Главы из нового романа
Чеботарь З. О. (Заряна Луговая) |
Орлов В. Е. |
О романе «Духовной жаждою томим...»
Авторы романа делают попытку художественного исследования важнейшей темы духовного созревания молодого Пушкина, пришедшегося на пору его пребывания в Бессарабии и в Одессе. Эта тема недостаточно изучена: мешало установившееся в пушкинистике мнение о том, что поэт был якобы намеренно вырван из средоточия политической и культурной жизни России и отправлен в ссылку на периферию Российской империи. Между тем, именно на юге Европы сошлись в эти годы интересы ведущих мировых держав. Здесь завязались узлы политических и государственных противоречий, которые приведут в итоге к Крымской войне. Пушкин сразу же оказался в гуще этих событий и не как сторонний свидетель и созерцатель, а как их непосредственный участник.
Пролог книги отсылает нас ко времени Ферраро-Флорентийского Собора, когда окончательно определился разрыв между Православием и Не-Православием. Это размежевание определило судьбу России на века вперед как оплота Православной веры, судьбу героическую и трагическую.
Глава за главой роман погружает читателя в духовную жизнь поэта, неразрывно связанную с жизнью русского народа, проникнутую стремлением отобразить ее в правдивых художественных образах.
Еще раз напомню, что это художественный роман, и потому в нем допустимы некоторые смещения акцентов. Тем не менее, в нем нет ничего, что бы противоречило основной исторической и хронологической канве жизни и деятельности Пушкина. Владимир Орлов, один из авторов романа, известен как пушкинист-исследователь, строго следующий за фактами, скрупулезно выверяющий все, что он хочет донести до читателя. Его филологические работы отличает умение делать на основе тщательного анализа известных документов выводы, позволяющие по-новому осветить решающие моменты жизни А. С. Пушкина. Сотворчество Орлова с молодым прозаиком Заряной Луговой (Чеботарь) дало, на мой взгляд, результат, достойный внимания тех, кто хочет больше знать о жизненном пути великого поэта, кому дорого светлое имя — Пушкин.
Валентин Непомнящий,
председатель Пушкинской комиссии Института мировой литературы им. А. М.
Горького РАН, доктор филологических наук
Пролог
Год 1440-й от Рождества Христова. Март,19. Московское княжество.
Кремль.
Чудов монастырь
Боль в запястьях пробудила его ото сна и вернула в бытие. Сыро, темно и зябко.
...Для иеромонаха находиться в казематах стало привычным делом: заточение длилось с Филиппова поста. Монах судорожно вздохнул. Зиявшее под самым потолком прорубь-окно осветило верхнюю часть стены. День оказался солнечным, хотя с утра было пасмурно.
Как бы ни было тяжко признать это иеромонаху, он снова оказался в темнице, в Москве, в Чудовом монастыре, куда он уже который месяц сам стремился попасть! Была ли на то воля Божья? Или все это — козни диавольские?
...Он, иеромонах Симеон, прозванный в народе Суздальским, на протяжении всего пути усердно молился. Отказывался от еды, постился. Стойко переносил все тяготы и невзгоды, выпавшие в последнее время на его долю. Его плоть была обессилена — от голода и от железных вериг, зато дух веры креп в нем день ото дня, с каждым вдохом, с каждым молением.
Надежда на благополучный исход воспламенилась, словно порох, когда вдали показались белые стены Кремля. В глазах узника запеклись слезы. Там, в Московском Кремле, он найдет справедливость!
...Коварные враги не дали иеромонаху добраться до Москвы, они обманом выманили его в Смоленскую землю, передав ему приказ боярина Фомы идти туда. Но боярина в Смоленске не оказалось, и на Симеона, по велению митрополита московского Исидора, были надеты цепи. По слухам, боярину Фоме все-таки удалось добраться до Москвы и застать там Великого князя. Поэтому за месяцы лишений силы в монахе не иссякли, а наоборот, окрепли, он копил их в себе, готовясь к борьбе, дабы воспрепятствовать распространению по Руси ереси.
Ересь парила, словно торжествующий демон, над головами свиты митрополита Исидора. И очевидным доказательством тому стал, увы, сам крест веры Христовой, Распятье, которое совсем не походило на православное! Оно не осеняло ни Византийскую Церковь, ни Греческую. Оно напомнило иеромонаху о тех, кто поклонялся ему в западных землях, кто водрузил его над собой, о тех, с кем боролся святой благоверный князь Александр Невский, — о тевтонских псах-рыцарях. Многим на Руси оно было так же ненавистно, как ханские знамена. Впереди кортежа наместника Византийской Церкви, призванного быть первым богомольцем на Руси, красовалось католическое распятье!
Сердце Симеона защемило от нахлынувших воспоминаний. Чего только не пришлось пережить иеромонаху за эти годы!
...Симеон был взят в свиту епископа суздальского Авраамия, чтобы запоминать и записывать все, что будет происходить в столь важной для Руси поездке благочинного за рубежи отечества. Владыка не доверил вести летопись ни высокородному боярину, ни кому-либо из высшего духовного чина. Он выбрал человека среди простой монастырской братии, который был обучен грамоте и говорил на греческом языке и который мог общаться с черным людом, а мог и быть своим среди сановников.
Епископ Авраамий, по волей Божьей, промыслительно предвидел все, и присутствие Симеона оказалось полезным для Православной Церкви на Ферраро-Флорентийском Соборе, начавшемся в лето 6945 года от сотворения мира, или 1437 года от Рождества Христова. Собор был созван по инициативе папы римского Евгения IV и утвержден византийским Императором Иоанном VII Палеологом. Константинопольский патриарх пригласил на Собор представителей всех патриархов и местоблюстителей Православных Церквей, дабы обсудить вопросы общей веры и снять давние между ними разногласия.
Еще до начала Собора Симеона охватил дух восторга. Находясь под впечатлением от увиденного в пути, а затем и в самой Италии, Симеон вместе с другими монахами только и делали, что диву давались. Как оказалось, пресыщенность и роскошь языческого Древнего Рима не только не сгинули в небытие, но и отпечатались в обрядах и строениях католической церкви. Хотя, со слов византийской монашьей братии, храмы Константинополя были намного величественнее итальянских и затмевали своей красотой соборы Феррары и Флоренции, но для иеромонаха и эти сооружения казались неподражаемо великолепными. Первые страницы его записей заняло описание пышного убранства соборов и богатых домов флорентинцев. Инок не заметил, как в его письменах поселился дух слепого поклонения и тщеславия. Он с восторгом описал даже некоторые католические мистерии... Мистерия Рождества очаровала его! А несколько месяцев спустя уже и доводы католиков стали казаться ему убедительными... Он, сам того не ведая, начал принимать их и соглашаться с ними.
Пыл заблуждения Симеона остудил Владыка Авраамий:
— Негоже тебе, Симеон, поддаваться страстям. Трезвение ума — веление Божие! Золотая парча и белая сутана порою скрывают собою греховное блужение!
...Раздавшийся гулко в темнице праздничный перезвон колоколов Успенского собора показался Симеону больней ударов розог. Он возвестил о том, что московской князь принял Унию! Симеона стало трясти от бессилия... Ему не удалось остановить Исидора! Скрыв горе в ладонях, иеромонах зарыдал. Столько сил было потрачено, а все впустую — диавол оказался сильней!..
— Брат Симеон!.. — раздался голос из дверного оконца.
Иеромонаху не хотелось говорить: воздуха не хватало, скорбь душила его.
— Брат Симеон!..
Дверь отворилась. Вошел монах, неся в руках ломоть хлеба и кувшин воды. Он опустился на колени рядом с Симеоном и поднес свою ладонь к его лицу.
— Аль спит? — раздался еще один голос.
Звон колоколов снова загрохотал, в очередной раз возвещая о предательстве веры Христовой. Ярость вскипела внутри Симеона, и он схватил и сжал со всей, что ни на есть силой, руку монаха.
— А-а-а! Свят! Свят! — заорал тот, вскочив на ноги.
— Псы смердящие!
Два испуганных инока, крестясь, попятились к двери.
— Господь с тобой, брат! Напугал ты нас! Какие мы те псы?! Мы — брат Кирилл и брат Андрей. Аль не признал нас?! — произнес один из иноков, тот, кто был постарше.
— Предатели... все одно, как вас ни зови...
Монахи переглянулись, старший шагнул к Симеону:
— Не ерепенься, брат! Принесли тебе весть. Ладную!
— Аль князь не поверил отступнику?
По выражениям лиц иноков Симеон понял, что не все еще потеряно. Старший монах, Андрей, начал:
— Владыко в Успенском соборе отслужил молебен и велел провозгласить первым здравие не патриарха византийского, а папы римского! Бояре возроптали. Вспомнили слова твои и боярина Фомы! Батюшка наш, князь Василий Васильевич, стал темнее тучи, когда Владыка Исидор прочел ему грамоту об Унии.
Симеон искоса поглядел на монахов. Кирилл продолжил:
— Отец Афоний сказывал, что Великий князь даже не глянул на грамоту, будто бы писанную ему самим папою, а лишь рек: «Прежде чем новое платье шить — надо как следует ткань отмерить!»
Андрей протянул кусок хлеба Симеону:
— Подкрепись, брат... Чай, силенки тебе еще потребуются!
Симеон громко произнес хвалебную молитву и взял хлеб:
— Господь праведен! Внял молитвам нашим!.. Великий князь не поверил Исидору! Не напрасны были наши мучения!
...На следующее утро Симеона привели в княжеские палаты. Духу не хватало оценивать их, но Симеон отметил про себя, что, хотя они были не такие богатые, как итальянские, но и они сами, и их убранство вызывают у него умиление: «Нет, наши терема и храмы все же краше католических соборов! Росписи и иконостасы отражают и веру нашу правильную, и все благолепие вселенской Церкви Православной!»
Его завели в широкую палату с расписным сводчатым потолком. Великий князь Московский сидел на резном дубовом троне. Вид у него был суровый, и это еще более придавало ему величия. Правление князя началось с поездки в Орду, где он хитростью завладел ярлыком на княжение, а далее, постоянные усобицы, отражение набегов татар и военные походы, — все закалило князя, наградив его железной волей и беспощадным сердцем. Поэтому-то бежавшие из Венеции боярин Фома и иеромонах Симеон, чтобы не попасть под горячую княжескую руку, не направились прямиком в Москву, а решили дожидаться возвращения из Италии епископа суздальского Авраамия.
Став на колени перед Великим князем и опустив глаза долу, Симеон ждал. Обратившийся к нему голос был знаком Симеону: сам боярин Фома стоял близ трона!
— Раб Божий Симеон, Великий князь Василий Васильевич считает тебя своим верным слугой! Требствует тебе поведать Великому князю всю правду о Соборе Флорентийском.
Монах поднял голову и, когда князь жестом руки разрешил ему говорить, обратился к князю:
— Благоверный, благочестивый и христолюбивый Великий княже Василий Васильевич! Хвала Господу, что выбрал тебя в правители наши в такое многотрудное для Руси и для Православной веры время! Бью тебе челом, Великий княже, и прошу милости!
Князь промолвил:
— Поведай, Симеон, мне о Владыке Исидоре и о Владыке Авраамии.
— Милостивейший князь-батюшка! Владыко Авраамий всегда противился подписанию Унии. Как ни принуждал его к тому Владыко Исидор, пречестный наш Владыко долго держался.
— Сказывают, вас морили голодом?
— Истинно так! Папские прислужники вначале расточали нам хвалебные оды, словно мед, а затем сменили добрый настрой к православным посланникам на хулу и принялись угрожать нам. Они не давали денег на пропитание, чем вынудили многих согласиться с ними и подписать Унию. Но епископ эфесский Марк дал заковать себя в цепи, но не стал подписывать договор.
— А Владыка Авраамий? — продолжил допрос Великий князь.
— В один день Владыко вызвал высокородного боярина Фому и меня и дал нам наказ: «Я более не могу противиться. Владыка Исидор неуклонно требует, чтобы я подписал сей договор. Во имя Господа и Православной веры нашей я должен вернуться на Русь и свидетельствовать перед Великим князем, и потому мне придется подписать Унию. А вы постарайтесь выйти из города и быстрее возвратиться домой. Брат Симеон, ступай в Новгород, к епископу Евфимию, я ему верю. Там жди моего возвращения... Главное, чтобы я вернулся!»
Князь качнул головой:
— А чем тебе, раб Божий, не по нраву соединение Церквей Христовых? Вон, наши братья, греки и византийцы, подписали Унию!
— Как же, князь-батюшка?! Папа обманом хочет завладеть нашими землями. Я обучился латинской грамоте и говорил с тамошними монахами. Там, даже среди их братии, нет согласия. Три папы разом сидят на престоле! Они заблудили в лукавстве своем. Мало им места, вот они и задумали, как Иуда, ложно помириться с истинными христианами. Если они сердцем хотят мира, то почему не желают признавать наши обряды? Грекам и византийцам они посулили защиту от басурман. Но их обещания — только уловки! Они договорились с басурманами — изнутри подорвать Православную веру нашу!
По рядам бояр прошел ропот. Великий князь нахмурился. Симеон пал ниц и начал причитать:
— Истинно, благоверный, христолюбивый и благочестивый князь Василий Васильевич! Их папа не хочет мира. Скоро они овладеют Византией. А потом и с Русью поступят так же! Сначала завоюют доверие наше, а потом продадут нас в полон ханам татарским...
— Еретики!.. Псы алчные!.. — Гневу бояр не было предела.
...Симеон суздальский, освобожденный от оков, был направлен в Троице-Сергиев монастырь на служение. Его провожал боярин Фома:
— После твоего слова Великий князь востребовал к себе Владыку Авраамия. И долго говорил с ним.
— Боже, поспешествуй Православной Церкви нашей укрепить себя противу ереси! Православная вера — в ней сила народа русского! Ее пуще ока хоронить надо в сердцах и душах наших!
На прощание боярин обнял и троекратно облобызал монаха:
— Великий князь наказывал мне и тебе написать обо всем, что мы видели и слышали.
— Напишу, всю правду напишу! Наказ напишу детям и внукам!
...Повозка медленно двигалась по дороге в Сергиев Посад. Симеон любовался золотыми куполами соборов Москвы, пока они полностью не скрылись из виду. Он был счастлив! Справедливость восторжествовала!
Митрополит Исидор был заключен в Чудов монастырь.
Торжественно звонили по всей Руси во избавление Земли Русской от ереси. Монахи Святогорского монастыря отслужили молебен во здравие Великого князя Московского и провозгласили анафему вероотступнику Исидору...
Через два года иеромонах Симеон узнал, что вечный город Константинополь пал под натиском турок. Вслед затем Русская Православная Церковь объявила себя автокефальной от Византийской, и Москва провозгласила себя «Третьим Римом».
* * *
1822 г. Февраль. Бессарабия. Кишинев
В двадцать втором году февраль выдался в Кишиневе сухим и морозным. С раннего утра двадцатого дня стали прибывать в город войска. Не ведающим о причине скопления военных обывателям могло показаться, что дело близится к войне. Жители Кишинева с любопытством и тревогой провожали темную колонну солдат, двигавшуюся в сторону площади, к недавно выстроенному учебному манежу. Поговаривали, что перемещения войск необходимы для военно-топографической съемки, которую уже более года вели в Бессарабии.
Двух тысяч солдат едва хватило на то, чтобы заполнить две трети площади, и тогда стали сгонять гражданских. В толпе поднялась паника. Испуганные крики и возгласы были пресечены резким объяснением офицера: тут должна состояться показательная торговая казнь. Вездесущие жители говорили шепотом, что будут бить кнутом четырех солдат Охотского полка, которые осмелились пожаловаться генералу Орлову на своего капитана, нещадно мучившего всю роту.
На глазах у зрителей огородили небольшую площадку, в центре которой врыли столб, и уложили на нее деревянный настил. Преступников подвели к эшафоту и приказали оголиться до пояса.
— Михаил Федорович помиловал же их! — возмутился Алексеев, стоявший рядом с Пушкиным.
— Эта сволочь хочет показать нам свою власть! — сквозь зубы процедил Пушкин, в упор глядя на генерала Сабанеева, с появлением которого в Кишиневе начались все неприятности. — Ему мало Раевского... мало Охотникова!.. Ему кровавого жертвоприношенья надобно!
Казаки, закатав рукава по локоть, выстроились по четырем сторонам эшафота. В руках они держали толстые кнуты. Приговор зачитали громко на трех языках: молдавском, греческом и русском.
Раздались шамкающие звуки ударов. Через некоторое время крик солдата зазвенел в ушах. На лицах зрителей любопытство сменилось омерзением. Пушкина всякий раз сводила судорога от стонов. Зато командовавший казнью полковой командир Соловкин и генерал Сабанеев, тщательно следивший за экзекуцией, выглядели весьма довольными происходящим.
— Алексей, а ведь торговую казнь запретили? — спросил Пушкин.
— Еще нет, но генерал Орлов говорил, что подготовлен Высочайший указ...
— Сабанеев с таким усердием взялся за шестнадцатую дивизию! Сегодня — капитан Раевский... Завтра — генерал Пущин... Эх, чаю я, что Михаил Федорович не воротится в Кишинев. Вот бы Киселеву дать знать, что тут творит Сабанеев... — сокрушенно вздохнул Александр.
— Жаль, Липранди покинул нас, он мог бы воспрепятствовать своеволию!
— Алексей, а может, отъезд его спас?
После шестидесятого удара голос преступника стал раздаваться все реже и глуше, а потом и вовсе стих. Солдат был еще жив: он открывал рот всякий раз, как его окатывали ледяной водой. Его спина алела ярким пятном. По мостовой текли розовые ручейки, которые на глазах превращались в цветную наледь. Скомандовали последний, восемьдесят первый, удар. Большинство присутствующих перекрестились со словами: «Господи, прости и помилуй!»
Когда солдата отвязали от столба, он едва дышал. Один из палачей поднес ему шинель, но его остановил Соловкин:
— Смерть военная, потому не надобно шинели — пусть в одной рубахе везут!
Пушкин закусил губу, скрывая гнев: понесший наказание достоин жалости и милосердия!
Первым не выдержал изнеженный Долгоруков — прикрыв лицо платком, он стал медленно пробираться сквозь ряды чиновников, чтобы поскорей покинуть место казни. Остальные пытались бодриться. Гражданский губернатор Бессарабии Катакази, вице-губернатор Крупенский, а также именитые бояре, — все старались показать себя бесстрастными зрителями, привыкшими к такого рода экзекуциям, но у них это плохо получалось. Они больше походили на затравленных зайцев — еще секунду, и ходу дадут. Даже лицо Инзова было белее обычного.
Пушкин вспомнил мудрые слова, сказанные Иваном Никитичем по поводу предстоящей казни: «Плохое отношение к солдату приводит к утрате дисциплины в войсках. Какая может быть торговая казнь для солдат?! Они же не крали, а пошли наперекор своему командиру, поделили деньги, полученные от продажи провианта, как им казалось, по справедливости. И, если уж на то дело пошло, их надобно наказывать по воинским уставам! Сабанеев винит Орлова в мягкости управления, но сам-то поступает не лучше. Жестокость командира куда хуже мягкости! Она рождает ненависть у солдат. В бою они будут охвачены не отвагой, а жаждой мщения, и с радостью зарежут командира-изувера!»
...Второй солдат кричал так, что уши закладывало от его воплей. Многие стали зажмуривать глаза и закрывать лицо руками.
— Еще долго в головах офицеров будет жить аракчеевщина! — произнес со вздохом отставной военный Алексеев, когда завершилась казнь над вторым преступником.
— ...И в солдатских тоже.
Во время третьего истязания открыли кордон: жители Кишинева начали падать в обмороки.
Молодые люди выстояли до конца казни. По дороге домой они молчали, никто не хотел делиться впечатлениями от увиденного. К ним присоединился квартирмейстер Горчаков, участник военно-топографической съемки:
— Господа, я впервые вижу такое самоуправство! Каково?! Нарушить приказ командира дивизии!
— Михайле Федоровичу надо сообщить, — предложил Алексеев.
Пушкин шел рядом, из-за стоявшего в горле кома он не мог выдавить из себя ни слова.
— Непременно напишу. И Липранди — в Херсон, — поддержал Алексеева Горчаков.
— Липранди на днях уехал в Киев... Надо поинтересоваться у младшего Липранди, куда к нему лучше писать?.. — с трудом произнес Пушкин.
...Еще в ноябре командующий шестнадцатой дивизией генерал Михаил Федорович Орлов поделился с близкими друзьями опасениями. Он чувствовал, что его хотят оклеветать в глазах Государя: «Кому-то я стал неугоден!» Пушкин был уверен, что с идеальным послужным списком Орлов, будучи, кроме того, любимцем солдат, отведет от себя грозу. Такими генералами не пренебрегают! Его братья были влиятельными людьми при дворе. Михаил Федорович не скрывал своих либеральных взглядов, но верил лишь в разумные реформы и надеялся, что Государь, пообещав, проведет их: по примеру польского царства, введет и дома конституционное правление. Брат Царя Великий князь Константин спокойно властвовал в Варшаве: шляхта была рада полученной власти, хотя, наверное, хотела бы большего.
Пушкина восхищало, с какой твердостью Орлов подходил к решению любого вопроса. Он будто предвидел все наперед. Весной, находясь в дружественных отношениях с Александром Ипсиланти, Орлов не пошел у него на поводу и не перешел с войсками через Прут. Хотя на тот момент многие были уверены, что Российская империя протянет руку помощи братьям-христианам... А что оказалось в итоге? Владимиреску казнен, Ипсиланти сидит в австрийской тюрьме, Порта ввела войска в задунайские княжества. Но России удалось избежать прямого столкновения один-на-один с Османской империей.
Популярность генерала росла с каждым днем. К военачальнику начали ходить с жалобами на своих командиров, как младшие офицеры, так и солдаты, особенно после того, как Орлов запретил в полках многие виды наказаний. Большинство офицеров, пройдя службу под кнутом Аракчеева, хотя и старались, но не умели как-то по-иному, чем привыкли, подходить к воспитанию солдат. Орлов не пресекал либеральных разговоров среди ротных командиров. Просто делал вид, что не замечает их.
Владимир Раевский стал одним из первых, кто на учебных занятиях начал открыто разъяснять положительные и отрицательные стороны монархического правления.
Пушкин такие откровения считал опасными.
Шли разговоры о созданном кем-то на юге тайном обществе. Но кем, никто не мог разъяснить! Все пушкинское окружение уверяло, что оно существует, и если им представится шанс, то они обязательно вступят в него. Поэтому, когда, по настоянию Пестеля, неожиданно образовалась масонская ложа «Овидий», многие попросились в нее. Пушкин подозревал, что она не имеет отношения к тайному обществу, но, уступая настойчивости Пестеля, и он вступил в ложу. Заседания «Овидия» мало чем отличались от собраний того же библейского общества в Кишиневе. Обряд посвящения в масоны походил на театр, произносимая клятва была набором бессмысленных фраз на древних языках, масонским знакам, непонятно по какой причине, придавали мистическую силу, но их можно было встретить на орнаментах чуть ли не у каждого народа! Получалось, что прячущая глаза под маской цыганка с росписью трилистниками на юбке вполне могла сойти за магистра какой-нибудь тайной ложи!
Новым членам ложи «Овидий» не были ведомы истинные цели масонов, да и многие посвященные забыли, что в конце прошлого века именно масонское влияние привело к возникновению реакционных идей, даже таких опасных, как идеи Вейсгаупта. Со временем известные масонские ложи утратили видимое влияние на общество, и собрания в них превратились в модное времяпрепровождение.
Через полгода после открытия члены ложи начали сетовать на то, что в ней нет равенства, а взносы собирают со всех поровну. Когда было объявлено о закрытии ложи, почти все облегченно вздохнули, обрадовавшись, что избавились от лишних трат.
Старшие товарищи поэта, считая его молодым, даже если и знали о существовании действующего тайного общества, не слишком желали откровенничать с ним, чем сильно расстраивали Пушкина. Но и сам он тоже жил двойной жизнью.
Орлов, отбывая в отпуск, решил уговорить Киселева допустить некоторые послабления в наказании солдат, благодаря чему в армии могла улучшиться обстановка.
...Орлов — за порог, а Сабанеев — тут как тут: прибыл разбираться с жалобами, но на этот раз — на самоуправство командира шестнадцатой дивизии. Пушкин сразу понял, что опасения Орлова были не напрасны. Генерала Пущина, обычно замещавшего командира дивизии в его отсутствие, попросили подать в отставку, вменив ему в вину организацию запрещенного к тому времени в Российской империи масонского общества. Пушкин думал, что причиной закрытия ложи был он сам. Хотя для многих даже имена членов ложи не были секретом. Веревкин был тоже удивлен закрытию.
Липранди ускорил свой отъезд в отпуск. Как никогда, он выглядел растерянным. Не задумываясь, пообещал выполнить все просьбы и передать письма чуть ли не всем знакомым Пушкина.
После расставания с Липранди Александр долго не мог уснуть; он догадывался, что начавшие сгущаться тучи влекут за собой перемены и в его жизни.
...На следующее утро Пушкин поспешил к Владимиру Раевскому.
— Здравствуй, душа моя! — обратился к Раевскому, войдя весьма торопливо, изменившимся голосом Александр.
— Здравствуй, что нового? — поинтересовался Раевский, продолжая лежать на диване.
— Новости есть, да дурные. Вот почему я прибежал к тебе.
— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева... Но что такое?
— Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Они говорили о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил — приложил ухо к стене. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он любит тебя, отстаивал тебя горою. Долго еще продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева уразумел, что он прикажет арестовать тебя, поскольку, как он говорит, ничего нельзя открыть, пока ты не арестован.
— Спасибо, — спокойно ответил Владимир, — я этого почти и ожидал! Но арестовывать штаб-офицера по одним лишь подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет! Пойдем к младшему Липранди — только ни слова о моем деле!
Пушкин ничем более не мог помочь другу:
— Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
— Я не гречанка, — пошутил Раевский.
Утром второго дня Владимир Раевский был арестован и препровожден в тираспольскую тюрьму.
— ...Вы не собираетесь, господа, нынче вечером посетить казино? — поинтересовался ничего не знавший о случившемся Горчаков. — Хотя нынче там будет душновато: все дивизионные командиры в город съехались.
Мороз начал пробирать до костей. Алексеев посмотрел на Пушкина, который, подняв высоко воротник и натянув на лоб фуражку, полностью скрылся в одежде:
— Александр Сергеевич, вы пойдете сегодня в казино?
— Не знаю. Я хотел было в бильярдную заглянуть... Но если Горчаков уверяет, что игроков будет много, то почему бы и нет?! — Пушкин помнил об арестованном Раевском: можно будет узнать о нем — наверняка, приедет кто-нибудь из Тирасполя.
— А как насчет первой мазурки? — отвлек себя от тягостных мыслей Пушкин, напомнив всем о своей недавней дуэли, которая вылилась в несколько попыток стреляться из-за разгулявшейся метели.
— Пушкин, ты у Старова теперь в друзьях! Никто не осмелится перечить тебе, — язвительно заметил Алексеев: скольких трудов стоило ему и Липранди помирить молодого и талантливого поэта Пушкина с уважаемым всеми полковником Старовым! Старов вызвал Александра на дуэль после того, как офицер его полка уступил поэту в выборе первого танца: вместо кадрили, по настоянию Пушкина, была исполнена мазурка!
Прежде чем отправиться в казино, друзья зашли к Алексееву. Маленький глинобитный дом располагался в центре Кишинева, что было весьма удобно. Комнаты были натоплены, хозяйка суетилась на кухне. Скинув пальто, Александр поставил стул рядом с печью и приложил ладони к изразцам.
— Хорошо тут у тебя, Алексей, — произнес Горчаков, наблюдая за хозяйкой, которая начала накрывать на стол.
— Тепло и... уютно, — протянул Александр, уставившись на дородную украинку.
— Александр, тут хоть и меньше комнат, зато ветер не гуляет, как на бугре у Донича, да и все — рядом. Переехал бы ты ко мне? — в очередной раз проявил заботу о Пушкине старший товарищ.
— А как же Инзушка без меня?!
В дверь постучали. Иван Ганенко, слуга Александра и по совместительству — посыльный канцелярии, стоял на пороге:
— Александр Сергеевич, я так и думал, что застану вас у Николая Степановича. Вам письмо от его превосходительства, — громко отрапортовал молодой человек и протянул записку.
— Иван Никитич требует нас к себе... Киселев — в Кишиневе! — объявил Пушкин после прочтения письма.
Присутствующие молча переглянулись — никто не мог сказать, с чем пожаловал на Юг начальник штаба Второй русской армии...
Они появились у Инзова, когда все приглашенные генералом уже собрались. Гнетущая напряженность висела в воздухе.
— Нас, избранных, осталось пятнадцать человек! — поздоровавшись со всеми, резюмировал Александр.
Долгоруков, стоявший рядом, добавил:
— Мы счастливчики, господин Пушкин: мы удостоены чести лицезреть персону господина Киселева!
Пушкин ухмыльнулся:
— Вы правы, князь. Он нечасто заезжает сюда... Генерал Киселев подобен редкому метеору... Господин Стойкович, сегодня вы сможете совершить важное открытие, — обратился Александр к стоявшему рядом ученому физику, который не слишком жаловал Пушкина после того, как тот вместе с Раевским однажды подшутил над ним.
Стойкович раскрыл, было, рот, чтобы ответить, но потом подумал, что это очередной подвох, и выдавил из себя лишь: «Да-а-а».
— Сей метеор будет блистать в сонмище кишиневских тусклых планет, — пришел на помощь профессору Долгоруков.
...Ночь опустилась на город, а генерал все еще не добрался до Кишинева из Тирасполя. Инзов поглядывал на часы. Всем был предложен не первый стакан дульцины.
Старший Малевинский, приехавший из Болграда, подошел к Пушкину:
— Александр Сергеевич, давненько мы не виделись! Когда в гости к нам?
Рослый Сергей Николаевич Малевинский не был похож на своего щуплого младшего брата, и внешне и по характеру он был схож с отцом — генералом Ермоловым, чьим внебрачным сыном он был.
— Как видите, дела нынешние не позволяют делать длительных поездок. Вот если господин генерал прикажет, то я обязательно к вам заеду, — произнес учтиво Пушкин.
Майор, подкрутив усы, прищелкнул языком и покачал головой:
— Эх, времена наступили непростые... А я так хотел показать вам кагульское поле!.. И вал!..
Пушкин улыбнулся и развел руками, выказав сожаление, что не остался тогда у Малевинского. В декабрьской поездке по югу Бессарабии он и Липранди остановились у хлебосольного майора, который был управляющим болградскими колониями. Пушкин, почитатель истории, в этой поездке собрал сведения не только для министерства, но и для себя. В Болграде не получилось им надолго остановиться, а инициатором немедленного отъезда выступил сам Пушкин. К Малевинскому в тот вечер прибыл атаман казачьей сотни, который летом задержал Пушкина и младшего Ралли на кагульском поле. Казак не узнал Пушкина за столом, но, чтобы не рисковать, Александр уговорил Липранди выехать в ночь...
— Если мне разрешат отпуск, я непременно навещу вас, — пообещал Пушкин...
Генерал Киселев прибыл к восьми вечера. Он вошел в зал с Инзовым и Сабанеевым. Пестеля среди прибывших не было.
Павел Дмитриевич Киселев, несмотря на свои молодые годы, уже успел заслужить высокое звание, достоинство и богатство. С видом покровительства и снисхождения обратил он речь свою к губернатору, который стоял перед ним, как приказный, и токмо хлопал глазами. Затем генерал окинул начальственным взором присутствующих и направился к столу. На секунду взгляды Пушкина и Киселева встретились. Они были знакомы еще с Киева, но Пушкин понял, что Павел Дмитриевич приехал сюда не апостолом и не другом, а судьей и вершителем судеб — с карающим мечом Фемиды в руке. Сабанеев оказался хорошим предвестником его появления!
* * *
1823 г. Июль. Малороссия. Одесса
Сердце, испуганно стуча, как трещотка караульного в ночи, вырывалось из груди. В голове гудело громче морского прибоя, пейзаж перед глазами слился в одно мутное пятно. Слева — казавшийся бесконечным желто-синий горизонт, справа — линия прибоя то и дело размывала четкий контур берега, заявляя всем, что далее нет ходу степным просторам, что тут начинаются владения морской стихии — мрачного по названию, такого сегодня ласкового Черного моря. Легкий порыв бриза охладил лицо, и Александр ускорил бег. Он бежал, что было сил, пока крупный камень не попал ему под ногу — падение было очень болезненным!
Александр обтер лоб рукавом рубашки и перевернулся на спину. Раскинув руки, он лежал, не шевелясь. Его обмякшее тело распласталось на сухой потрескавшейся земле. Острые края земляной корки неприятно царапали щеку, стебли травы щекотали нос. Пот струился и раздражал лицо, будто кто-то хлестал по щекам крапивой.
И все же ему нравилось такое бездействие — до той минуты, пока Александр не представил себе, будто он сброшен в преисподнюю и жарится в адской жаровне. Еще чуть-чуть, и кожа начнет пузыриться, и запахнет серой! От таких мрачных мыслей мурашки побежали по телу, захотелось открыть глаза. И тут же из адского пламени возник герой его ночных кошмаров, который всегда вызывал у него такой жуткий страх, что им овладевало нестерпимое желание — немедленно спастись бегством.
Огромные красные руки потянулись к поэту, горящие глаза ослепили, подобно солнцу, взор. И, в довершение кошмара, чудовище откинуло подол плаща и показало свое тело, покрытое огненными перьями, которые разбрызгивали во все стороны снопы искр!
«Как я раньше не догадался?! Это же демон, владыка ада!»
Пушкин с силой сжал челюсти и зажмурил глаза, пытаясь отмести от себя страшное наваждение. Он хотел встать, но силы покинули его. Подобно побежденному воину, поэт лежал посреди степи под жарким солнцем и ждал неотвратимого возмездия. Оно и пришло — в виде мучительного разочарования. Ни пробежка под палящим солнцем, ни желание испепелить себя его беспощадными лучами не принесли успокоения. Ему не удалось забыться ни на одну секунду. Даже наоборот, ожидание кары только усилило чувство невосполнимости потери. Провидение неумолимо напомнило поэту о своем существовании!
Шум всплеска воды и падения камней с обрыва заставили Александра прислушаться, а затем дали его фантазии второй раз разыграться не на шутку. Кто-то же должен был нарушить его покой! Уж не сам ли его ночной демон поднялся к нему из морской пучины? Волна страха накрыла его с головой, полностью сковав движения. Шум гравия вблизи явился признаком того, что кто-то приближается к нему!
Александр набрал полную грудь воздуха, чтобы закричать со всей мочи, но не смог вытолкнуть из себя ни звука. Это сон или действительность? Что ему делать?! Чем отпугнуть привидение?! Богу молиться, чтобы помиловал?
«Отче Наш» взорвало тишину протяжным звуком трубы, глаза Александра разверзлись, подобно небесам: черный великан водрузился над ним, прорези его глаз светились молочной дымкой.
— А-а-а! — заорал Александр, вскакивая на ноги.
— Шайтан! — вскричал демон, отпрыгивая назад.
Двое мужчин стояли один против другого, вперив друг в друга взоры. Звук горна с проплывавшей мимо торговой шхуны отвлек их от этого занятия.
— Я думал, что вы мертвы, месье, — обратился новый знакомый к Пушкину.
— Я отдыхал! Ты меня напугал!
Перед ним стоял моряк. Могучая, косая сажень в плечах, фигура... Крепкая, как ствол пальмы, бронзовая шея... Огромные красные глаза на обветренном лице... Иссиня-черная борода... И, что и ввело Пушкина в заблуждение, — цвет кожи: человек был настоящим мавром.
Моряк поклонился:
— Месье, простите Али за необдуманный поступок. Я бы не посмел потревожить ваш отдых, если бы не принял вас за своего.
— Неужто сам Морали, лучший шкипер Одессы, передо мной?! — воскликнул Пушкин, разведя руки в стороны.
Мавр оглянулся, чтобы убедиться, что незнакомец не шутит. Пушкин, прежде чем протянуть руку, вытер ладонь о рубашку:
— Слышал о тебе... от купцов и от капитанов, которые славят твои подвиги на морях! Я часто вижу тебя в кофейне у Аспороди. Я — Александр Пушкин.
— Я — Али, — нерешительно протянул руку моряк.
— Да не гляди ты на меня подозрительно! Я русский и служу при графе Воронцове. А что цвет кожи такой, так тому виной мой прадед, который попал в Россию еще мальчиком. Его из Африки привезли.
— Северной?!
— Не знаю. Звали его Ибрагим Ганнибал.
Али придвинулся и стал рассматривать Пушкина, который этому не противился.
Пушкин был наслышан о буйном нраве Морали. Обычно тот, покуривая кальян в кофейне у театра, красовался на красном бархатном диване в широких шароварах и в короткой куртке с позументом. Сегодня он был одет, как бедный рыбак. Это казалось странным. Но Пушкин вмиг оценил малую опасность неожиданной встречи: лодка — на берегу, никого из сообщников рядом с Морали нет, пистолет мавра не заряжен, нож закинут назад, за спину.
Али, прищурив правый глаз, медленно жевал табак и пристально изучал лицо Пушкина, словно приценивался к живому товару на невольничьем рынке.
— Ваш дед, месье, — из Египта... или из Туниса, — произнес он, наконец, сплюнув изо рта табачную пену. — Ваше, лицо, месье... Ваши длинные пальцы больше подходят жителям севера Африки, чем Аравии... Посмотрите на меня, я тоже родом оттуда, — Морали раскрыл перед Пушкиным ладонь. Александр уложил на нее свою, и, в самом деле, ладони были похожи, как у двух братьев, — узкие, с длинными пальцами.
Мавр продолжал:
— Я знаю, как выглядит африканский люд и как — аравийский... Если бы ваш прадед был негром, вы походили бы на белую обезьяну. Ваш прадед либо из берберов... либо из амхарцев, — произнес Али с такой уверенностью, что Пушкин перестал дышать, чтобы лучше расслышать и запомнить незнакомые слова.
— О берберах я слышал...
Али сделал шаг в сторону и показал рукой на дачи:
— Месье, вы оттуда бежали?
— Да.
— А знаете, сколько верст?
— Пять или шесть, — прикинул поэт.
— У вас верный глаз, месье, — похвалил моряк, поправляя рукой повязку на голове. — И бежали вы, как настоящий скороход, — не касаясь земли! Я вас приметил за сотню саженей до вашего привала.
Пушкин усмехнулся и медленно прошелся вперед, затем обернулся: позади них никого не было. Вдалеке темной полоской виднелись дачи.
— Вроде походка, как походка, не прыгаю, как кузнечик! А ну-ка, объясни мне, Али! — шутливо потребовал Александр.
—Хорошие бегуны — гонцы и скороходы — получаются из бедуинов и амхарцев. Обычно, желая купить посыльного на невольничьем рынке, интересуются, откуда он.
— Никогда не думал об этом... А ты — бербер?
Морали сдвинул брови и неуверенно пожал плечами:
— Я — из Египта... Мой дед прибыл из Мекнеса.
— Наши предки по африканской нашей крови могли быть братьями.
Бас Али подхватило эхо:
— Все дети Африки на чужбине — братья!
Раскрыв объятья, Али заключил в них Пушкина и предложил:
— Я могу подвезти брата до города.
Пушкин согласился, идти не было сил.
Ялик устремился вперед. Пушкин сел рядом с Али, тот что-то напевал себе под нос. Половина лодки была забита мешками. Александр догадывался, что в них — контрабандный товар, но не стал интересоваться грузом, тем более что Морали с таким радушием принял его.
— Брат Али, высади меня здесь, — показал Пушкин на гавань рядом с дачами.
— На хуторе? А я думал, мы в карантин поплывем... отпраздновать встречу!.. В банях... — жалобно, словно ребенок, произнес Али.
— Я вещи оставил на том пригорке... Я здесь в гостях, и обо мне, верно, уже хватились! Хочешь, встретимся завтра у Аспороди?
Али посмотрел на распущенную рубаху поэта и кивнул головой в знак согласия:
— Пусть завтра... Сможешь сам добраться? Я не могу близко к берегу подойти...
— Смогу, я плавать умею.
Пушкин выбрался на берег. Присев на песок, он махнул рукой Али, и тот расправил парус.
Солнце быстро испарило влагу. Скоро и следа не осталось на одежде от морской ванны. Общение с корсаром вселило в душу Александра чувство необыкновенной легкости. Как странно! Он пытался убежать от ненавистной боли! А его спасла встреча с незнакомцем!
...Уже который день он не мог одолеть в себе жестокую ревность, что, подобно червю, проникла в его уязвленное сердце.
— Хатчинсон, ты говоришь о материализме, об отсутствии души, о том, что мы сами делаем свое счастье, а тогда скажи, почему нас терзают порывы страстей?.. Хандру и любовный пыл ты можешь объяснить?.. И душевные муки, такие сильные, что никакое лекарство не способно избавить от них? Доброе слово чужого человека оказалось целебным! Видишь, Хатчинсон, не все нам подвластно! Значит, нами, нашими чувствами руководит кто-то извне, — обратился Пушкин к воображаемому Хатчинсону, семейному доктору графа Воронцова.
Они познакомились накануне на даче Рено, англичанин присматривал за беременной графиней. На днях она приехала из Белой Церкви. По этому случаю Пушкин был официально приглашен на обед к графу и поэтому, находясь в гостях у Стурдзы, не мог не отдать визита Елизавете Ксаверьевне. Графиня, хотя и была озабочена своим положением и устала от долгого пути, все же посвятила почти час беседе с Пушкиным. Она была намного благосклоннее к нему, чем ее супруг. Графиня не скрывала, что ей льстило, что один из известнейших поэтов России находится в подчинении ее мужа, но, как это было принято в салонах Санкт-Петербурга, каждый раз старалась незаметно обратить в шутку все намеки окружающих на этот факт...
Александра знакомство с умным афеем отвлекало от дум. Последние дни он пытался чем-либо занять себя, чтобы хотя бы на минуту забыть о разлуке. Каролина уехала из Одессы, покинула его, как она ему успела шепнуть, на месяц. Но, если раньше разлука только подогревала его чувства, то теперь внезапный отъезд Собаньской для Пушкина оказался сущей пыткой. По нескольку раз в день Пушкин повторял слова, походившие на заклинание:
— Только бы не броситься за ней сломя голову... Только бы не дать себя извести...
Александр намеренно изнурял себя встречами, которые, в сущности, оказались даже полезными для него.
Он несколько раз беседовал с Раичем, прибывшим в Одессу на отдых из Москвы. С непривычным для себя интересом слушал долгие разговоры и критики уважаемого литератора.
Пушкин нанес несколько визитов Стурдзе, он не мог ответить отказом на приглашение приехать к нему на дачу. Знакомство с Хатчинсоном и последовавшие за тем полуденные размышления дали Пушкину предметы для бесед с твердым в вере Стурдзой, с ним у Александра были не только разногласия, но и одинаковые на многое точки зрения.
Дом Ризничей стал для Пушкина ежевечерней отрадой. Амалия, сама того не ведая, оказалась его спасительницей. Она занимала его рассказами о Генуе, воспоминаниями о детских годах, когда Амалия проводила жаркое лето на Средиземноморье, о блеске Вены, где она до замужества проживала с отцом. Амалия, имея великолепную память, оказалась опытной собеседницей: каждый раз при встрече с кем-либо она могла процитировать их последний разговор. В определенный момент беседы она как бы совсем нечаянно вспоминала тот или иной факт из предыдущего общения. Многие были в восторге от такой внимательности Ризнич. Александр тоже проникся уважением к итальянке: даже невзирая на то, что Амалия не говорила и не понимала по-русски, она искренне интересовалась творениями поэта. Ей нравились сюжеты его поэм, и она пришла к выводу, что Пушкин — «самый настоящий русский Байрон».
В последний вечер Александр неожиданно для себя сердечно поблагодарил Амалию за оказанное ему внимание, на что получил в ответ радостный блеск женских глаз. Когда он объявил, что вынужден на время покинуть Одессу, Амалия, слегка кивнув головой, скрыла свой взгляд за распахнутым веером.
«Неужели она расстроилась из-за моего отъезда?» — задавал себе всю ночь вопрос Пушкин.
...Два дня за городом, на даче у Эдлингов. Семьи Роксандры и Александра Стурдзы отдыхали в Бессарабии, в поместье у родственников. Сам же Александр Стурдза остался в Одессе, чтобы присматривать за текущими делами. Отправиться на пару дней за город — это позволило Пушкину сменить обстановку, забыться хотя бы на время!
Проездом в Одессу наведался Туманский. Стурдза уговорил остаться до вечера у него:
— Сентябрь выдался не по-осеннему жарким... Вечер принесет прохладу.
Дача не была похожа на загородные особняки, которые снимал себе для летнего отдыха высший свет в России и в Европе. Она больше напоминала помещичий дом: с первым этажом, на котором располагались хозяйственные помещения и комнаты прислуги, и с широкой террасой на втором этаже, где проживали хозяева и куда вела открытая наружная лестница. Обедали в столовой, а вот ужинали на свежем воздухе, чтобы под мирную беседу насладиться зрелищем морского заката. Обычно на дачах, или на хуторах, как было принято называть их в Одессе, старались не устраивать шумных вечерних застолий, это время полностью отдавали умиротворенному отдыху, посиделкам под навесом из вьющегося винограда, катанию на веревочных качелях, приему морских ванн на закате. Прогуливаться по берегу или по единственной дороге до соседской дачи было делом обязательным, чтобы поприветствовать соседей и переброситься с ними парой слов о прошедшем дне или обменяться новостями, полученными из города.
Сегодня решили обедать на воздухе. Пушкин и Туманский обошлись без фраков, остались в одних рубашках. Стурдза позволил себе надеть костюм грека — шаровары и широкую рубаху. При виде его Пушкин улыбнулся: молдавские корни ригориста Стурдзы невозможно было спрятать. Поздний обед походил на простую крестьянскую трапезу: отварной картофель с укропом, плацынды с сыром, брынза, кровяная колбаса и фрукты, принесенные прямо из сада.
— Вино у месье Тардана с каждым годом все лучше, — отметил Стурдза достижение швейцарца-переселенца. — Мне сама мысль о разведении тут виноградников казалась абсурдной.
— Эти земли плодородные, но из-за частых набегов турок вести хозяйство на них было невыгодно, — пояснил Пушкин.
Стурдза сделал глоток и посмотрел на просвет бокал с гранатовым напитком:
— Теперь все изменится. Развитие болгарских колоний под бдительным оком Инзова сделает этот край намного безопасней. Однако ж, каков швейцарец! Несколькими годами ранее все считали его проект безумством. Месье Тардан будто предчувствовал грядущие события... и войну в Греции!
— Или кто-то предупредил его? — произнес безразличным тоном Пушкин.
Туманский, который не слишком жаловал разговоры о политике, заметил:
— Александр, кто мог такое предвидеть?! Все началось стихийно!
Стурдза и Пушкин одновременно усмехнулись.
— Наверняка, какие-нибудь иллюминаты! — заметил поэт.
Дипломат одобрительно кивнул головой и добавил:
— ...польского происхождения.
— Или немецкого.
Оба засмеялись, с ними и Туманский, хотя было видно, что он не понял смысла сказанного.
Спустя некоторое время Пушкин поинтересовался у Стурдзы:
— Александр Скарлатович, видя вашу поддержку греческих повстанцев, я не мог объяснить себе решение господина Каподистрии отказать Ипсиланти.
— Милый мой Александр, я не сторонник резких поворотов и необдуманных действий, мне более по душе выжидательная тактика... Что было в прошлом году? Попытка разом все решить, ну а результат мы видели! Ипсиланти не хотел слушать нас, ему больше были по нраву советы его польских друзей-либералов.
— Но революция и есть одна из форм проявления либерализма! — оппонировал Пушкин.
— Нет, мой друг. Революция — это просто реакция на негативные действия.
— Революция — это стихийный ответ на тиранию, это освободительная война! Даже если пострадает весь народ, понесенная им жертва спасет жизни многим поколениям. Если бы Россия вступилась за восставших, не было бы их поражения, — продолжал настаивать поэт.
— Россия не могла поддержать этих людей. Они не удосужились даже попытаться заручиться мнением Государя. Восстав в Молдавии и Валахии, они хотели вынудить Государя вступить в войну на их стороне. Но их действия больше походили на восстание в Пьемонте, чем на начало действительного освобождения... Наш Государь остался верен принципам Священного союза! Да и Россия была не готова вести боевые действия.
— Пусть так, но мы в Бессарабии и в Одессе ждали от нее хотя бы одобрения...— Пушкин с сожалением обратил свой взор вдаль, к морскому горизонту.
— Государь достаточно могуществен для того, чтобы, преследуя свои цели, без опасений подыгрывать Меттерниху! — некстати произнес Туманский.
— Господин Меттерних защищает интересы Австро-Венгрии и при этом желает влиять на решения России. Вот вы, молодые либералы, ругаете меня за Священный союз. Но он дает нам гарантии соблюдения общих правил всеми европейскими государствами. Россия — самое мощное из них, и такой порядок вещей дает ей возможность распространять свое влияние на Европу, а не наоборот — европейское на нас.
— Влияние европейцев не во всем плохое, — произнес Пушкин.
— Но не скажешь, что и во всем хорошее. Меня называют охранителем, противником реформ, но я лишь отстаиваю интересы Православия.
— Наша вера передается нам из поколения в поколение, но это не значит, что мы не можем подправлять другие наши обычаи!
— Вот вы, Александр, сказали об обычаях! И верно, многим народам они помогли выстоять. Греки, сербы, болгары, румыны за четыреста лет не изменили своим традициям, давящий на них гнет лишь усиливает связь этих народов с Православной верой.
— Но это не должно мешать нам брать лучшее из Европы! — воскликнул Пушкин.
— Учения де Местра, Шеллинга, квакеров и многих других уже повлияли на наши умы. Мы, русские, чутки ко всему, что предлагает нам Европа, мы даже можем слушать де Местра, хвалить его книги, но это вовсе не означает, что мы принимаем его учение.
— Слышал бы вас Голицын!
— За это я и поплатился своей службой! Но нельзя же опрометчиво кидаться на все, что на первый взгляд кажется нам разумным.
— Но в Европе уже есть положительные результаты! Например, принятые европейскими монархами конституции!
— Ситуация в Европе подталкивает две важнейшие политические силы — «абсолютную власть» и «либеральные идеи» — к компромиссу. Перемены необходимы, но только если они идут от властителя. Главное же условие установления европейского спокойствия — реформа образования, плодом которой стало бы постоянное и спасительное согласие между верой, ведением дел и властью… между христианским благочестием, просвещением умов — и существованием гражданским. Для начала надо приучить народ к самому понятию «конституция»... К разумному ограничению власти... Чтобы она не была никому в ущерб. Сила нации не только в правильном правлении, но и в духовном подъеме. На примере православных стран, находящихся под игом Порты, мы можем узреть истину, что ни справедливое правление, ни даже освободительная война так не сплачивают народ, как вера, — устало продекламировал Стурдза.
— Мистики у власти прекрасно справляются с повышением духовности народа. Пример тому работа библейских обществ. И переводы Священного Писания на понятный всем язык, — возразил Туманский.
— Нет, этого недостаточно. Нужно глубокое духовное образование. Нужно читать в семинариях не только новые откровения протестантов, не следует забывать о работах наших Духовных Отцов.
— И что же вы предлагаете?! Запретить все новое?! — воскликнул раздраженно Пушкин.
Стурдза сделал паузу, чтобы налить всем и осушить по бокалу вина и тем умерить пыл молодых людей, потом начал объяснять:
— Я противник полных запретов, я за умеренные реформы: поставить правила и создать учение, приемлемое для православных умов.
— Получается, мистики не могут удовлетворить такую потребность? — спросил Пушкин.
— Вы слышали о Магницком?
Молодые люди переглянулись и одновременно замотали головами.
— Попечитель в Казанском университете? — неуверенно поинтересовался Пушкин.
— Магницкий сейчас весьма известен. В архимандрите Фотии он нашел заступника и покровителя. Господин Магницкий обвинил профессоров в том, что они навязывают студентам учение Шеллинга. Фотий подхватил это и донес до Государя. И что же: одиннадцать профессоров уволены, введены строжайшие правила в университете, закрыты кафедры, в числе коих и кафедра философии.
— Если это так, то можно вас поздравить: ваш план избавиться от западных либералов становится явью! — съязвил Пушкин.
— Отнюдь! Десять лет назад я на примере немецких учебных заведений предупреждал, к чему может привести вот такая неконтролируемая духовная свобода. Мягкие реформы предотвратили бы применение решительных мер со стороны правительства. А так — начинается сопротивление, отторжение, и оно может привести к самому худшему — к революции.
— Считаете ли вы, что Царь может окончательно разочароваться в просвещении?..
— Боюсь думать об этом, но Государь разочарован многими людьми, просвещением занимающимися.
Пушкин взглянул на Стурдзу, тот внешне выглядел бесстрастно и невозмутимо, но глаза выдавали его, в них читалась грусть. Уважение к дипломату у Пушкина возросло — за проявленную тем рассудительность, за то, что он твердо отстаивает свою точку зрения.
— ...Пушкин, ты так и не дочитал мне «Бахчисарайский фонтан»! Ты его окончил? Ты собираешься, наконец, издать его или схоронишь... вместе с тайной своею любовью? — Постарался сменить тему разговора заскучавший Туманский.
— Почитайте нам, месье Пушкин, — попросил и Стурдза.
...И зачем Туманскому только понадобилось спрашивать его об издании «Бахчисарайского фонтана»?! И напоминать о том, о чем так хотелось забыть, — о разлуке с нею.
Пушкин не пошел отдыхать после обеда, он отправился в степь, чтобы постараться забыться...
* * *
1825 г. Май. Псковская губерния. Село Михайловское
Глянец водной поверхности сверкал на солнце всеми цветами радуги, будто россыпь драгоценных камней. Весна была в самом разгаре: май!.. Душа Пушкина была полна томленьем. Его радовало весеннее пробуждение окружающего мира, еще недавно погруженного в белое безмолвие. Он с затаенным восторгом наблюдал за тем, как природа здесь, в северных широтах, подобно девушке на выданье, за отпущенный ей короткий срок девичества старается во всей красе показать себя. После четырех лет южной ссылки такое откровение русской природы здесь, в Михайловском, стало для Пушкина открытием. Только теперь он смог во всей полноте оценить и с благодарностью принять животворящий дар своей малой родины, ощутить его неброскую притягательную силу — в легком дуновении ветерка, в тихом шелесте листвы вековых лип, в покорном поклоне стелящейся под ногами травы, в доверительном журчании ручейков и робком пении птиц.
Александр полной грудью вдыхал свежий весенний воздух родной сторонушки. Он был не столь ласковым, как весной в Петербурге, не столь сладким, как в ту же пору на юге, но каждый его глоток давал такой приток сил и душевной бодрости, что хотелось обратить взор к небу и крикнуть во всеуслышание: я жив! Я, Александр Пушкин, жив!
Длинные ногти поэта, словно лезвия, вонзились во влажную землю. Подобно корням, они стали прорастать в нее, восстанавливая для своего хозяина утраченную им было связь с родным пепелищем, связь, которая приходит к человеку с рождением и которую он часто теряет с годами. Легкое покалывание в кончиках пальцев и разлившееся по телу тепло были знаками ее долгожданного обретения! Знаком благословения! Одобрения его решения!
Нет! Его не смогут сломить и поставить на колени! Они желают видеть его униженным и забытым, хотят заживо похоронить его? Хотят видеть его немым, как когда-то хотели заставить замолчать Овидия и Шенье? Не дождутся! Не на того напали!
Пушкин с силой вырвал из земли стебли полевой травы и, сжав кулаки, пригрозил ими невидимым врагам:
— Кем вы вообразили себя? Праведниками? Всевидящими ангелами? Кто дал вам право «отделять злых из среды праведных и ввергать их в печь огненную, чтобы насладиться плачем и скрежетом зубов»? Я не боюсь вас, потому что знаю: в русском человеке живет особый дух, который не даст ему сгинуть, не даст сомкнуться его устам. Он живет в каждом из нас, крепит веру нашу и дарит надежду! Русский дух!
Александр зажмурил глаза и затаил дыхание, чтобы запомнить навсегда этот долгожданный миг единения с Родиной.
...Сегодня ему было особенно тяжело. На дворе наступало лето, а его душу не отпускала зима. С каждым днем ему становилось хуже.
Бездействие угнетало Пушкина. Всю зиму он крепился, надеясь, что будет потребован ко двору. Работа над Онегиным и над переводом Библии не давала угаснуть искре надежды... Пришедшая накануне весть от Павского в конец расстроила его: о нем забыли!
— ...Александр Сергеевич, вам нужна любовь Царя или доказательства любви к вам публики? Чего вы хотите? Павский подметил ваше умение. Но не ваше это дело — сидеть и править чужие строки, от вас ждут вашего слова!
Александр улыбнулся и тряхнул курчавой головой. Глупо мнить себя забытым! Да, он не религиозный деятель, как де Местр, Шеллинг и Гессер, он не предсказывает судьбы стран и людей, подобно Крюденер и Татариновой, не изумляет идеями, как Вольтер и Вейсгаупт. Он всего лишь передает свои мысли строкам на чистом листе бумаги! Но его слову верят! Ему верят, будто пророку!
Пушкин находился на распутье. Казалось, еще чуть-чуть, и его сердце разорвется. Наверное, настал момент действовать — словом! Но как это сделать здесь, в Михайловском, в заточении, за сотни верст от читающей публики?!
Внезапно в голове поэта прозвучал голос Ивана Пущина: «Я, пожалуй, поеду, Александр... В Петербурге грядут перемены». — «К лучшему ли, мой милый друг?..» — «...Я все-таки надеюсь скоро увидеть тебя!» — «Сие, как ты знаешь, не от меня зависит... Но мнится мне, что через год я обрету, наконец, свободу...»
Его ответ лицейскому товарищу был надеждой на царское прощение. А на что намекал Пущин?
Его ноги будто сами собой вскочили. Александр стал метаться по берегу Сороти, словно зверь в клетке:
— Можно было еще в Одессе обо всем догадаться, когда они отставили меня от дела. Поверили наветам милорда. Будто только и ждали момента, чтобы избавиться от меня! Говорили о свободе... Обещали призвать...
— Чего я жду? Надо бежать отсюда!
Внезапно усилившийся ветер зашевелил листву, где-то совсем близко замычали коровы и залаяли собаки. Крестьяне возвращались с поля.
Пушкин пал на траву, чтобы еще раз почувствовать сладостную связь с родной землей. Прижался к ней, но его страстный порыв вдруг угас. Александр судорожно вздохнул и понуро покачал головой. Внезапно он ощутил всю горечь приближающегося неизбежного расставанья.
...Венок из золотистых одуванчиков был уложен ему на голову.
— Суженый мой, ряженый! — пел тонкий голосок Ольги.
Пока Александр разрубал гордиев узел судьбы, девушка успела сплести на лугу два венка из цветов. Одним был увенчан он сам, Александр, другой красовался на голове Ольги.
— Оленька, не рано ли петь такие песни? Чай, не Иванов день!
Девушка свысока взглянула на Пушкина и неумело, по-девичьи, закатив глаза, продолжила чуть слышно петь. Волосы пшеничного цвета отливали на солнце багровым отсветом и, будто богатая шаль, покрывали ее угловатые плечи. Грубая ткань рубашки, сильно присборенная у горловины, не смогла полностью скрыть красоту гибкого девичьего стана. Разрез ткани при покачивании головой приоткрывал островок нежной кожи.
Пушкин рывком притянул к себе девушку. Ольга запротестовала, но все же дала усадить себя к нему на колени. Она захохотала, запрокинув голову назад, дергая, как крыльями стрекозы, ногами. Своими худенькими руками девушка обвила его шею и, откинувшись назад, стала медленно приближать свое лицо к его лицу:
— Ой, рано, рано... Ой, рано на Ивана! Вышли девки на луг, ой, да стали в круг!..
— У тебя веснушки на носу! — с нежностью прошептал Александр и крепко сжал талию Ольги.
— Вам не нравится, Александр Сергеич? — округлив глаза, с ноткой грусти поинтересовалась Калашникова.
Пушкина умилила простота ее поведения — ничего не скрывавшая от него и стыдливо, будто нехотя, выставлявшая все напоказ. Его Оленька была прекрасна и наивна, как первоцвет!
— Нет же, Оленька! Они тебя украшают, душа моя!
— Вы мое сердечко, Александр Сергеевич! — Прижавшись своей щекой к его щеке, с придыханием произнесла Ольга. Приступ чихания вынудил девушку отвернуть голову в сторону.
— Небось, это я виноват?
— Ага. Ваши жесткие волосы на щеках!
—Ух!.. Берегись! Сейчас я защекочу мою Оленьку до смерти! — Громким, грозным голосом продекламировал Пушкин и принялся щекотать бока девушки, которая стала ужом извиваться в его руках, заливаясь смехом.
Потом, выбившись из сил, молодые люди сидели, обнявшись друг с другом, и вслушивались в биение своих сердец. Ольга чуть слышно снова начала напевать.
Александр подхватил мелодию на высокой ноте. Он с грустью и с гордостью осознавал, что в его объятиях, в его власти находится дорогой ему человек, доверившая ему всю себя девушка, и он, Пушкин, — хозяин не только ее сердца, но и ее жизни. Ольга не скрывала своего счастья, положив голову на его плечо, она продолжала петь. В груди защемило от мысли, что он должен будет ее оставить.
— ...Оленька, завтра я еду на ярмарку в Святогорье.
Слово «ярмарка» словно пробудило Ольгу ото сна, она встрепенулась, ее глаза заискрились радостью:
— Ярмарка?! А можно ли мне с вами?
Пушкин кивнул головой:
— Я обещал Степану и нянюшке свозить их за покупками.
На радостях Ольга ликовала, прыгала и хлопала в ладоши, затем, раскинув руки в стороны, начала вращаться. Ее движения, ее распушенные волосы, ее раздутый воздухом сарафан завораживали Александра, будили в нем воспоминания о южных танцах.
— А господа из Тригорского будут? — внезапно огорошила вопросом Ольга Пушкина.
Она замерла и посмотрела на Александра так, что ему стало не по себе. Впервые за все месяцы, проведенные вместе, он почувствовал вину перед Ольгой, будто она — его супруга.
— Оленька, хочешь, я подарю тебе отрез ситца?! — постарался произнести ровно Александр.
В бездонных глазах Ольги заблестели слезы, ее подбородок задрожал. Она покачала головой и, уткнув лицо в платок, понеслась прочь от Пушкина.
— Оленька! — несколько раз окрикивал Пушкин девушку, но та, не оглядываясь, продолжала бежать в сторону усадьбы.
Александр еле сдержался, чтобы не кинуться за ней: любые его действия ныне могли подарить ей надежду... Надежду, которой не суждено сбыться. Ольга Калашникова стала частью его души, но она никогда не сможет занять место рядом с ним в жизни.
— До отъезда мне обязательно надо куда-то пристроить ее, — заключил Пушкин и бросился в холодную воду, чтобы прийти в себя.
...На девятую неделю после Пасхи в ограде Успенского монастыря устраивали ярмарку. Она проводилась три раза в год: на Девятницу, на Покров и в Благовещение. На ярмарку съезжались не только купцы из Пскова, Новгорода, Витебска, Москвы и окрестных городов, но и крестьяне, чтобы продать здесь изделия своего ремесла. Привозили мануфактурные, галантерейные товары, холст, вяленую рыбу, сырую кожу, щетину, перо. Славилась святогорская ярмарка и особым лакомством, которое варили на меду из ореха и сушеных фруктов.
Вдоволь нагулявшись по торговым рядам, Пушкин, под предлогом помочь няне Арине в выборе меда, оставил госпожу Осипову с ее дочерями и направился на лужайку, где прямо на траве расположился простой люд. Крестьяне, рассевшись по кучкам, развязали свои узелки и трапезничали, чем Бог послал. Нищие и попрошайки тоже успели получить свои порции. Вместе с обитателями монастыря все ждали приезда архиепископа Псковского Евгения.
Многим был известен чудной барин Михайловского, который сегодня был одет, как псковский крестьянин: широкие штаны, алая ситцевая рубаха, подпоясанная голубой лентой. Лежавшая рядом на траве широкополая соломенная шляпа была перевернута вниз дном, будто намеренно ожидала, когда в нее опустится милостыня. Пушкин, подперев подбородок рукояткой железной трости и закрыв глаза, наслаждался пением слепого от рождения старика, который прожил всю свою жизнь на подаяния прихожан.
— Захар! Захар! — позвал его Александр.
Лицо старика на секунду напряглось, а потом просветлело:
— Батюшка Александр Сергеич, неужто вы сами тут?!
— Я, Захар, я! — похлопал по плечу старика Пушкин.
Слепой раскинул руки в стороны, словно искал барские объятия:
— Славного вам Ангела-хранителя, батюшка Александр Сергеич!
Ладони Александра соединили руки слепца, лицо того тут же воссияло радостью.
— На тебе, Захар, монетку... А ты спой нам что-нибудь... задушевное!
Все с интересом уставились на Пушкина: те, кто знал его, стали пояснять несведущим, кто это сидит рядом со слепым. Прохожие замедляли ход, чтобы удостовериться, не померещилось ли им видеть среди просящих милостыню самого хозяина Михайловского?
— А что петь-то? Ведь сейчас не время все подряд петь!
— Как раз — время! Спой о церкви, о немецкой!
Густые брови старика в недовольстве сомкнулись в одну линию, его борода медленно заколыхалась в такт с покачиванием головы, но все же старик подумал, подумал, и, махнув рукой, согласился. Начал:
— Как за церковью, за немецкою... добрый молодец Богу молится...— Слова песни, видимо, были ему хорошо знакомы.
Кто-то из наблюдавших за этой сценой стал посмеиваться и ухмыляться, а кто-то — креститься. Из врат обители навстречу архиепископу торжественной процессией вышли монахи. Когда настоятель монастыря расслышал слова песни, его настроение тут же изменилось:
— Захар, чего это тебе вздумалось такие песни петь?! Лучше спой Владыке «Славься...»
Лицо Ионы вытянулось от удивления при виде сидящего рядом со стариком Пушкина, да еще и со шляпой на земле:
— Александр Сергеевич! Свят, свят! Чего-й-то вы так себя срамите?
Пушкин непонимающе посмотрел туда, куда глядел монах, и рассмеялся.
— Отче, я бы не посмел отобрать у страждущего подаяние... — произнес он, встряхивая шляпу, но этот довод не убедил игумена, и он продолжал коситься на нее.
Пушкин протянул ему под самый нос шляпу и вызывающе кинул:
— Извольте убедиться, отче!
Иона побагровел и посмотрел по сторонам, но прибытие архиепископа отвлекло внимание всех от занятной сцены.
— Владыко! — Решил поторопиться монах и ринулся к коляске.
...Архиерей назначил встречу с Пушкиным сразу после трапезы. Нельзя было сказать, что поэту не нравилось беседовать с архиепископом. Александр считал его одним из немногих сведущих людей в своем нынешнем окружении. Архиепископ был не только уважаемым богомольцем, он был известен и в светских кругах — как превосходно образованный человек. Евгений Казанцев принял схиму в Даниловском монастыре и имел опыт в преподавательском деле — читал курс философии в Духовной семинарии. Ни игумен Иона, ни, конечно же, поп Шкода не могли соперничать познаниями и живостью ума с архиепископом.
Архиепископ Евгений встретил поэта в библиотеке монастыря. Архиерей еще тогда, при первом их свидании, смекнул, как надобно вести себя с Пушкиным, поэтому, оставаясь с ним наедине, не требовал строгого соблюдения принятых между священником и прихожанином церковных правил. Архиепископ был без саккоса, в одной рясе. О высоком духовном сане инока собеседнику напоминали лишь украшенные драгоценными камнями крест и панагия.
...Разбор чужих литературных трудов был для Александра делом сиюминутного настроения. Если чужие писания вызывали у него интерес, он мог увлечься — прозой, реже — стихами. И все же Пушкин с трудом выдерживал чтение вслух произведений даже теми, кому невозможно было отказать во внимании. Архиепископ был поклонником поэта и сам иногда баловался рифмою. Его вирши были не такими уж плохими, но сама мысль о принуждении выводила Пушкина из себя, и он с трудом мирился с необходимостью терпеливо слушать вымученную, хотя и ладно скроенную, строфу:
Щедрот источник, ангел мира,
Делами именем Платон,
Тебе моя гремела лира,
Ты муз изящный Аполлон,
Зерцало мудрых, образ неба.
— ...Думаю, что после Платона, Владыка, лучше выдержать паузу и возвысить голос — поставить восклицательный знак, — заметил поэт, отложил в сторону перо и протянул через дубовый стол архиерею тетрадь.
Священнослужитель предстал перед поэтом школяром: полный внимания, он приподнялся и наклонился вперед. Приоткрыв рот, он даже перестал дышать, чтобы отчетливее услышать замечания самого известного поэта России. Александру стало не по себе: перед ним склонился человек, который по прибытии Пушкина в Михайловское отпустил ему после долгой исповеди все его грехи.
— Александр Сергеевич, ваша помощь мне настолько по душе, что я, положа руку на сердце, противлюсь мысли о скором расставании с вами!
Пушкин настороженно взглянул на архиерея, который, будучи погружен полностью в записи в своей тетради, не поднял головы.
— Владыка, а куда это вы собираетесь уехать от нас?
Архиерей был удивлен вопросом, но тут же переменился в лице и улыбнулся:
— Пути Господни неисповедимы! Скорее, вы, Александр Сергеевич, чем я! Думаю, Его Величество после прочтения вашего Евгения смилостивится над вами.
— А я думаю, что наоборот, Владыка: Царь опять найдет в моих стихах нечто угрожающее порядку и противузаконное и упечет меня в Сибирь, — с иронией произнес Пушкин, откидываясь в кресле.
Архиепископ закрыл тетрадь, положил руки на стол и вмиг превратился в заботливого пастыря:
— Александр Сергеевич, не вините Его Величество в ваших бедах! Он — Государь, но он и человек! Если вести о вас с далекого юга можно было исказить, то нынче о вас ничего дурного сказать нельзя. Отец Иона вас хвалит, и я с его мнением совершенно согласен. Могу поручиться за вас перед Его Высокопреосвященством митрополитом Филаретом.
Пушкин уставился на ухоженные кисти рук архиепископа и, вспомнив о своих длинных ногтях, незаметно скрыл их в складках рубахи:
— Я очень вам благодарен, Владыка, но, говорят, Его Величеству больше по нраву архимандрит Фотий, чем Его Высокопреосвященство.
— Государь не будет долго слушать архимандрита Фотия. Грядут важные события, до Государя и до государства нашего касающиеся, — произнес Евгений со значительным видом и, оборотившись к образам, перекрестился.
Пушкин вспомнил свое недописанное письмо к Царю. Сомнения и по сей день не отпускали его, поэтому он не осмелился отправить послание.
Архиерей продолжал:
— Когда я служил в Донском монастыре, оплошал я однажды. Причастил Государя, а потом протянул лжицу первому — Николаю Павловичу, а не брату его Константину Павловичу. Не по старшинству. Думал, не миновать мне выговора. Но Государь, заметив мне мою вину, пошутил: «Не смущайтесь, отче. Мы, цари, тоже рабы Божии».
Пушкин усмехнулся, он помнил Царя высокомерным и недоступным.
— ...А лет пять тому, я служил уже в Курске, Государь оказал мне честь говорить со мною с глазу на глаз... Он взглянул на меня и спросил, откуда я. Я ответствовал: с Донского... Он: я так и думал... Вспомнил меня!.. Александр Сергеевич, что я могу сказать о Государе после той нашей беседы? Такого великого человека я не встречал в моей жизни ни до, ни после. Если нам, рабам Божиим, позволено ошибаться, Господь наставит нас на путь истинный, то Государь, Помазанник Божий, призван непреклонно следовать воле Господа с рождения своего. Не ропща и не допуская сомнений, нести бремя царствования...
Архиепископ осенил себя крестным знамением:
— Боже всеблагой и всемогущий, храни Царя!.. За то, что он служит Тебе, волею Твоею владеет землями своими, алча выгод народу своему и даже, если надобно, идя наперекор желаниям своим.
Александр смотрел на Владыку с внезапно нахлынувшим на него и еще до конца не осознанным им новым чувством. Может быть, Пушкину и хотелось что-то возразить, но впервые он не почувствовал острой необходимости в этом. Более того, он не ощущал в себе и былой обиды на Царя...
