Чем дальше по времени, тем ближе и сердечнее воспоминания о маме и папе. Вот я приехал, они очень рады. Стараюсь не огорчить их тем, что приехал совсем не надолго.
Счастливое время. Долгие чаепития, разговоры.
— Как кто из детей приедет, я вся обрадею, наговориться не могу, — говорит мама. — И Коля, то все молчит, то не остановишь.
Царапается, просится в избу кошка, с ходу прыгает маме на колени.
— Нагулялась. Смотри, чтоб без последствий. До того кошки умные, прямо дивно. У нас одна жила, имя не помню. А вспомнила недавно, стали снимки кошек в газетах печатать, одна до того на нее очень похожая, может, как по родне. Таскала котят, приходилось топить, куда их? Раньше это за грех не считали, если слепыми утопить. Конечно, она переживала. И вот родила, но не в доме, а на сарае. Вижу, не стало ее дома. Прибежит, поест и убежит. Ясно, к ним. Но тут зима. Она, видно, забоялась, что замерзнут, и стала таскать в дом. Я на крыльце стою, она с котенком. Дверь ей открыла, она его под печку, и опять летит на сарай. Тащит второго. Снова под печку. Да и третьего. Да ведь опять побежала. И несет четвертого. Но этого уже под печку не сунула, оставила у порога. То ли он ей не нужен, то ли мне отдает, думает: пускай хоть одного утопят, остальных пожалеют. А как топить, когда они уже глядят, глазки открылись, все разглядывают. Нет, тут я не смогу. А жили на дворе лесхоза. Сидят мужики. Я к ним: «Не возьмет ли кто?» Один говорит: «Возьму. У нас кошки нет, а у вас кошка очень красивая». И взял. Сколько-то времени прошло, очень благодарил. Такая, говорит, хорошая выросла. Поет громко. И дети, говорит, рады-радехоньки. Ловистая.
— Какая, какая?
— Ловистая. Хорошо мышей ловит. Да у меня и остальных трех разобрали. Так моя-то, их мать, сколь была благодарна. Все поет, поет, о ноги трется.
Переходим на другую тему.
— Всяко нас от Бога отучали, — вспоминает мама. — Милиционера ставили, чтоб от Всеношной отгоняли. На Пасху мы пошли к ночи. Идем, семь километров до Константиновки. Сколько-то не дошли, остановились как вкопанные — стая волков. Мы в друг друга вцепились. Потом, дай Бог, ножки! В церковь. И милиционер уже ушел. Волки нас задержали, а то бы записал. В церкви как раз успели к «Христос Воскресе!». Все справили: исповедь и причастие. Батюшка спрашивает: «Не гуляешь с пареньками?» — Я вся вскинулась: «Ой нет, батюшка!». А до того, как мама учила, отвечала: «Грешна, грешна». Яйца освященные утром съели, скорлупу в карман — в грядки закопать.
На вечер мама приготовила уху — любимое блюдо отца. Да и мое тоже. Отец икает:
— Ой, хорошо: кто-то сытого помянул. Эх, уха без перца, что женщина без сердца. А помнишь, мамочка, постановку ставили. «Любовь моряка»? Я же тогда тебя разглядел.
— Тогда? Надо же. Как не помнить. Первый и последний раз на сцене играла. Играла невесту моряка. Он возвращается, и они должны поцеловаться. Я ни в какую: убейте, не буду! Так завклуб: это же понарошку. Склонитесь просто головами, и все. На сцене я и отвернулась даже. А не знала, что тятя специально пришел посмотреть. Дома говорит: «Больше чтоб в клуб ни ногой! Вот вы зачем туда ходите». — «Тятя, тятя, дак мы ведь только вид делаем». Все равно не разрешил больше. И все. Слушались родителей. Прав тятя, не прав, слушались.
— А я, — говорит отец, — сказал своему отцу: так и так, мне очень Варя Смышляева нравится. Он сразу: надо посмотреть. Взяли хорошего вина, пошли. А ты уперлась и даже и не вышла.
— А ты что думал, что прямо вся и выставлюсь. У нас строго. Когда сваты приходили, нас с Енькой в подвал прятали, чтоб Нюрку взяли, она старшая. А когда Еню в Аргыж сватали, я тоже к соседям убежала.
— С отцом твоим говорили, он на сплаве, плотогон, я лесничий. Сразу мне правильная претензия — зачем березы идет больше елки. Елка же для подплава, без нее грузоединицы тонут.
— Ну-у, — говорит мама, — тятю ты враз обаял. Говорит потом: «Молодой, а толковый. Лесничий, это ведь, по-старинному, ваше благородие». И когда поженились, все не верил, что я тебе под пару. Как это, говорит, ты его на ты называешь? Читать вслух с Колей любили. Мама спрашивает тебя: «Николай, ладно ли она читает?».
— Обратно идем, мне отец: «Видел, какие у них полы, как вышорканы, прямо светятся. Видно, что семья трудовая, надо брать».
— Да, сейчас-то полы мыть за шутку: крашеные. А раньше скребли-скребли, терли-терли, два раза споласкивали, потом насухо.
— А давай в «дурачка»! — восклицает отец. — Ходи, изба, ходи, хата, ходи, курица мохната! Даешь лозунг: началась битва за урожай.
Входит внучка:
— Деда, где мои туфли?
— Я за имя не бегаю. А ты куда наладилась?
— С Зинкой немного побыть.
— Да она, эта Зинка, такая манихвостка, — говорит бабушка. — Ее-то бабушка всегда говорит: «Наша Зинка морковна и картофельна, а Тонька у вас мясна да молочна». А кто им не давал козу хотя бы держать?
Отец тасует карты, говорит внучке:
— Закон Ома: сиди дома.
Внучка, конечно, не исполняет закон Ома, уходит. Мама продолжает:
— Кто, говорю, не давал? Козу называли сталинской коровой. На нее налог меньше. Отец, хватит уже тасовать.
— Подсними.
То есть надо сдвинуть часть карт на колоде. Отец раздает карты, открывает козырную масть. Смотрит в свои карты, громко вздыхает:
— Да уж, это уж точно: жена нужна здоровая, а сестра богатая.
Сидим, играем. Отец волнуется, рассчитывает ходы. Берет карту, держит ее, думает, потом берет другую, наконец, хлопает: «Эх, здорово девки пляшут!» Или: «Кто в доме хозяин? Кто лоханку купил?». Когда маме нечем крыть, очень он доволен: «А ты говорила: купаться — купаться, а вода-то холодная!». Выкидывает козырный туз: «Эх, сколько водки ни бери, все равно два раза бегать». А когда ход мамы или мой его озадачивает, крутит головой и произносит: «Ловко в чаю плавает веревка».
Оба они, и отец, и мама, ужасно переживают, если проигрывают. Отец, проиграв, огорченно говорит:
— Меряли землю Сидор да Борис, а веревка возьми и оборвись. Один говорит: давай свяжем, а другой: а давай так и скажем.
Хватается за папиросы. Мама гонит его в коридор, к форточке в окне. Он курит:
— Конечно, дурак я. Что мне было не поверить этой цыганке, этой даме виневой, нет, высунул. Эти бабы, о-о! Владимир, не верь женскому народу, кроме матери. Мать, — возвышает он голос, — давай еще партию.
— Не все тебе умным быть, — отвечает мама из кухни, — дурачком поспишь.
— Давай тогда со мной. Один на одного, — предлагаю я.
— Давай, — радуется отец как ребенок.
Я с удовольствием проигрываю. Отец заканчивает партию именно этой дамой пик. Победно выкладывает ее с приговором: «Дама за уши драла!», — и показывает, что в руках ничего не осталось. Докладывает маме:
— Да, мамочка, старый конь борозды не испортит. — Мать, мне надо победу отметить, а сыну с горя. Может, там осталось от вчерашнего?
— Да в кои это веки у тебя оставалось? Ты ведь, пока на столе вино, из-за стола не выйдешь.
— Ну, быль мóлодцу не укора, — оправдывается отец.
— Ты не мóлодец у меня, ты орел, — смеется мама. — Ой, нынче совсем не умеют сидеть за столом. Напьются и не басен, ни песен. Уже и с гармошкой не ходят, повесят на шею готовую музыку, она орет, им и ладно. Вообще все съехало: чем ни дурней, тем потешней.
Отец вовсе никакой не пьяница. А сын приехал, надо со встречи принять? Как не надо, надо. А открыли бутылку, надо ее допить. Отец очень выразительно замечает: пока бутылка не распечатана, так она молчит, а если начата, она кричит. У Распутина еще интересней: «Мужики смотрели на недопитую бутылку, как на раненого зверя, которого надо добить из милосердия».
Когда меня хвалят за русский язык, я эти похвалы отношу к родителям. Они писатели, творцы, а я записчик только. Помню, как мы сметали стог сена, а назавтра пошел дождь, и мама радостно говорила: «Ну вчера как украли день, как украли. Дотяни бы до сегодня, пропало бы сено. Пусть бы еще просушили, а уже было бы не едкое, выполосканное».
— Нынче, — говорит мама, — зимой холодильник отключала, не мучила, не гоняла, отпуск дала.
— В бархатный сезон отработает, — добавляет отец. — Да больно он чего-то в последнее время в ночную смену сердился, прямо трясучка у него, вроде как даже по кухне ходит.
— А как не сердиться — голодный. — Мама оправдывает холодильник. — Будет и у тебя трясучка, когда на все полки кефир недопитый, да сыр засохший. Мыши и те им подавятся. Да три помидорки. Ты не думай, — это мне, — не о сейчас говорю, сейчас-то куда с добром — нужду отвадили. Залезь в подполье — все банками заставлено.
— От трех помидорок две отминусуем, — решает отец. — Одна останется в плюсе. А две героической смертью умрут. Какой? Не как еда, а как закуска.
Да, уже никогда не повторится ни одно свидание с папой-мамой, никогда. Такая была радость. А ведь не понимал. Приехал — уехал. Казалось, всегда так будет. А вот они уже сами уехали.
И надо собираться ехать к ним. Тоскливо без них.