Про что эта сказка?

Литературная общественность страны отмечает 90-летие со дня рождения большого русского писателя Радия Петровича Погодина (16.08.1925 — 30.03.1993) О его творчестве немало сказано и написано. Я хочу сказать несколько слов о нем самом.

Много лет назад, когда я был школьником и зачитывался книгами Купера и Стивенсона, Майн Рида и Конан Дойла, мой двоюродный брат, который уже отслужил армию и работал на заводе, как-то спросил: «Ты книжку “Муравьиное масло” Радия Погодина читал?» — «Муравьиное масло?! — рассмеялся я. — А комариной сметаны не бывает?» — «Ты не остри, — сказал брат. — Ты прочитай».

Книжку «Муравьиное масло» я так и не прочитал. А название запомнил...

В начале шестидесятых, а тогда я учился на первом или на втором курсе института, мне попался журнал «Юность», где был напечатан рассказ Радия Погодина «Дубравка». В то время, когда физики с каким-то устрашающим ускорением вырвались вперед, а лирики, устремившись за ними, подняли к поэзии интерес всего народа, я пробовал писать стихи и не помышлял о прозе. Даже в мыслях не было, что когда-нибудь решусь на повесть или на рассказ.

Прочитав «Дубравку», чуть не расплакался, хотя никогда не считал себя сентиментальным, и к тому времени был уже победителем первенства Ленинграда по боксу. Но здесь не было никакого чуда. Просто на страницах рассказа я неожиданно встретился с величавой и нежной красотой. Пока читал Купера, Стивенсона, других знаменитых писателей, я хорошо представлял себе жизнь литературных героев Запада: их яростную силу, их удачливость и дерзость ума.

И вот в «Дубравке», а чуть раньше в «Дикой собаке Динго» Фраермана, в «Зимнем дубе» Нагибина я увидел, почувствовал, что меня окружают новые, трогающие своей человечностью люди. Их даже трудно назвать героями, потому что никаких подвигов они не совершали. Более того, ничто необычное не окружало героев — ни прерий тебе, ни джунглей, ни островов сокровищ. Наоборот, море как море, берег как берег, люди как люди. А необычное было в самих героях, в самой Дубравке. Необычность ее в том, что нашему сознанию предстала не функция, а личность — живая, думающая, душа которой в постоянном поиске, в постоянном движении. Дубравка из тех, о ком говорят, что они чаще других ошибаются в поисках истины, друга, смысла жизни. При этом больнее всего ушибаются.

Но как же непросто искать самого себя, сколько нужно проявить самостоятельных, отважных усилий, чтобы почувствовать в себе хотя бы одну качественную черту и понять, что она и является истинно твоей, кровной. А значит, надо беречь ее, чего бы это ни стоило.

Прочитав «Дубравку», я в ту же ночь сочинил свой первый рассказ. Мне казалось, это так просто — написать правду и красоту. Через три дня перечитал написанное и поразился его нелепости и неуклюжести. Однако начало положено. И я пошел на солнечный свет, держась за руку погодинской «Дубравки».

Пройдет немало лет, прежде чем я познакомлюсь с самим Радием Петровичем. К тому времени он был уже автором двух десятков книг, лауреатом Государственной премии СССР, одним из самых известных детских писателей страны. Случится это в Ленинграде на конференции молодых писателей Северо-Запада на семинаре, руководителем которого будет Погодин. И здесь узнаю, что в том возрасте, когда я взялся за перо, чтобы написать первые стихи, ленинградец Радик Погодин принял Присягу и пошел защищать Родину от фашистов. Он стал фронтовым разведчиком, добывал «языков», форсировал Днепр, был ранен. После госпиталя воевал во 2-й гвардейской танковой армии. Освобождал Варшаву, брал Берлин. В 45-м, в звании сержанта, уволен в запас.

Вернулся домой, в Ленинград, закаленным бойцом, награжденным многими орденами и медалями, среди которых — два ордена Славы. Посылали документы и на третий, но они где-то затерялись.

А парню нет и двадцати. И впечатлений от войны — хоть отбавляй. Воевать научился, но кто он теперь, в мирное время? Начались поиски работы и самого себя...

Помню давнее... Свою повесть я назвал, как мне казалось, интригующе: «Тайник Кайковского леса». Отдал в издательство «Детская литература» — там приняли к печати и сказали, что построена она методом «двойной ретроспекции», о котором я даже не догадывался. Потом прочитал Погодин. Позвонил мне по телефону, к построению предъявил претензию:

— Для чего ты все перетасовал? Это ж не колода карт, которую, как ни тасуй, все равно останется колодой. Повесть — живое дерево: у него корень должен быть в земле, а верхушка в небе. Я рецензию на твое “Пробуждение” написал. Мне кажется, книга твоя — о пробуждении юной души. Так пусть и называется “Пробуждение”. Приезжай ко мне на дачу в Рощино, потолкуем.

В Рощино я приехал днем. Скоро нашел дом Погодиных. Типичный дачный дом: огород с грядками переспелой клубники, яблони, банька. Вокруг бани носится керри-блю-терьер Алан. Глаза шальные, челюсть отвисла.

— За крысой гоняется, — сказала Маргарита Николаевна, жена Погодина. — Одну уже поймал.

— Хочешь, посиди с Маргаритой, пока меня не будет, — сказал Погодин. — Я скоро вернусь.

— Ой, не смеши меня своей деликатностью, — рассмеялась Маргарита Николаевна. — Сам ждал — вот Иван приедет, кирпичи привезем. А теперь один собрался.

— Так, может, он устал с дороги, а я напрягать буду?

— Какие дела, Радий Петрович, — сказал я. — Где ваши кирпичи?

Взяли тележку, покатили по дороге. Вскоре вошли во двор, где у забора сложено штук сорок кирпичей.

— Придется два раза, за один — тяжело.

— Тележка выдержит? — спросил я.

— Тележка и не столько возила.

— Тогда все заберем.

Погрузили. Повезли. По дороге к нам пристроился подгулявший кривоногий мужик. Стал острить:

— Эй, Чебурашки! Дом дружбы строите?

— Нет, вытрезвитель, — подчеркнуто устало сказал Погодин.

Мужику понравился ответ. Он сам включился:

— В том вытрезвителе будете вы, я, а кто еще?

Везти полтора центнера и поддерживать светскую беседу сложно. И пока мы подбирали хоть какой-нибудь ответ, мужик спросил:

— А чего это вы оба с бородой? Козлы, что ли? Состричь бы ваши бороды мне на валенки.

— Будешь так говорить — и у тебя вырастет! — напугал я.

— И у жены твоей! — добавил Погодин.

Мужик схватился обеими руками за подбородок и дал деру.

Остановились передохнуть.

— Радий Петрович, мне говорили, что вас, героя Великой Отечественной, после войны посадили. За что?

— По моей глупости, за что ж еще. На войне хорошо, там ты при деле. Воюешь себе и победу ждешь. Орденами тебя украшают, медалями. А взяли Берлин — делать нечего. После войны в поисках работы мотался по стране, осел в Москве. Познакомился с ребятами из пожарной части, стал работать в газете пожарной охраны. Платили за работу, кормили. Можно жить. А тут вышло постановление ЦК по журналам «Звезда» и «Ленинград». Нас, сотрудников, собрали в редакции — читали это постановление. Я возьми и ляпни: «Через пятнадцать лет Жданова никто знать не будет, а Зощенко и Ахматову будут знать и любить еще больше». И пошел домой. А ночью ко мне прибежал сотрудник нашей газеты и говорит, мол, редактор, испугавшись таких моих слов, написал рапорт. Так что, Радик, беги, а то заметут. Ну, побежал. Полтора года бегал. Поймали. Все воинские награды отобрали. Судил военный трибунал — газета военизированная. В трибунале нет народных заседателей, только судьи. Перед судом судья-офицер, проходя мимо, ударил меня по лицу: «Недоносок, он еще в политику лезет!» Но потом, разобравшись в моей прежней жизни, он как будто жалел о своей выходке и положенный мне срок по статье 58-10 укоротил в два раза. Его и «оттянул» я на Металлострое, недалеко от Ленинграда. И еще там, в заключении, пообещал своим друзьям-зекам, что выйду и напишу книжку. Смеялись, конечно. А я вышел и написал детскую книжку «Муравьиное масло».

— Мне кажется, вы должны написать роман, — сказал я.

— Какой роман, старичок! Роман из меня не получится — жизнь моя слишком благополучная. Не как у Достоевского. Вот он — настоящий литературный генерал, а я — рядовой. Или уж если отбросить скромность, то сержант, каким я стал на войне. А теперь на сверхсрочной службе в литературе. Хотя бы потому, что молодым помогаю.

Он действительно помогал, и не только мне. И это совсем не редкость, когда известные, опытные писатели помогают начинающим поэтам, прозаикам, критикам. Но помогают по-разному. Одни начинают безудержно расхваливать своих подопечных на собраниях и в печати. Другие ходят по журналам, уговаривая редактора напечатать рассказ или повесть молодого автора. Часто редактор уступает доводам известного мастера, и на свет появляется недоношенное, нежизненное дитя, вызывающее боль, а не радость. И больнее всего самому автору такого произведения (если он способен трезво оценить свою работу).

Помню давнее... Моя жена работала тогда на Государственном заводе имени Морозова, что у самой Ладоги, в истоке Невы. Изумительное место: Шлиссельбургская губа, крепость Орешек, делящий Неву на два рукава — сама История смотрит тебе в глаза. Позвонил Погодину и пригласил его там побывать.

Едем в электричке. Погодин попросил, чтобы я захватил с собой «Сто лет одиночества». Теперь читает. Неотрывно, страницу за страницей. Но вот оторвался, повздыхал и пошел в тамбур курить.

Я остался с газетой — не курю. Сижу к тамбуру спиной. Слышу возню, вскрики. Оборачиваюсь — в тамбуре драка. Врываюсь туда — Погодин держит за шиворот двух франтов, что-то им внушает.

— Кто посмел? — спрашиваю и пытаюсь отнять один шиворот у Погодина.

— Оставь, — сказал Погодин. — Сам разберусь.

И отпустил парней, которые тут же перескочили в другой вагон. Мы вернулись на свои места.

Оказалось, парни в тамбуре стали задирать Погодина, он и осерчал.

— Радий Петрович, что же вы с ними один? А я на что?

— А ты на всякий случай, — трогая ссадину на лбу, — сказал он. — Если бы еще двое-трое... Ладно, может, вернутся с подкреплением, тогда выступим вдвоем. Как тебе Маркес? — спросил он, чтобы не продолжать тамбурную тему.

— Не знаю, Радий Петрович. Локальный он какой-то с этим своим Макондо. По-моему, цирк, да и только.

— Сначала ты хорошо сказал: «Не знаю». А потом словечко употребил — «локальный». Не твое оно, не с твоей пашни. Вот и я не знаю, а писатель прочный. Лепота!

Мне эта «лепота» напомнила «Зодчих» Дмитрия Кедрина и то, что его, бывшего фронтовика, безмозглое жулье убило, сбросив с подмосковной электрички. И я стал внимательнее поглядывать за стеклянные двери вагона — не идут ли конфликтные парни с подмогой?

Станция Петрокрепость — на правом берегу Невы, город Петрокрепость — на левом. Между ними — остров Ореховый. На нем крепость Орешек, она же Шлиссельбургская. Та самая, легендарная.

От станции Петрокрепость в город Петрокрепость ходит маленький теплоход «Тургенев» с дизелем от трактора «ДТ-54». С заходом в Орешек, куда высаживаются туристы и прочий люд. В том числе служебный, так как в крепости — знаменитый музей.

Я предложил Погодину отправиться в Орешек.

— Там тюрьма? — спросил он.

— Да, Шлиссельбургская, каторжная. Из нее никто никогда не совершил побег.

— Здесь брата Ленина казнили?

— Здесь, — сказал я. — Зайдем?

— Спасибо, ста... старичок, — сказал Погодин, поворачивая бороду к солнцу. — Тюрьму я уже видел.

Двинулись по берегу Ладоги. Слева — одноэтажные деревянные домики. Справа — через Неву — остроконечные башни Орешка. Впереди — синий, солнечный простор самого большого в Европе озера.

— Лепота-а, — протянул Погодин. — Русь новгородская! Или, как называли ее варяги, Гардарика — страна городов.

— Точно, — поддакнул я, чтобы он говорил дальше.

— Много своей и вражьей кровушки уронили тут новгородцы, сородичи мои. А все ж отстояли эти места. Крепок был Новгород. Бывало, что новгородские князья киевских частенько учили уму-разуму. Те расшалятся, а новгородские соберут дружину и поучат киевских. Чтоб не особенно буянили, знали меру... Интересно, какая площадь Ладоги?

— С островами более восемнадцати тысяч квадратных километров. Двести двадцать в длину и сто сорок в ширину.

— Можно сказать, внутреннее европейское море, — уточнил он.

В это время по фарватеру, обозначенному красными и белыми бакенами, шел пузатый танкер «Волга-нефть». Отсюда, с берега слышна работа его двигателей. На палубе капитан, курит трубку. Может, и не капитан.

— Лирик, — сказал Погодин. — Думает о барышне.

— Почему вы решили?

— В наших краях курительная трубка предназначена исключительно для женщин. Я спрашивал у любителей трубок, они этого не отрицают.

— Все?

— Да, почти... Ушла «Волга-нефть»... Вот просто писатель напишет, какой большой, белый, прочно сработанный теплоход; какой он труженик; какой важный капитан на палубе с трубкой в зубах; какая синяя вода с золотыми и серебряными искрами под солнцем. А хороший писатель увидит это же, но еще и проникнет под днище корабля: увидит дно морское, или, как у нас, озерное; увидит, как бурый краб ползет на свидание к своей крабихе; какое там илистое дно и как глубоко в иле, затянутое водорослями, покоится тело подбитого в войну другого корабля. И уже никогда не стронуться ему с этого места.

Погодин говорил, будто пел — так складно у него получалось. И улыбался. Я вместе с ним под голубой поверхностью воды видел ее глубину, краба и крабиху, дно озерное, тело покойного корабля. Хотелось и самому добавить несколько слов из того, что я знал про эти места.

— Орешек стоял, — кивнул я в сторону крепости. — Не будь его, не установили бы спасительную Дорогу жизни.

— И Ладожская военная флотилия держала тут оборону, — сказал Погодин. — Моряки тоже постарались.

— Да, были здесь наши канонерские лодки и бронированные катера. Даже две подводные лодки на платформах по железной дороге доставили. Но немцы с итальянцами и финнами поступили иначе — изготовили и приволокли сюда легкие катера-катамараны. Установили на них мощные моторы и крупнокалиберные пулеметы. И давай чинить расправу. Вихрем налетят — наши катера по ним торпедами, а у катамарашек осадка всего двадцать сантиметров — торпеды и прошмыгнут под ними, не причинив вреда. А немцы из крупнокалиберных пулеметов ка-ак жахнут — и нет наших моряков. С умом действовали, гады.

— Видишь как! — сразу отмежевался от моего понимания Погодин. — Тебя послушать, так немцы воевали умнее нас. Если б так на самом деле было, они бы и праздновали победу. А вышло-то напротив. Нам понадобилось время, чтоб войску собраться. Отойти до большой реки, до Волги, опереться на нее и уж оттуда врезать басурману, чтоб аж из глаз у него сопли брызнули. Так и было. После Сталинграда все пошло иначе. А со второй половины войны мы уже знали, где у него хвост, а где грива.

— Я не говорю про всю войну, во всей войне понятно. Я говорю про конкретное место, про Ладогу.

— Про «локальное», да? — рассмеялся Погодин. — Если так, тогда ладно. А если в глобальном масштабе — много здесь русским попортили крови не только немцы, но и шведы... Как это Россия и Швецию тогда к себе не присоединила? Хотя запросто могла, если б захотела. Вот упрекают Россию, дескать, была тюрьмой народов. А все народы, какие входили в Россию, остались целыми и невредимыми. Со своей культурой, обычаями, верой. Взять Финляндию. Она ведь и в составе России была Княжеством Финляндским. Со своей лютеранской верой, храмами, традициями, шведским и финским языками. А Царство Польское? Или Бухарский эмират? Уже не говоря о татарах, башкирах и подобных им. Та же Англия, завоевывая колонии, начинала все в них менять и переделывать на собственный, английский лад. При этом объявляла народ данной колонии нецивилизованным, диким, требующим коренного переустройства. А скажи, где это в России?

— Вон там, — показал я в сторону Шлиссельбургской крепости, — сидели всякие. И поляки тоже. Один из них — польский офицер-судья Валериан Лукасиньский установил даже рекорд по отсидке. За то, что присудил малые сроки полякам, готовившим мятеж против России.

— Ну да, сидели. А свои, русские не сидели? Тот же народоволец Николай Морозов, именем которого назван поселок и завод, наверное, отсидел не меньше твоего поляка. Но это же разные, как ты говоришь, локальные дела. А я говорю в целом, исходя из общей жизни на протяжении веков. Российская империя! Российская империя! Кто только не называл ее тюрьмой народов! И мало кому в голову стукнет, что эта единственная в мире империя была, по сути, федеративным государством. С различными формами самоуправления... В той же Финляндии два века назад финские офицеры подняли мятеж против шведского короля Густава III, который строил планы о независимой от России Финляндии...

Он прервал свою речь и, взглянув на залитую солнцем Ладогу, вздохнул:

— Лепота, а мы не купаемся.

Разделись и пошли плавать. Я не представлял себе, сколь плотно сбит, атлетичен Погодин. При невысоком росте — массивный торс, длинные мускулистые руки с мощной капсулой плеча — такой мог быть разведчиком на войне. И языка брать такому по силам.

— Вас можно принять за спортсмена-борца, — сказал я.

— Гимнаста, — поправил Погодин. — Я до войны гимнастом был, по первому разряду работал. Если б не война, может, и чемпионом стал.

— То-то разведчиком были!

— Нет, старичок, у настоящего разведчика не столько здесь должно быть, — тронул бицепс, — сколько здесь — коснулся пальцем лба. — И положительная совесть. Без совести в разведке, да и вообще на войне делать нечего.

— Вы столько знаете! Где вы учились?

— В школе, на большее война не дала. А документом о моем образовании служит мне билет члена Союза писателей СССР...

Помню давнее... Летом 1975 года в Новгород приехали артисты Одесской киностудии снимать фильм по сценарию какого-то важного городского чиновника. На этой студии было снято несколько фильмов по произведениям Радия Погодина («Дубравка», «Включите северное сияние» и др.) Пригласили Погодина, а он позвал меня.

Великий Новгород встретил нас июльским зноем и чистым небом. Поселились в гостинице «Волхов». Артисты где-то пропадают на съемках и вернутся в гостиницу только вечером. А мы с Погодиным, не теряя времени и не обращая внимания на жару, обошли множество церквей, дивясь их внешнему виду и внутреннему убранству. И, наконец, пришли в главный храм — Новгородскую Софию. Никаких сил уже не было, и мы упали во дворике в тень на траву. Смотрели в небо. Погодин спросил:

— Ты когда, Ваня, впервые подумал о Боге?

— Давно, Радий Петрович, еще мальчиком. Лежал на берегу крохотной речки Птички, что мягким голубым светом струилась недалеко от Минска, смотрел в небо — там плыли белые облака, и вдруг, неожиданно для себя, проговорил: «Господи, если ты есть, сделай так, чтобы я вырос высоким, а голос мой был таким же красивым, как у Рашида Бейбутова».

— Ну и как, помог он тебе?

— Нет, Радий Петрович, вы же видите: и роста я не высокого, и красивым голосом не обладаю.

Он долго молчал, думал. И говорит:

— Это потому, что ты для себя просил, а все, что тебе надо, Он уже дал. Бога для других просить надо...

Чем, какими чертами характера был наиболее привлекателен Радий Погодин? Прежде всего, глубиной понимания. Вот, например, как он понимал смысл знаменитой русской сказки «Курочка Ряба».

— Про что эта сказка? — спросил он у меня. — Все ее знают, а мало кто задумывается, про что она. Даже кто-то скажет — ни про что, просто словесная погремушка. И ошибется. Потому что в ней про то, как жили на свете Он и Она. И подарила им Судьба (курочка Ряба) любовь (золотое яичко). Но не особенно берегли это чувство ни Он, ни Она: дед бил, бил — не разбил. Бабка тоже била, била — не разбила. Видать, сильной была между ними любовь, что не поддавалась. И вот непредвиденный случай: мышка бежала, хвостиком махнула — яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба — плохо жить без любви. А курочка Ряба, то есть Судьба, их утешает: «Не плачь, дед, не плачь, баба. Снесу я вам еще яичко, но не золотое, а простое». То есть останетесь вы и дальше вместе, но уже не будет между вами любви, а только дружба».

Еще его отличали мужество и присутствие воли в самом себе и в его героях. Каждый рассказ, каждая повесть Погодина утверждает мысль, что самую большую драгоценность мы получаем в миг своего рождения от матери — жизнь. И от нас самих зависит, как распорядиться этой драгоценностью, на что ее потратить.

Так могут ли быть в нашем литературном деле учитель и ученик? Вероятно, да! Но это определение мне представляется не совсем точным, ибо можно ли кого-то научить писать стихи или романы? Мне кажется, помощь художника своему начинающему собрату являет собой качественно иное действо. Она схожа с помощью и влиянием донора, то есть передачу чего-то такого, что переходит не через книги, не через наставления, а появляется из души мастера в долгом, искреннем общении с молодым. Прежде всего, это честное отношение к миру, к самому себе; это правдивое изображение жизни, где каждый видит, что здесь не сфотографировано, а сочинено, не разукрашено, а выстрадано и пережито. И наделено душой.

Кто разговаривал с Погодиным, тот знает, насколько точен он был в каждом слове. Как тонко оценивал всякое явление или поступок. И как много знал о людях, о Родине. Он всегда и везде оставался писателем, а значит, самим собой. Это постоянство привлекало к нему молодых. В «донорской» помощи Радий Петрович не отказывал никому.

И сегодня я с глубокой благодарностью могу сказать о том, что я один из тех, кому он помог.