* * *
Караульному не спится
В Александровском дворце.
Вдруг застонут половицы
С тихим восхлипом в конце.
Или в длинных коридорах
Кто-то дальний закричит.
И чего с таким-то вздором
Не причудится в ночи!
Он тайком откроет дверцу,
И от жуткости такой
Стопку выплеснет на сердце.
Боже, душу упокой!
И тетере не приснится,
Что не всхлипнут половицы,
Хоть паркету за сто лет:
Что плывет Императрица
В свой последний кабинет.
И шафрановые свечи
В серой дымке чуть видны,
И плывет в мышастом френче
Кто-то статный со спины.
* * *
Анатолию Аврутину
Да кто я такой, чтобы буковки складывать в строчки?..
Да кто я такой, чтобы это желали читать?..
И что я сказать-то могу, кроме бредней сорочьих?
Кругом же не дурни, чтоб бредни чужие читать?!
Поэтому я и молчу, и пишу понемножку.
Ведь в собственном доме и слышать меня не хотят.
Когда достаю свою душную душу — гармошку,
Кричат: не туда, вот болван, он опять невпопад!
Ах, если бы я не туда, а то все ведь туда же.
Ведь писано и переписано все, что ни есть.
На нас ведь на всех одинаково давит поклажа.
И наглухо горло забила мышиная шерсть.
И пусть колокольца мои прозвонили к вечерне,
И пусть припозднился я нынче во вражьих гостях,
Еще отплюемся с тобой мы от всяческой черни,
Еще мы попляшем с тобой на мышиных костях.
И будем мы буковка к буковке ладить и ладить,
И будем за чаркой друг другу читать и читать...
В ковчежек сосновый положишь ты эти тетради,
Когда я от ночи начну уплывать,
Уплывать.
ЮРОДИВЫЙ
А он о своем все рассказывал детстве, —
Как мама его укрывала
Бессильно и нежно от будущих бедствий
И прятала под покрывало.
И он до сих пор, если что-то случалось
В грозящих годах, как обычно, —
Отчаянно к маме в могилу стучался
И слышал ответ горемычный:
Сама я на это попалась, сыночек.
Мне мама моя говорила,
Что спрячет меня от озяблости ночи,
И встанет она из могилы.
Но нам не подняться, сыночек мой милый,
Совсем наша силушка взята.
А ты не умри бесполезно без силы,
И к нам не стучись виновато.
И слабых, и сильных — их всех утянула
Какая-то хищность паучья.
Господь! — и Его-то она обманула,
И не отпускает, и мучит.
Совсем мы увязли, приклеились к твари,
И жить нам совсем безнадежно.
А ты не поддайся. Хотя и ударит...
Упрись и иди осторожно...
И мне благодатность, и мне утешенье,
Что ходишь со старой сумою,
Смиренно любое берешь подношенье
И в драке со смертью самою...
СИВАШ
На изломе зернится, искрится душа
До последней икриночки-искорки,
Будто соль на ладонях седых Сиваша
После долгой мучительной выпарки.
Он лежит в порыжелых степях испокон.
Розовеет в нем сизое солнышко.
И в ладонях его, будто темень икон,
Собирается дедова кровушка.
Пыль над степью сарматской держали полки,
Волоклись, только крехоты слышатся.
И в полынь, будто в рай, полегли биваки.
На ветру словно души колышутся.
Ух, горька эта крымка — сивашская соль,
Окровила сурово нательное, —
Здесь тамбовская моль, там рязанская голь —
Просолила усища похмельные.
Наши беды и боли сойдут под сохой,
Горьковато подсохнет сукровица,
И затянутся горести коркой сухой,
И душа ковылями укроется.
* * *
В монастыре глуховаты речения.
Теплится тихий глагол монастырский,
Будто лампадки далекой свечение
Путник приметил с дороги неблизкой.
Самому верному тихому голосу,
Самому верному — мы не послушны.
С черной ведет он на белую полосу.
Мы же по черной бредем равнодушно.
Мы — за стенами, как все оглашенные,
Мы равнодушны, мы немы и глухи.
Мы — оглушенные, мы — отрешенные.
Если и ждем, то костлявой старухи.
Братцы, уважьте, и душу уставшую
Вы окуните в сияние светов.
Братья! Услышьте мольбу просиявшую —
Речь монастырскую русских поэтов.
* * *
Въехали в белую мглу серебристую,
В белую сизость, в седое мерцанье.
В Питерском лете из сумрака мглистого
Путь наш отвесный — на юг мирозданья.
Нам на Валдай, через край, через Красное, —
Сам в темноте позабытый когда-то, —
Через заборы косые безгласные
Путь указует во тьме навигатор.
Гой, ты, Валдай, ты — шалтай кулебяковый,
Избы кривые стоят без надзора,
Тучи рубахами всякого якова
Долей линялой плывут вдоль забора.
В образе кровоточивого отрока
В сизой дали беззащитного лета
Что там встает: иван-чай или облако
Розово-желтым сукровичным светом?..
* * *
У церковки от века к веку
Скрипач выплакивает Брамса,
И обволакивает деку
Луна тигрового окраса.
В полутени полунагая
В настое волокнисто-душном
Толпа размякшая шагает
Сама с собой в разладе скучном.
Над головой во тьме магнолий
Нагромоздили пароходы
Огни, дымы, гирлянды, штольни,
Плавильни, домны и заводы.
Сквозь них кисейными ночами
В немом «Прощании славянки»
Плывут полки, скрипя ремнями,
Хрипят беззвучные тачанки.
Бесшумно воздух топчут кони
В бессчетное начало века.
Ночь у Святителя Николы.
Бульвар приморский и аптека.
ЦАРСКОЕ СЕЛО
Здесь со следами увядания
И грозди красные, и листья
В туманы ранние и давние
Уносят посвист легких истин.
И тихие воспоминания
Чего-то, что важнее жизни,
Как жизнь, проходят в ожидании
Чего-то, что важнее жизни.
Воспоминаний полузнание,
Всемилостливые царицы
Душе напомнят о страдании
И призовут перекреститься.
Соборов собственных мелькание
В руинах красной крепостицы,
И листьев желтых трепетание,
И наши собственные лица.
* * *
Ну а когда все обиды отвалятся,
Станет плавней неказистая речь, —
Только сиянье со мною останется.
Стану его еще пуще беречь:
Будто пыльцу на подсохнувшей лужице,
Сизую соль в соляном озерце,
Белую цветь на каштановой улице
Или печаль на любимом лице.
Люди и образы — все перемешано...
Эту ли выбрать избушку иль ту...
Что различишь, коль оконце заснежено?
Что различишь на слепящем свету?
Все, что узнал, осеняет свечение.
Желтая пыль овевает меня.
Только свобода имеет значение —
Вспышка свободы в мелькании дня.