Стихотворения как дети, нет среди них для автора нелюбимых, но все они такие разные и есть трудные, которые, непонятно, как и почему приходят, и ни за что потом не желают отпускать тебя.
Может быть, вы замечали, что иногда за внешней простотой стихотворения скрывается что-то неясное, влекущее как медленный завораживающий взгляд водоворот омута, как нескончаемая бездна ясного ночного неба. В таких поэтических произведениях каждое слово, особенно если вы читаете внимательно и вдумчиво, отзывается порой лавиной воспоминаний или россыпью аллюзий дробящихся при попытке выстроить что-то цельное.
Мне кажется, что порою просто невозможно понять, в силу каких психо-химических реакций вдруг возникает среди бела дня или во сне обрывок фразы или слово, которое мучает тебя, заставляет садиться к столу и пытаться, в который раз пытаться понять...
Все поэты, наверное, пишут по-разному хотя бы в силу того, что у каждого из них свое творческое лицо, своя жизнь, да и сама поэзия этого требует, поскольку органически не выносит штампов. Но вот что может показаться странным в поэтической работе стороннему человеку, так это описанное выше возвращение к уже вроде бы законченному стихотворению.
Что тут говорить о постороннем человеке, если мне самому иногда трудно понять, почему какое-то слово вдруг начинает мешать и цеплять как заноза, что вдруг впилась в ладонь. И тогда, не доверяя своим глазам, ты как слепой возвращаешься к работе над написанным стихотворением. Это выглядит так, как если бы в оструганной и вроде бы ошкуренной доске проявилась занозистость...
В этом возвращении к написанному ранее стихотворению, наверное, можно усмотреть кажущуюся на первый взгляд незавершенность или, лучше сказать, своего рода эскизность его, но, как мне кажется, в значительно большей степени это есть признание факта многосложности отображаемого мира и бесконечности его постижения буквально во всем.
Откровенно говоря, мне не приходило в голову попытаться вести такого рода статистику, да это, наверное, и не нужно. Хотя внимательный читатель легко может вспомнить, в связи с этим, например, того же Осипа Эмильевича Мандельштама, который всегда аккуратно отмечал даты своего возвращения к работе над стихотворением и при этом нисколько ни стеснялся ни многократности этого процесса, ни того, что интервалы между этими событиями иногда достигали десятков лет.
Мне вообще кажется, что автор и написанная им вещь, продолжающие и вроде бы обреченные жить отдельно один от другого, при этом на самом деле, при определенных обстоятельствах, не разделимы по определению. Меняется человек, причем, меняется постоянно и, если это не холодный ремесленник, то эволюционирует вместе с ним и его мировоззрение, его талант, а значит, и его творчество.
Здесь, конечно, надо уточнить, что все-таки, как правило, это бывает с вещами, в которых автор поднимает весьма серьезные, или, как это принято говорить, проклятые, вечные вопросы. В этом случае твои новые встречи с собственным произведением, а значит, и возможные правки, вероятно, надо воспринимать просто как действительно жизненно необходимые и совершенно естественные.
Материал, тема, если в них действительно есть глубина и, значит, недосказанность продолжают подспудно мучить человека, и в данном случае не важно, кто ты — автор или читатель, и чем пронзительней затронутая тема, тем крепче нить, связывающая вас с уже казалось бы давным-давно законченным, прочитанным и отложенным в сторону произведением.
Поэзия, настоящая поэзия — сокровенна по сути, как, впрочем, и все, что мы от души делаем в нашей жизни, и несет в себе, безусловно, субъективную, как и сам человек, но при этом хронически правдивую попытку сохранить и понять что-то неясное, зыбкое и ускользающее, имя чему — Истина.
Как мне кажется, все записные книжки, воспоминания очевидцев, личные письма, наконец, документы — все это только дополняет, и не более того, представление о том, что на самом деле было в определенный момент времени для автора самым важным. Главное всегда в том, что было сделано человеком и насколько это талантливо, а значит, правдиво...
Как же мне жаль тех искусствоведов, которые большую часть своей жизни положили на то, чтобы развенчать Шекспира или того же Шолохова, как людей, которые не могли, ну, никак не могли сами написать свои произведения.
Да разве сам факт наличия на листе бумаги, снабженной соответствующими подписями и печатью слов о полученном имяреком образовании, или высокое происхождение дают хоть какую-то гарантию того, что у человека в литературе, музыке или науке получится более или менее стоящий результат? Нет, конечно, нет.
Образование, конечно, нужно, и это глупо, да и невозможно отрицать, но главное всегда — это внутреннее пространство человека с бесконечным и мучительным процессом познания себя и окружающего мира, с жаждой самовыражения, что, на мой взгляд, и составляет суть творческого процесса.
Конечно, и в этом надо признаться честно, все эти рецепты, безусловно, хороши, но без госпожи удачи, без яростных всплесков характера, без вмешательства случая, а если короче — без Божьего Промысла, чуда реализации прозрения в поэтическом произведении не произойдет.
Вы можете верить, можете не верить мне на слово, но чудесное появление талантливых вещей, безусловно, ожидаемо и сродни безотчетной жажде счастья, присущей каждому человеку, но почему-то всегда эти произведения при этом рождаются неожиданно и, что еще более странно, происходит это радостно и в каком-то смысле даже легко.
Подойти к стихотворению, почувствовать блаженство этого состояния очень трудно, а потом, вдруг, словно кто-то взял и снял катаракту с глаз, путы с сердца, и становится, пусть и на очень короткое время, легко...
Совершенно невозможно понять, почему приходит, наконец, день, когда твоя рука начинает строку, для которой в твоей жизни, в твоем личном эмоциональном опыте, казалось бы, нет и не было ранее прямой видимой побудительной основы. Но все-таки, положа руку на сердце, должен признать и уверить вас, что все стихийное, случайное в поэзии кажется таковым только на первый взгляд, и, как ни странно, не является, просто не может являться ложным или надуманным.
Поэзия, настоящая поэзия, как бы высокопарно это не звучало, поражает воображение, душу людей именно в силу того, что в ней всегда есть место для настоящего откровения. В ее многосложности, недоговоренности скрыто, возможно, то, ради чего к ней раз за разом так тянет возвратиться, а именно — великая тайна Слова и жития...
Мне нужно было это все сказать вам, самому себе, поскольку мне и самому приходится возвращаться к тому, что было написано ранее, но продолжает, настойчиво продолжает звать меня к себе и сегодня.
Надо признаться, что и тогда, как мне кажется, что я уже почти наверняка знаю, а вернее сказать, чувствую, в каком месте и почему строка, а вернее, слово в ней, диссонирует по причине то ли фальши, то ли неточности, или, может быть, своего рода незрелости и вялости — успокоение от поставленной точки не наступает.
Это своего рода парадокс, когда стихотворение, вроде бы спокойное по тональности и камерности исполнения, на самом деле буквально перенасыщено внутренней энергетикой.
Может быть, так нельзя, ведь об этом не принято говорить, но мне кажется, да что там, я почти наверняка знаю и уверен, что то, о чем оно было написано, важно для нас всех, вне зависимости, осознаем мы это или нет...
Давайте просто попробуем, и пусть опять будет лето, самое начало ясного, солнечного дня, и зазвучит голос не очень молодого и не очень «складного» человека в монашеском одеянии, говорящего, как это с нами со всеми часто бывает, сам с собой.
Да, все было именно так, и когда я записывал первую строчку этого его внутреннего монолога — «Сегодня в послушанье должен я...», мне уже было совершенно понятно, что человек, который, скажем так, практически диктует мне ее, находится в монастыре, и что он, скорее всего, монах.
Надо сказать, что никогда, решительно никогда ранее мне не приходилось бывать в действующем мужском монастыре какое-то более или менее продолжительное время, скажу больше, мне не доводилось даже просто беседовать с людьми этого сословия.
Не скрою, что думать об этих людях мне, как, наверное, и многим из нас, приходилось, но это, согласитесь, так естественно пытаться понять побудительные мотивы такого в достаточной степени неожиданного в наше время поворота в собственной судьбе.
Впрочем, все это не так уж и важно, ведь люди вообще по природе своей странные существа. Могу сказать, что если я доверяю человеку, то для меня становится достаточно легко писать о событиях, происходящих в местах, где я не был и вполне возможно никогда туда не попаду, и о которых знаю только со слов этого человека. И, право, неважно, что это за место — маленькая деревушка, затерявшаяся среди просторов нашей бесконечной России, прекрасная и величественная — Венеция, шумный Марракеш или Танжер.
Мне, так же, как и вам, порою очень непросто понять себя самого. Так, по непонятной для меня причине, я в своей реальной жизни все время невольно как бы тороплюсь поскорее уйти, придя в храм. Я, конечно, крещусь перед иконами в храме, ставлю свечки, и, пробормотав про себя что-то явно неканоническое, спешу уйти, на дневной свет. Не знаю почему, но как-то так получается, что и прихожу я в храм в такое время, когда там нет службы и практически нет людей.
Почему я, взрослый человек, так себя веду, мне трудно объяснить даже самому себе. Может быть, в какой-то степени это следствие того, что я рос в стране, где Бога не было и быть не могло, или потому, что ни медицина, ни молитвы в свое время не смогли помочь очень и очень хорошим и светлым людям. Но мне кажется, что это происходит потому, что во мне и окружающем меня мире что-то не так, что-то очень давно не так...
Не знаю, как об этом сказать, ведь слова в данном случае плохо передают суть происходящего, но Храм для меня — это действительно особое место, где Он есмъ, где я, другие люди действительно становятся ближе к Нему. Почему-то я ощущаю это совершенно явственно, и ни какие доказательства здесь не нужны, совсем не нужны, по крайней мере, для меня.
Вот ведь как получается, меня тянет зайти в храм, но значительно больше времени уходит на то, чтобы любоваться им со стороны или просто постоять рядом с ним молча, уже после того, как я выйду из его пределов.
...Вы, может быть, знаете, да что я спрашиваю, наверняка знаете, что каждый монах в монастыре имеет свое задание, и что называется оно — послушанием. Тому монаху, которого я вдруг по непонятной для меня причине услышал, когда начал писать это, все еще никак не озвученное здесь, стихотворение, выпало в тот день привести в порядок баркас.
Мне почему-то казалось и кажется сейчас, что жизнь этого человека в монастыре, впрочем, как и в прошлой недавней мирской жизни, по разным причинам проходит и проходила трудно, и что он рад тому, что у него будет возможность побыть за работой практически одному...
Я совершенно явственно ощущал и тогда, и сейчас, что по левую сторону от перевернутого вверх дном баркаса на небольшом костерке, в старом ведре, разогревается битум. И еще, я почему-то знал, или, вернее сказать, чувствовал, что потом, когда в черном вареве пробулькнут первые большие, ленивые и плоские пузыри, монах возьмет в руки квоч и начнет смолить лодку.
Это даже хорошо, что рядом, на берегу канала, стоят липы и, по крайней мере, сейчас, утром, кроме них больше ни одной живой души не видно. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что деревья, как и люди, пытаются что-то рассмотреть в зеркале воды, а может быть, я ошибаюсь, и они просто любуются...
Мне кажется, с одной стороны, немного странным, а с другой, совершенно естественным и понятным, что здесь, в этом нашем таком прекрасном мире, где мы с вами живем, человек думающий, совестливый человек несет в себе тяжесть и боль в душе, от которой, ну, нигде не удается избавиться в этой жизни. Никак и нигде...
Впрочем, что же это я, ведь восхитительная утренняя прохлада уже ушла, солнце поднялось выше и стало ощутимо припекать спину. И, вот что еще, что надо, непременно надо отметить, это нарастающее ощущение какого-то необъяснимого волнения, которое, как мне казалось, росло в душе этого монаха, в окружающей его природе и передавалось мне.
Я не хочу, да и не буду спорить с людьми, которые скажут, что без вещественной причины просто так ничего такого не бывает и быть не может. Но, ведь я говорю о жизни духа человеческого, и не все, отнюдь не все там подчиняется вещественным и ощутимым фактам. Вот ведь и медицина пока не нашла и не предъявила вниманию широкой общественности такую инстанцию, как душа, но, Господи, как же она порой болит, окаянная...
Мне трудно объяснить, почему вдруг как-то незаметно тишина становится такой тяжелой, или почему от едва слышимого однотонного звука, колыхания дневного марева вдруг становятся невыносимо трудно дышать и жить.
Кто испытывал это или подобное состояние, тот знает, что порой только работа приносит облегчение, особенно, если тебе, наконец, повезло и ты занят осмысленным, нужным и правильным делом.
Как хорошо, как славно, что человеку надо, действительно надо — продолжать работать и при этом никто не мешает думать и молиться, думать и ощущать при этом все вместе: свою малость, тоску, и еще всю эту подавляющую огромность и непомерную пугающую хрупкость прекрасного окружающего мира...
Я не могу, не могу понять, почему этот нескладный человек, эта простая, вроде бы жанровая сценка так мучают меня и в который раз заставляют возвращаться туда и размышлять о чем-то неожиданно важном при всей обыденности происходящего?
Мне бы очень хотелось, чтобы этому человеку, как и многим другим страждущим, стало хоть немного легче жить. Может быть, я не прав, но мне кажется, что наше время в силу разных причин в значительной степени разобщило людей и лишило их великого чуда единения и сопереживания. Мы, как мне кажется, живем в страшное время, когда все и вся упрощается, и вроде бы делается это для нашего блага, но в нас так мало при этом остается от того великого образца человека, которого явила миру эпоха Возрождения...
Мне трудно это объяснить, но для меня на самом деле очень важно понять и поверить в этого монаха. Это, наверное, важно и не только для меня. Мне кажется, что после всей истории войн, крови, подлости и лицемерия нам теперь должно быть очень важно знать, что есть люди, которые верят несмотря ни на что, и значит, для меня, для всех нас есть, все-таки есть хоть какая-то надежда.
Это так, это действительно так, поскольку, несмотря на все развитие современной науки, нам так нужна вера, поелику она и только она одна может сотворить чудо, когда уже ничего другого просто не остается. Ведь человек, который верит, может все, или, по крайней мере, почти все...
Но, может быть, мне, всем нам надо понять и принять другое, то, что я пока не хочу понимать, о чем строки этого, так пока и не процитированного стихотворения, как мне кажется, к сожалению, молчат.
Сегодня в своем нынешнем дне, где не осталось надежд, людям все еще доступно упование. И пусть мне никак невозможно поверить в то, что боль уйдет, и что, наконец, все в мире хоть когда-нибудь будет правильно, и много, много других разных что ..., но пусть будет с нами если не вера, то хотя бы это упование. Есть же, наконец, музыка, великие книги, чудесная природа, которые существуют, несмотря ни на что.
Как же все-таки неимоверно сложно передать то, о чем написано стихотворение. Оно ведь, по непонятной причине, при всей своей внешней аскезе в десятки, может, сотни раз более эмоционально и информативно, чем эта моя нынешняя неуклюжая попытка вспомнить, попытаться в очередной раз поверить и понять, и хоть как-то, пусть только себе — объяснить.
Мы все знаем, я думаю, что знаем, что надо просто верить, но и эти слова остаются пустым звуком, если нет внутреннего, естественного, как сама жизнь, наполнения, если слово не подкреплено энергетикой веры...
Но, что же скажите делать, если моя вера не совершает чуда, и прекрасных людей настигают мучительные болезни, если продолжают гибнуть дети?.. Кто может объяснить, почему вроде бы верующие люди так легко начинают войны, если никак невозможно верить слову человека, несмотря на то, что и крест у него на груди и цепь к нему такого размера, что больше, право, некуда, и слова-то, вроде бы, при этом он произносит правильные?
Вы, наверное, поняли, что пока я писал это свое стихотворение, у меня было ощущение того, что я стал в какой-то степени этим монахом, ощутил его боль и одновременно радость. Да, да и радость, как ни странно, тоже. Наша жизнь, сама природа человека такова, что он пытается найти и находит поддержку своей вере или, что бывает, к сожалению, чаще — забытье.
Вот и я, «глядя» на этого монаха, сам не заметил, как почти из абсолютного «ничего» родилось это стихотворение, а то, что его строки продолжают меня к себе звать, означает лишь то, что оно живое и что-то ему от меня, как, впрочем, и мне от него, нужно.
Надо честно признаться, что мне, право, было нужно, чтобы в последних строчках этого стихотворения вдруг возникли деревенские девушки, которые пришли на берег канала гадать о своем. Мне так хотелось помочь. Вы ведь, наверное, помните это странное ощущение ребенка, подростка, юноши или девушки, когда все еще кажется простым и естественным, когда мир такой светлый, прекрасный и радостный.
Эти девушки из моих стародавних воспоминаний, когда я, глядя на них, почти физически ощущал, как тщательно они плели свои венки из полевых цветов, как бережно опускали их на воду и как смотрели им вслед. Они так надеялись на что-то, им самим, наверное, не очень понятное, имя чему — счастье...
Откровенно говоря, это не дело пытаться растолковать то, что я сам не до конца понимаю и за что, в том числе, так боготворю поэзию, но важно, безумно важно, что это нужно, как мне кажется, не только мне одному.
А теперь, с вашего разрешения пусть звучит это стихотворение, пусть звучит...
ПОСЛУШАНИЕ
— Сегодня в послушанье должен я:
Баркас смолить, а после красить надо.
А рядом липы в зеркале канала
Любуются на небо и себя.
— Нет ничего дурного на Земле...
И, кажется, что боль под солнцем тает.
Мир полнится, беззвучье нарастает —
Все это так тревожит душу мне.
Слова как бусинки на четках тишины,
Сами собой слагаются в молитву.
Вплетают девушки в венки простые мысли,
И, глядя вслед им, молят: «Доплыви...»
