Ильин, и П. Б. Струве. Едва ли можно предположить, что страна, в которой русскими себя считают более 80 процентов населения, не может иметь единой культурной основы, где не только территория и язык, а духовная культура объединяет едва ли не весь народ страны (естественно, каждый народ не принижается в своей культуре из-за своей малочисленности, но непредвзятый исследователь знает, что русская культура в большей или меньшей степени воспринята всеми народами России). И уж совсем неловко обсуждать после всего, что было написано русскими мыслителями о национальной идее, чисто физиологически-потребительское: «Более или менее сносно жилось бы — вот и вся национальная идея».

Остаться русским, сохранить русскость — значит нести в себе духовность, сокровище нашей истории, духовность русскую, соединившую в себе вселенские Истины христианства с сердечной восприимчивостью, давшую то, что называл И. А. Ильин просветленной чувственностью, христиански просветленной чувственностью. Учитывать полноту русской духовности — это значит не противопоставлять христианство, православие языческим корням русской чувственности, русского характера, но и не сводить русскость к абстрактно толкуемому христианству или язычеству, не соотнесенному с конкретным развитием русского человека в российской истории.

А. В. Гулыга подметил: «Для тех, кто полагает, что пока растет производство и благополучно работает полиция, ничего дурного не произойдет, для тех русская идея не существует»6. Печально, что во власти нынче не много тех, кто сознает и чувствует значение духовности в стратегиях развития России. Изобилие колбас на витринах магазинов создано; конечно, следует позаботиться и о том, чтобы эти колбасы были по карману всем, кто в них нуждается, но никогда русский человек, если он остается именно русским, не удовлетворится утробным смыслом жизни: ежедневное колбасно-пивное обжорство не может стать смыслом бытия русского человека и русского народа. Если бы такой смысл реализовался, а он и реализовался в части населения (в данном случае — населения, а не народа!), то это бы означало духовную деградацию, исчезновение русского народа с его духовными качествами правдоискательства, праведности, совестливости, ответственности перед Отечеством, его прошлым и будущим.

Происходит стремительная рационализация человеческого бытия, это грозит угасанием сердечности, душевности, тепла человеческих отношений, которыми всегда отличался русский человек.

«Можно многое не сознавать, а лишь чувствовать», — подсказывал нам Ф. М. Достоевский7. Может быть, потому и выразила себя русская идея не в трактатах философов, а в художественных произведениях Достоевского, Лескова, Шмелева, Шукшина, Распутина, что она принципиально невыразима на языке рассудочных категорий, дискурсивно. Гоголь назвал «Мертвые души» поэмой, то есть обозначил жанр, относимый обычно к стихотворной форме. Вся русская проза поэтична, поэтична и вся русская философия, ибо она жива вдохновенным проникновением в тайны человеческой души, в тайны чувствования.

Писатель Виктор Некрасов, эмигрировавший в хрущевские времена, после двадцатилетней разлуки сумел приехать погостить на родину. И вот идет он по московской улице, а навстречу — мужик с авоськой, в которой трехлитровая банка с темной жидкостью. Писательский взгляд невольно зацепился за эту банку, но и мужик оказался зоркий, поймал внимание прохожего. «Кваску хочешь?» — по-родственному предложил мужик. Писатель прослезился: он встретил русского человека, он, если приземлить философскую мысль к жизненному эпизоду, встретил русскую идею. Писатель, повидавший многие страны, вдруг в один миг осознал, что такая открытая, сердечная, домашняя и в высшей степени христианская фраза может прозвучать только в России. Скажут, таков русский менталитет. Можно в конце концов смириться и с этим словечком, без которого обходился живой великорусский язык, собранный в толковом словаре Владимира Даля, и которого не найти даже в словарях иностранных слов десятилетней давности. Если все оттенки русской натуры, русского характера, русского духа, бездонных в своей тайне, не сумела постичь даже неисчерпаемая в духовных и языковых глубинах русская литература, то, конечно, проще всего упрятаться за абстрактную отмычку — менталитет.

Чуткое ухо, умеющее различать внутреннее звучание слов, улавливающее исконно русское страдание: «Мне бы только о душе не забыть!» — страдание, выраженное пронзительно в прозе Шукшина, никогда не спутает шукшинское восклицание «Душа болит!» с психиатрическим диагнозом душевной болезни. В русской литературе душа и дух неразделимы, психологические и рационалистически-философские истолкования этих категорий объясняют многое, но теряют ту самую тайну, которая открывается сердцу русского писателя, мыслителя, чувствующего душу и дух русского человека.

Русская идея принадлежит к коренным исканиям русской нации в истории. Из книги в книгу историки русской философии переносят сведение о том, что впервые выражение «русская идея» обнаруживается у Ф. М. Достоевского, и датируют его рождение 1861 годом. Между тем речь идет о термине, о словосочетании, ибо само явление появилось вовсе не в XIX веке, а много веков назад. Точно так же, как родовым понятием «национальная идея» Гердер и Гегель лишь удачно обозначили издревле существовавшую духовную силу наций, порождающую взлет во всех сферах жизни и культуры.

Русская идея была всегда и будет до тех пор, пока есть русский народ, неповторимый в своих духовных деяниях. Русскую идею никогда никто не выдумывал, она обнаруживала себя в стремлениях народа к высоким целям, в самобытности души русского человека, которую иноземцы воспринимали как загадочную, непредсказуемую, она и была бездонно таинственной при всей простоте внешних проявлений; эту бездонность постигаем мы в общении, в поступках, в сказочных повествованиях, в русской литературе, песнях, музыке. Поэтично и выразительно сказал Вяч. Иванов: «Национальная идея есть самоопределение собирательной народной души… упреждающее исторические осуществления и потому двигающее энергии»8. Такое самоопределение народной души выражалось на Руси первоначально как идея собирания земель, идея объединения. Соборным порывом эта идея проявилась перед лицом нашествия кочевников, и кульминацией такого порыва стала Куликовская битва, она создала из разрозненных княжеств великий народ, получивший духовную силу от святого Сергия Радонежского.

Достоевский подметил в Пушкине самую русскую национальную способность — всемирную отзывчивость. Недруги России тщатся приписать русским некую национальную агрессивность, «имперские амбиции» — этот штамп ныне особенно в ходу. С недругами спорить бессмысленно, целебнее прислушаться к тем голосам, в том числе и западным, которые сознают, что Россия созидалась духовностью, и эта духовность притягивала многие народы, соединяла их в могучее государство. Вальтер Шубарт, в пору нараставшего нацистского угара, осознал особую миссию для европейского спасения русской идеи.

«Особенностью русских, — считал он, — является то, что у них почти любое явление культурной и часто даже политической жизни приобретает религиозную окраску»9. Национальной идеей русских Шубарт называл «спасение человечества русскими», духовное спасение от индивидуализма, потребительства, вещизма, а «вопрос: в чем предназначение русских на Земле? — тут же оборачивается другим вопросом: в чем предназначение человека на Земле?.. Можно без преувеличения сказать, что русские имеют самую глубокую по сути и всеобъемлющую национальную идею — идею спасения человечества»10. Христианское учение о спасении человека и человечества, сотериология, входит в существо русской идеи. Нетрудно видеть, что Шубарт был внимательным читателем собрания сочинений Достоевского и пытался передать западным читателям смысл размышлений русского писателя.

Силу русского духа Ф. М. Достоевский усматривал в стремлении ее, «в конечных целях своих, ко всемирности и всечеловечности»11. Стать русским — значило для Достоевского быть братом всех людей.

Эта подмеченная нашим национальным мыслителем черта определила ненасильственный по преимуществу путь исторического расширения территориальных пределов России, не сопряженный с истреблением немногочисленных народов тех или иных территорий. Хорошо известно, насколько различными, до противоположности, были способы завоевания Америки и Сибири. Россия давно уже прирастает Сибирью не только материально, но и духовно. Русский национализм принципиально отличается от национализма в общепринятом его истолковании, это наднациональный национализм, лишенный племенной, зоологической кичливости, национального самомнения и эгоизма. Русский национализм — это духовный национализм, нацеленный на единение отдельных людей и народов на основе высших идеалов братства, правды, мира, державности, любви.

И даже русская идея как идея сильной государственности, идея Империи — вовсе не тождественна имперской идее Рима, Византии, а тем более фашистской Германии. Строительство Российской Империи преобразило идею Империи. Никакого подавления, а тем более истребления, народов в угоду титульной нации в России не происходило, в иных местах и в некоторые времена (в советские особенно обнаженно) положение русских оказывалось более ущемленным, чем национальных окраин или национальных республик.

Теоретики российской монархической государственности были убеждены, что империя — это мир. Исторические подтверждения тому многочисленны, в том числе и негативные: когда империя распадалась — нарастали конфликты между народами. Трудность устойчивого сохранения империи и монархии (не имеющей ничего общего с тиранией) Л. А. Тихомиров видел в том, что такая устойчивость достижима при наличии «живого и общеразделяемого идеала»12, то есть объединяющей духовной силы. Дух единения вспыхивал в России во все опасные не только для самой России, но и соседствующих с ней стран времена. И это тоже было духовным светом русской идеи, неосознаваемым многими, но мощным, собравшим силы народов, которые без такой объединяющей духовной идеи не опрокинули бы фашистскую машину порабощения.

С XV столетия Русь стала средоточием православия и в народе родилось название — Святая Русь. Защита православной веры, преклонение перед идеалами христианской святости, бытовое исповедничество, духовно просветленное выстраивание жизни каждого человека и народа в целом — все это соединилось в русской идее Святой Руси.

Затем и вместе с тем русский народ захватила идея Великой России — это тоже было конкретно-историческим воплощением русской идеи, не утратившей своей силы и духовного импульса в советский период жизни России.

Нынче перед русским народом, перед каждым русским человеком вырастает русская идея во всех ее исторических воплощениях: требуется и собирание земель, и возрождение духовности Святой Руси, и созидание Великой России. И во всем этом главное — сохранить русскость, остаться русским народом.

Быть русским — значит быть православным. Повторяя эту мысль Достоевского, не следует совершать логическую и содержательную ошибку, переворачивая эту мысль в иную формулу: быть православным — значит быть русским. Во-первых, православную веру несут в мире не одни русские, но и греки, сербы, грузины, болгары, многие народы или их представители; во-вторых, русскость самих русских не сводится только к православной вере, хотя исторический облик и дух русского народа, как и отдельного русского человека, пронизан православием. Пытаться перечеркнуть тысячелетнюю историю Руси–России, представить ее как искажение некоего чистого проявления русскости в языческом мире зарождающейся Руси — значит встать в один ряд с хулителями России и русского человека, ибо Россия и русский человек таковы, какими и создала их история специфического преломления христианского верования в конкретных людях, обретших в этом преломлении, взаимодействии неповторимую духовность, душевность, многообразные, но именно русские характеры.

Случались времена, особенным оказался в этом отношении век двадцатый, когда русские люди теряли воцерковленность, даже демонстративно противостояли Церкви, хотя, не сознавая того, несли в себе дух Православия, дух любви к ближнему, милосердия, братства, соборности, дух поклонения историческим святыням и святым: если, например, во время Великой Отечественной войны русские воины чтили Александра Невского и Федора Ушакова, то небольшой шаг нужно было сделать душе, чтобы принять их и как святых. Василий Шукшин не был вполне воцерковленным человеком, но повернется ли у кого-то язык сказать, что Шукшин не был русским человеком или что он не создал в литературе живые характеры русских людей?! Конечно, эта притаившаяся православность не могла бесконечно, из поколения в поколение передаваться лишь семейными традициями, семейным воспоминанием, личным примером духовно-нравственного поведения родителей. Без опоры на Церковь, на евангельские заповеди, на молитву не может удержаться православная духовность, а стало быть, и основной стержень русскости.

Нынешнее возвращение в Церковь, приобщение к Православию, воцерковление — существеннейшая основа сохранения русскости, но не забудем о том, что в православную Церковь идут не только русские и, приобщаясь к православию, они по праву остаются грузинами, евреями, чувашами, белорусами, они хранят свою национальную неповторимость, культуру, обычаи, психологию; в равной мере, чтобы удержать в дальнейшем русскость, мы обязаны, прежде всего, строить воспитание, просвещение в опоре на национальные традиции культуры. Русскоязычность не тождественна русскости: на русском языке может говорить кто угодно и реально говорят многие народы, поэтому заменить, как это делают некоторые политики и журналисты, точное слово русские аморфным «русскоязычное население» — значит сознательно или бессознательно способствовать устранению русскости, русского народа, русской культуры.

В сохранении русскости нельзя безразлично отнестись и к подмене русского российским, к вытеснению словосочетаний русский народ, русская культура, русская литература, русская музыка, русская интеллигенция, русская идея: в книгах, газетах, телепередачах то и дело читаем, слышим о российской культуре (будто нет уже самостоятельных национальных культур — русской, татарской, якутской и других), о российской интеллигенции и т. д. Можно извести много страниц на обоснование разницы российского и русского, но русский композитор и мыслитель Георгий Свиридов сумел выразить эту разницу, это несоизмеримое несовпадение одной образной фразой: «Россиянином может стать и папуас». Нелепо называть Пушкина, Достоевского, Шукшина, Распутина российскими писателями, они — русские писатели, они — выразители русскости в литературе, которую совершенно определенно называют русской литературой. Россияне — мы все, живущие в России: и дагестанцы, и буряты, и удмурты, и вепсы, и русские. В культуре, во всех ее проявлениях (народной, религиозной, бытовой, профессиональной) мы, если останемся народом, а не безродным населением, сохраним национальное лицо, не исчезнем как народ, как личности.

Иван Александрович Ильин сказал много прозорливых и беспощадно честных слов о России, очень емко он сказал и о русской идее: «Плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру — из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом — смысл русской идеи»13. Коль удержим в себе русскость, русскую душу, русские характеры, русскую культуру, русские исторические традиции — будем интересны и ценны другим народам, как были до сей поры ценны неиссякаемыми национальными гениями, талантами. Созидатели культуры, просветители (в широком звучании этого слова — священники, педагоги, журналисты, писатели, политики) не могут оставаться безучастными созерцателями, констатирующими денационализацию молодежи или примитивные проявления племенного, зоологического национализма.

Мы обязаны знать, что народы, нации, государства исчезали, растворялись, если отворачивались от своей культуры. В наше время, когда небывало сильны информационные средства, средства просвещения, как и антипросвещения, судьба русской культуры, русскости во многом зависит от субъективных усилий власти, народа, каждого человека, дорожащих своей историей и принадлежностью к великой культуре.


1 Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Время и бытие. М., 1993. С. 63.
2 Ильин И. А. О грядущей русской культуре // Родина и мы. Смоленск, 1995. С. 472.
3 Ключевский В. О. Об интеллигенции // Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 300.
4 Там же. С. 299.
5 Шукшин В. М. Монолог на лестнице // Нравственность есть правда. М., 1979. С. 52.
6 Гулыга А. В. Русская идея и ее творцы. М., 1995. С. 13.
7 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. СПб., 1900. Т. 22. С. 172.
8 Иванов Вяч. О русской идее // Родное и вселенское. М., 1994. С. 363.
9 Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 2000. С. 153.
10 Там же. С. 194.
11 Достоевский Ф. М. Дневник писателя // Полн. собр. соч. СПб., 1900. Т. 21. С. 445.
12 Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. СПб., 1992. С. 668.
13 Ильин И. А. О русской идее // Русская идея. М., 1992. С. 441.

 

Об авторе

Корольков А. А. (Санкт-Петербург)