Я ехал с ним в одном автобусе. Больше того: мы сидели рядом на сидении. А потом о чем-то заговорили. Совсем не помню, кто начал первый. Да и вначале плохо вникал в его речи. Меня занимало другое: мой сосед как-то по-особому выговаривал слова, и они звучали грубовато, гортанно. Так иногда говорят продавцы на базаре. Да и лицо его удивило: щеки были пухлые, кругленькие и слегка розовели. А вот нос чуть-чуть толстоватый и точно бы взят с другого лица, но это его не портило. Наоборот, в моем соседе было что-то детское, наивное, располагающее. Особенно это заметно в губах. Когда он говорил, губы слегка причмокивали, и это меня забавляло, но потом я про все забыл и стал весь — внимание. Да и меня можно понять. Ведь он вдруг заявил:
— Вам повезло, что мы повстречались.
— Почему? — я не вытерпел и засмеялся. И он тоже улыбнулся и подвинулся ко мне поближе.
— Так вот. Я — Байкалов Георгий Константинович. Вам ни о чем это не говорит?
— Ни о чем... — простодушно признался я, и он схохотнул:
— А ведь пора бы знать, что так звали маршала Жукова, и этот человек всегда побеждал. Вот и я... — он еще хотел что-то добавить, но я его перебил:
— Но тот был великий полководец, любимец народа, а вы-то? Где себя проявили?
Я стал почему-то нервничать, да и подумалось, что он, конечно же, пьяненький — и вот горячится и хвалится. Такое часто бывает, и мне бы, старому человеку, пора бы уж ко всему привыкнуть. Но в этот миг он снова заговорил, и я посильней вгляделся в его глаза, — они были совершенно трезвые и безгрешные, а вот слова — все-таки странные и продолжали меня удивлять. Он наклонился ко мне, к самому лицу, и спросил, как заговорщик:
— Вы спросили, кто я? Так ведь?
— Так, — согласился я, и он продолжал:
— Во-первых, меня тоже народ любит и уважает. И такие деньги несет — хоть банк открывай...
— Но почему?
— А потому, дорогой, что я мастер — каких поискать. Я все вам сделаю — от автомобиля и до замка. А во-вторых, я могу... — он причмокнул губами и как-то таинственно замолчал. И я, конечно, полез с вопросами:
— Вы заикнулись и не договорили. Но я вас слушаю...
— Хорошо, но об этом потом... — он опять замолчал, но я уже не отступал:
— А в холодильниках вы понимаете? У нас перестал морозить, просто беда...
— Никакой беды нет, обращайтесь ко мне, — он заглянул мне прямо в глаза. — Такую поломку — я за две минуты. Ровно за две, — для чего-то уточнил он и весело хмыкнул. И мне тоже стало весело и легко, и я снова спросил:
— И в замках, значит, смыслите? Тогда подскажите — какой самый надежный?
— Это даже не вопрос. Все замки я открываю сразу, а вот со шведским вожусь три минуты. И это, конечно, минус. Но я исправлюсь. Так что покупайте шведский...
— А в электричестве вы как?
— Что именно? — он почему-то засмотрел на меня сердито, и я поспешил ответить:
— Ну, к примеру, в плитке сгорела спираль и надо новую...
— Вы меня унижаете! — он смешно закрутил головой, как будто на него накинулись комары. — Вы еще спросите — умею ли я пользоваться ложкой или вилкой?
— Простите, простите... — забормотал я убитым голосом, и это ему понравилось.
— Не переживайте. Многие задают смешные вопросы. Чаще всего спрашивают про квартиры...
— И что интересует?
— Да обычно одно: можно ли по дешевке сделать ремонт квартиры или дачки. Заменить там полы, потолки, вставить новые окна.
После последних слов он тяжело вздохнул. Его что-то печалило. Но я уже не отступал.
— Ну и что вы им отвечаете?
— О ремонте-то? Но это тоже не вопрос. Обычно я все делаю сам, без помощников. Да, да. Сам подгоняю панели, клею обои, в окна подбираю стеклопакеты — так что я — кустарь-одиночка.
— И не скучно одному?
— Нисколечко. С однокомнатной я обычно справляюсь за месяц, а с двухкомнатной — сорок дней.
— Почему именно сорок дней, а не сорок пять, сорок шесть?..
— А вы, оказывается, юморист. В таком случае перейдем на «ты». — Он протянул мне ладонь, и я покорно пожал ее. А для чего пожал — сам не знаю, не понимаю. Он действительно уже подчинил меня, но я не сопротивлялся. К тому же он снова заговорил:
— Яи дом могу построить. Как говорят, сдать под ключ. Кстати, за свою жизнь я уже поставил десять домов. И все хозяева сказали «спасибо». Да и взял с них недорого.
— Сколько?
— Ну так вот: вначале спрашиваю у человека — какая у него месячная зарплата? Тот отвечает, и я эту цифру умножаю на три. Потому что дом строю три месяца. Ровно три... — опять уточнил он и заглянул мне в глаза. А у самого глаза были веселые, чистые, как у мальчишки. «А может быть, он какой-нибудь знахарь или гипнотизер?» — вдруг мелькнуло у меня в голове, и я хотел об этом спросить, но спросил о другом:
— А в болезнях вы понимаете? И лечить можете?
— Какой хороший вопрос! Его мне задают чаще других. — Он откинулся на сидении, и лицо покраснело. Он явно волновался. И от волнения изменился даже голос. Он звучал уже на весь автобус и был опять грубоватый, уверенный. А начал мой сосед с похвалы. В свой адрес, конечно.
— Я лечу любые болезни. Понятно? И травы знаю, настойки. Убираю все пороки сердца и язвы желудка. А если надо — применяю массажи, внушение. Иногда мне достаточно взглянуть на больного — и дело в шляпе! Ясненько? — У него весело задергались щеки.
— Вы и рак можете?..
— А вот этого не могу. Рак — Божья кара и совсем не болезнь.
— Тогда что?
Он посмотрел на меня внимательно и покачал головой:
— Не знаю — поймете ли? Рак — это наказание для нашей души... Вот именно — наказание. Ведь душа часто грешит по-крупному — вот тогда и заявляется рак. Он похож на воришку, который до поры до времени прячется в кустах. А потом выбегает — и человека хвать. — Он замолчал. А меня как прорвало, и я снова с вопросами:
— А сами вы когда-нибудь болели?
— Ну и ну! — он замолчал и похлопал меня по плечу. — Вы бы спросили о чем-то полегче. Но я болел, конечно, как не болеть.
В этом году мне стукнет сорок четыре, а это — нехорошие цифры. Часто они загоняют человека в больницу. Месяц назад угодил и я, — лечили мою нервную систему. Смешно, конечно, но я поддался на уговоры...
— Ну и как? Подлечили?
— Да нет. Выписали до срока, прогнали...
— Но почему?
— Испугались. Правды испугались. Ведь правды все боятся, вот и вы, я знаю, боитесь. Хотите, я скажу, когда к вам заберутся воры. И все у вас утащат, оставят только книги, старый телевизор и кухонный шкаф. Зачем им старье... И не смейтесь. Мои предсказания обычно сбываются. Кстати, сегодня ночью вам приснятся голуби. Хотите верьте, хотите нет...
Я в ответ засмеялся, а он обиженно надул губы и замолчал. Я сразу почувствовал себя виноватым и, чтобы исправиться, возобновил разговор:
— Но почему все же выгнали из больницы?
— Я ведь сказал — из-за правды. Непонятно? Тогда поясняю: после обеда зашла в мою палату сестричка и стала мерить давление. А я взглянул на нее и понял — ей же грозит беда. Ну я и предупредил — сегодня, мол, пойдете домой после работы и на улице Советской, возле университета, поскользнетесь на наледи и сломаете ногу. И не успел я договорить — сестричка захохотала. Да так нахально, что я обиделся и подумал — скоро тебе, милая, будет не до смеха. Так и вышло — в тот же вечер она пошла домой и сломала ногу. А утром позвонила своему начальству и обо всем рассказала. Короче — настучала на меня. Вы слушаете меня или устали?
— А как же! — бодро отозвался я, и он продолжал:
— И вскоре ко мне в палату пожаловал сам заведующий отделением. Я его встретил стоя, из уважения, и протянул ему руку: здравствуйте, дорогой Николай Петрович. Он даже зашатался от удивления и отпрянул к стене — откуда, мол, вы знаете мое имя и отчество, ведь мы увиделись впервые, а я ему тут же — знаю, Николай Петрович, все знаю... Даже знаю, что ваш сын уехал в Норильск на заработки и что сегодня ему выдадут ордер на квартиру. Так что радуйтесь, заказывайте шампанское, вечером он вам позвонит. На том и разговор закончился. Вам интересно?.. — он наклонился ко мне, к самому лицу и опять заглянул в глаза. Я даже зажмурился от его пристального взгляда, но все же с готовностью ему ответил:
— Я слушаю вас, продолжайте.
— А что продолжать, если на следующее утро прямо ворвался в мою палату Николай Петрович и сразу с порога — это поразительно, гениально! Как же вы угадали?! Ночью мне, действительно, позвонил сын и пригласил на новоселье. Это же надо! Да вы просто — гений!! — Он так и назвал меня, но я не возражал... И после этого началось: ко мне повалили больные. И у всех одна просьба: скажите, Георгий Константинович, чего мне ждать, чего опасаться? И про болезни спрашивали, и про жен своих и мужей. Дверь в палату не закрывалась. В таком шуме и гаме прошла вся неделя. Для больницы это, понятно, шок. Вот меня и выписали раньше срока и проводили домой. Кстати, сейчас моя остановка. Вы меня, конечно, проводите до дома. — Он сказал об этом, как о давно решенном. И я подчинился. А почему подчинился — не знаю, ведь ехать мне надо дальше, почти до конечной. А между тем автобус уже остановился, и мы вышли. Я поднял воротник, потому что сыпал снежок. Я с трудом переношу наши зимы, но кому пожалуешься, видно, надо терпеть. Мой спутник тоже запахнул потуже дубленку и что-то пробормотал, но я не расслышал. Это потому, что он шел впереди, и я еле за ним поспевал.
И вот уже мы идем по какому-то переулку. Я еще никогда здесь не был, и потому немного тревожно. Но мои ноги все равно покорно шагают. А снег между тем усилился и в воздухе чуть-чуть потеплело. Мой спутник остановился и подождал меня. У него было хорошее настроение:
— Слышите, какая здесь тишина! А воздух... Не могу надышаться. Давайте пойдем потише. А может быть, посидим? Я знаю хорошую скамью, совсем недалеко...
И, действительно, скоро мы набрели на скамью. Это была обыкновенная лавочка возле дома. Мой спутник сразу же предложил:
— Давайте присядем и отдохнем от забот.
И я опять подчинился. Он уже делал со мной, что хотел: какое-то колдовство или внушение. А потом он спросил:
— Вы не замерзли?
— Нисколько.
— Вот и ладно, а то бывает... все бывает у нас.
Он придвинулся ко мне поближе, и я услышал, что он тяжело дышит. Может быть, ему плохо, и я во все глаза засмотрел на него. И глаза мои удивились: мой сосед как-то раздался в ширину и весь был по-медвежьи толстоват, неуклюж. Странно, что там, в автобусе, я этого не заметил. И тут мои мысли перебили:
— Скажите, сколько вам лет?
— Много уже, очень много. Но это — грустная тема. Давайте не будем...
— Давайте! — согласился он, и его голос прозвучал громко, точно приказ. И у меня сразу вырвалось:
— Может, нам говорить потише? А то люди, наверное, спят... — и я показал ладонью на ближний дом.
— Ну и пусть спят. А моя душа желает... ― он не договорил и неожиданно стал декламировать: «Ночь устала слушать тишину, в окна просится лунный свет...». А? Каково? Но дальше цитаты продолжать не буду, а то вы тоже начнете кричать, что я гений, гений...
— Значит, вы пишете стихи?
— А как же! И я написал их уже много, очень много — целую гору... Но я боюсь их публиковать, потому что люди начнут читать только меня, одного меня. А про других забудут.
— Даже о Пушкине?
— А вы, действительно, юморист. Я же предложил вам перейти на «ты», но вы заупрямились. Но мы можем все наверстать. Итак — скажи мне — тебя любили женщины? Только откровенно, как на духу, нас ведь никто не слышит... — он замолчал, и молчание было каким-то таинственным, настораживающим, и я снова почувствовал, что попал в очень хитрую и тяжелую историю, у которой не видно конца. И в этот миг он нарушил молчание:
— Я желаю повторить свой вопрос.
— О чем?.. Ах да, о женщинах. Но похвастаться мне нечем. Так что извините...
— А меня любили и баловали. Можно сказать, у меня было море женщин. И самых красивых, бешеных. Особенно, когда я служил в Ленинграде.
— Неужели вы были в армии? — почему-то удивился я, и он подтвердил:
— Армия для меня как праздник. Яведь служил чертежником при штабе. Есть такая должность — шесть дней в неделю делай, что хочешь, да плюс выходной. Но я время не терял — посещал театры. А что — люблю это дело. Ты слушаешь меня?
Последние слова он прокричал мне в ухо, и я взмолился:
— Не надо так громко. Я не глухой.
— Понятно! На чем мы остановились? Так вот: я доставал лишний билетик на какой-нибудь модный спектакль, а потом этот лишний — на продажу. А что — все просто: я высматривал в толпе самое хорошенькое лицо, и девушка у меня покупала. А потом мы сидели рядом, и в антрактах я приносил ей вино и мороженое, а после спектакля шел провожать. И девушка, конечно, приглашала домой. А там, а там... Сам понимаешь — любовь до утра. А через неделю все повторялось, — я опять шел в театр за своим лишним билетиком и выбирал себе девушку. Ну что? Гениально придумано?
— Да, гениально, — я повторил за ним и замолчал, потому что начинал уже мерзнуть. Это потому, что снег прекратился и сразу похолодало. На небе высыпали яркие, безумно яркие звезды, мне захотелось домой. Там меня, наверное, уже ругали, но я не захватил с собой даже сотового телефона. А мой спутник, между тем, говорил и говорил, не умолкая. И снова хвалил только себя, одного себя:
— А потом я поступил в Академию художеств. Я ведь рисую с детства. И не хуже Репина... Самого Ильи Репина. Вы не верите?
— Верю... охотно верю, — успокоил я его, и он продолжал:
— К тому же мне помогли. Направление на учебу мне дали от штаба. И все бумаги подписал генерал. Правда, конкурс был огромный — сто два человека на место...
— Именно сто два? — попросил я его уточнить, но мой вопрос повис в воздухе, а он опять говорил, говорил:
— Но что конкурс? Талант всегда выручит. И на экзамене я всех удивил: я нарисовал им собаку цветными карандашами. Мог бы и красками, но карандаш ближе к жизни... — он неожиданно затих и задышал часто-часто, как будто за ним гнались. Наверное, он нервничал, но почему, почему?.. И тогда я решил ему напомнить:
— Вы рассказывали мне о собаке...
— Да, да. Она лежала у меня на зеленой травке, а рядом — деревенские домики, раннее утро. И собака вся рыжая, яркая, будто в огне... А вдалеке всходит солнце. Ну как? Гениально? Ну, конечно, что за вопрос. И ректор академии поднял мой рисунок над головой и воскликнул: «Смотрите, к нам поступает на учебу гений. Я даю ему двойную стипендию, отдельную комнату и бесплатное питание». Так и сказал, но я отказался...
— Как?!
— А вот так! Мне захотелось обратно в казарму. Я так и сделал. Потому что в казарме мне хорошо писалось. Столько стихов... — он немного помолчал и опять повторил, — столько стихов, а вы мне про какого-то Пушкина. Это — вчерашний день, а нынче новые времена и кругом реформы. Скоро будут говорить на одном языке и выбросят старые книги. Зачем они, если придут такие поэты, как я. Так что смотрите на меня и запоминайте! — что, не согласен?
— Согласен, трижды согласен, — я, не вытерпев, засмеялся. Но он не заметил моей усмешки, потому что с ним что-то случилось. Он вытянул шею, потом встал во весь рост и замер. Я видел, что он весь превратился в слух. И вскоре раздались чьи-то шаги. А еще через минуту перед нами стояла маленькая сухонькая старушка. В правой руке у нее была тросточка, и она ей трогала воздух, точно была слепая. Я тоже поднялся во весь рост, и старушка подошла ко мне и тихо спросила:
— Вы не обидели моего сына? Он же такой ранимый...
— Что вы, что вы... — я стал ее успокаивать, но она меня перебила:
— Ладно, я вам верю, а ты — Жорочка — обманщик, хвастунишка. Ты же сказал, что не выйдешь из комнаты, а сам сорвался в город. Зачем тебе этот паршивый городишко, ведь тебя опять могли застукать эти подлецы-санитары и увезти...
— Куда увезти? — проговорил я, но мой вопрос, кажется, был лишним. Старушка уже ничего не замечала. Она прижалась к сыну и гладила ладонью его щеки, воротник дубленки, а потом зашвыркала носиком. И вскоре не выдержала, заплакала, не таясь. И сквозь слезы что-то пыталась сказать. Но он ее не слушал, совсем не слушал — и вдруг шагнул ко мне и почти прокричал:
— Ночь устала слушать тишину, — в окна просится лунный свет... А? Что скажешь? Гениально! Но у меня таких строк — миллион...
— Жорочка, ты у меня большой выдумщик. Но тебя все равно не поймут.
— Правильно, мать. Никому меня не понять! Не доросли еще эти совки, комиссары. Ну, а я отчаливаю, до свидания.
Он пожал мне руку и они ушли.
...А я побрел к автобусной остановке и скоро был дома. Конечно, я весь промерз, и жена долго отпаивала меня зеленым чаем, а потом уложила под толстое стеганое одеяло. Ночь почему-то показалась очень длинной, почти бесконечной. Я долго ворочался и уснул только под утро. И приснились мне голуби, красивые, белоснежные голуби. Они кружились над моей головой, ворковали, словно бы звали к себе. Я смотрел на них — и горло сжимало спазмами. И было грустно, точно ко мне подступала какая-то злая и роковая беда. А потом наступило утро, но печаль моя не прошла. И я снова и снова мучил себя — так что же со мной было вчера? И что за встречу послал мне Господь? Но кто мне ответит? Кто?..