Моя Сибирь, моя Россия!

История одного путешествия

Узнать Россию, сколько сие возможно,
и дать себя видеть будущим подданным...
Из инструкции Императора Николая I Наследнику престола
перед его путешествием по России

Весной 1837 года, когда на оттаявшей и все еще свежей могиле Александра Сергеевича Пушкина зазеленела трава и оживший после зимы птичий гомон огласил просторы над Синичьей горой, Царское Селопогрузилось в хлопоты и суету: сновали туда и сюда флигель-адъютанты, лейб-медики, гвардейцы, форейторы, лакеи и прочий дворцовый люд. Готовились экипажи, выводились кони — это собирался в путь конный поезд, на котором Наследнику престола, девятнадцатилетнему Великому князю Александру Николаевичу, предстояло отправитьсяв дальний путь по нелегким дорогам Российской империи. Маршрут поездки был намечен воистину грандиозный, он включал едва ли не пол-России, в частности, такие города, какНовгород Великий, Ярославль, Кострому, Пермь, Екатеринбург, Тюмень, Тобольск, Курган, Оренбург, Уральск, Казань, Симбирск, Саратов, Пензу и т. д. и т. п. Проехать предстояло ни много ни мало, двенадцать тысяч верст. Государь Император собственноручно составил для венценосного сына обстоятельную инструкцию: что и как смотреть, где бывать, когда ложиться спать, когда вставать и пр. И определил ему в наставники поэта Жуковского.Василий Андреевич, и без того полный дум и забот о наследии недавно ушедшего в путь всея земли Пушкина, едва не опоздал к отъезду и лишь в последние минуты занял место в определенном ему экипажевместе с молодым подпоручиком Виельгорским…

Поэт, со свойственным ему чувством романтизма, назвал эту поездку «всенародным венчанием с Россией». Назвал пророчески, ибо,если бы неосуществилосьэто деяние,сталбы Император Всероссийский Александр IIносителем особенного высокого звания — Освободитель?«Венчание» состоялось, и будущий Император воочию увидел свой народ, распознал его мудрость, ощутил простор его души, прикоснулся к его сердечным глубинам и отозвался на все это любовью и верностью, которые хранил до своей мученической кончины в 1881 году¹.

Но всему этому еще предстояло свершиться. Пока же экипажи конного поезда, пронзая шумные облака восторгов подданных, прорываясь сквозь скреб перьев просителей и стоны жалобщиков², стучали колесами по суровым дорогам империи. Жуковский по обыкновению вел дорожный дневник.

Так, например, по прибытию в Тобольск он записал: «2 июня. Пребывание в Тобольске. Широков. Евгений Милькеев. Ершов. Осмотр училища и выставки. Прием чиновников. Архиерей Афанасий. Губернатор Повало-Швейковский. Голофеев. Комендант Жерве. Мурзы Киргизские. Иван Семенович Пестов. Чтение бумаг князя Горчакова. О соединении Сибири. О ссыльных. — После обеда у Горчакова с Арсеньевым. В 9 часов бал. Вечер после бала дома. Простуда»³. Этакая краткость, скоропись, просто фиксирующая событие и называющая имена, но за каждым именем — историческая эпоха, пласт деяний и свершений — и все тянутся к нам и с нами связаны. Поэт Евгений Лукич Милькеев (о нем еще будет речь впереди); Петр Павлович Ершов — поэт, драматург, автор сказки в стихах «Конек-Горбунок»; Петр Дмитриевич Горчаков — генерал-губернатор Сибири, герой Русско-турецкой войны, при нем началось пароходное движение на Иртыше, он активно способствовал расширению российских границ на юге казахских степей; Иван Семенович Пестов — председательЕнисейскойКазеннойПалаты, издатель российскихзаконов; архиепископ Тобольский и СибирскийАфанасий (в миру Александр Федорович Протопопов) — известный миссионер, под его руководством тобольские и пермские миссионеры обратили в Православие несколько тысяч человек…

И все это вместилось в краткую запись одного дня, завершившегося, увы, простудой самого автора дневника. Бедный Василий Андреевич, ведь его ожидала еще такая долгая дорога. Путешествие продолжалось…

 

* * *

Путешествие… Какое отрадное для слуха слово.С детских лет мы грезим ими. Уносимся мыслью вслед за казаками Ермака Тимофеевича и Юрия Москвитина, фрегатами Семена Дежнева и Харитона Лаптева, кораблями Дмитрия Овцына и Ивана Крузенштерна. Как же мы им завидуем и как счастливы бываем, когда удается вдруг, собрав рюкзак или дорожную сумку, отправиться куда-нибудь к Балтийскому или Черному морю, в Кисловодск, Ивано-Франковск или Самарканд… В мои школьные и студенческие годы все это было возможно, легкодоступно, билеты стоили дешево, а принимали везде гостеприимно и радушно.

Теперь многое изменилось — границы, цены, отношениями между народами, людьми. Изменения эти зачастую выливаются в военные и межнациональные конфликты, делающие невозможной саму идею путешествий. Многое стало выглядеть иначе, но, как бы там ни было, манящее чувство дороги осталось, как и предвкушение встреч, новых знакомств, открытий. Да и поехать еще есть куда.И гостеприимство, слава Богу, по-прежнему живо. Так, зимой 2015 года я получил весточку из Сибири с приглашением посетить Ханты-Мансийск и Тобольск. Ну как же не поехать в никогда еще мной не виданную Сибирь? Тут же дал согласие и начал недолгие сборы…

19 февраля. Москва. На улице плюс один, слякоть, лужи. Пока добирался до аэропорта Внуково, ботинки набухли от влаги, потяжелели, так что и по легким мраморным полам терминала «А» ноги едва передвигались… Аэропорты современного мегаполиса — это витрины цивилизации, воплощение передовых технологий, реализация чуда технической мысли с движущимися тротуарами, стеклянными лифтами, эскалаторами, подземными железными дорогами, бутиками, кафе и ресторанами. И все это горящее, сверкающее, сияющее, переливающееся разными цветами и красками пространство заполнено многоликою толпою с полным смешением национальностей, рас и языков. Если потребуется представить современный образ Вавилона, то лучшего сравнения не найдешь. И это совсем не в уничижительном смысле. Ведь еще в древности отец истории Геродот признавался, что лучшего города не знал. «Вавилон, — писал он, — был не только очень большим городом, но и самым красивым из всех городов»⁴. Но как же здесь — от этого никогда не перестающего шума-гама, мелькания лиц — устаешь! Слава Богу, скоро на посадку. И в путь-дорогу…

 

Здравствуй, Ханты-Мансийск!

                                                                                   Сибирь обильна и полна
                                                                                   Сокровищ редких, благородных,
                                                                                   И дань богатую она
                                                                                   Выносит из широт холодных…
                                                                                   Евгений Милькеев

Из московской, совсем не февральской промозглости, тротуарной слякоти, отравленного бензиновыми выхлопами воздуха, из вавилонских столпотворений, минуя время и долгие российские версты, замечательно вдруг перенестись в сибирскую зимнюю тишину, едва не утонув в бесконечных заснеженных просторах…

Утро 20 февраля. Ханты-Мансийск. На улице минус 20, но холод не чувствуется. Впрочем, что такое минус двадцать для юного сибиряка Ханты-Мансийска? Пустяк! Конечно, молодость Ханты-Мансийска относительна. Это по сравнению с Владимиром, Великим Новгородом, Псковом он юн, а, к примеру, Братску, Ангарску — он старший брат. Как поселение возник в конце семнадцатого века, но настоящее свое имя обрел лишь к середине двадцатого. За три года до этого события вХанты-Мансийске было построено первое здание из кирпича. С тех пор жизнь налаживалась, и даже, наверное, кипела. Потому что летом 2008 года город Ханты-Мансийск уже был центром саммита между Россией и Евросоюзом…

Сегодня он выглядит, как благоустроенный европейский город — этакая Сибирская Швейцария на семи холмах. Интересная архитектура новых зданий, множество парков с великолепной ландшафтной архитектурой. Но и прошлое покуда живо в нем, бревенчатые поселковые дома еще сохраняются в старом центре. Заваленные высокими, в человеческий рост, сугробами, они не то испуганно, не то просто удивленно смотрят на взметнувшиеся к небу по соседству от них дворцы, стадионы, офисы банков и многоэтажные дома и еще более жмутся к земле… А присмотришься, понимаешь, что и они еще хранят в себе былую красоту и стать — ажурные наличники, например, резьбу на фасадах и проч. Но все равно, их время уходит, они как те самые мамонты из знаменитого ханты-мансийского «Археопарка», в котором мы фотографировались на фоне этих вымерших гигантов — самых в минувшие времена видных представителей сибирской фауны…

Ханты-Мансийск раскрашен снегом и морозом, свежестью и простором, вознесенв ледяных ладонях Иртыша и Оби, застывших сейчас в зимней спячке. И эти данные свыше красота и величие исполняют сердце трепетом. Свыше — это значит от Бога. Но и от человека привнесено в эту землю немало. Здесь имеется единственный в России и мире Парк славянской письменности и культуры, Парк Победы с Аллеей Героев, Парк Бориса Лосева, природный парк «Самаровский Чугас», библиотеки, музеи (среди них старейший музей округа — Музей Природы и Человека, музей под открытым небом «Торум Маа»), картинная галерея Фонда Поколений, концертно-театральный центр, центр культуры и народных ремесел, и множество всего другого.

Мы, члены делегации лауреатов международной литературной премии «Югра», фотографируемся на фоне сибирских берез, бронзовых зайцев, лосей, медведей, льнущих к нашим протянутым рукам выстуженными морозом мордами и будто бы просящих: «Тепла, дайте тепла…» Мы жеполны ожиданий, приятных предчувствий, поэтому не замечаем мороза и улыбаемся. Для нас все только начинается. Тонет в пышных усах улыбка статного чеха Ярослава Голоубека, светится радостью, словно вписанное в овальную рамку из отороченногомехом капюшона лицо Владимира Скифа, движутся вверх, растягиваясь в улыбке, губы Игоря Шумейко, зажглись веселые светлячки в глазах Юры Перминова… Последние трое — мои завтрашние спутники в новом путешествии. Юру я знаю давно, а вот со Скифом и Игорем Шумейко встречаюсь впервые, поэтому присматриваюсь к ним, обмениваюсь короткими фразами, в общем, не торопясь, не спеша знакомлюсь…

Чуть позже мы оказываемся в Государственной библиотеке Югры, где вот-вот начнется церемония награждения лауреатов международной литературной премии «Югра» за 2014 год. Здание библиотеки выстроено недавно и стилизовано под старинный особняк с колоннадой у входа. Хантымансийцызачастую называют его «библиодворцом». В центре вместительного фойе — огромная пишущая машинка «Royal». Нет, сегодня уж нет таких больших писателей, которым было бы впору на ней работать. Подле нее для группового фото умещается вся наша делегация.

Начинается церемония вручения премий. Лауреатов много, среди них — Виктор Буланичев, главный редактор альманаха «Бийский вестник», который поощрен за литературно-художественное просветительство. Вячеслав Ар-Серги (Удмуртия) получает премию за пропаганду и переводы финно-угорской литературы. Чешские писатели Ярослав Голоубек и Карел Сыс награждены за переводы русской поэзии и прозы и за талант, конечно же. Узнаю, что Игоря Шумейко жюри отметило за книги последних лет — «Ближний Дальний Восток. Предчувствие судьбы», «10 мифов об Украине», «Вторая мировая. Перезагрузка», «Апокалипсис в мировой истории. Календарь майя и судьба России».А Владимира Скифа — за поэтическое переложение «Слова о полку Игореве», которое, по мнению членов жюри, уникально по близости к оригиналу, по стилистике, передающей душевное напряжение и авторскую боль за землю Русскую.

Между прочим, радуюсь про себя, что завтра отправлюсь в путешествие с такими интересными спутниками. Но пока главное мое внимание в зале, где представляют поэтические сборники моего давнего друга Дмитрия Мизгулина. Он вообще находится в эпицентре настоящего действа. Как его организатор, устроитель и вдохновитель. Он элегантен, быстр, отзывчив, блистательно умен. Он безупречно-аристократичен и в идеально сидящем костюме (как сейчас, например) и когда одет в вольном стиле.

Я вспоминаю его участие во Всероссийском Пушкинском празднике поэзии в Михайловском. Мы на вершине Синичьей горы подле могилы Поэта Александра Сергеевича Пушкина. Только что закончилась панихида «о упокоении убиенного болярина Александра». Далее должны выступить три поэта с лучшими стихами, самыми проникновенными, ведь внимать им будет Пушкин. Помню, как наканунепереживал, метался мыслью Дмитрий Мизгулин: «Что прочитать на этой самой высокой поэтической трибуне России?» И сделал, как мне кажется, верный выбор…

У восточной алтарной стены Свято-Успенского храма он на мгновение застыл перед микрофоном, потом начал читать:

Судьба испытывает дважды,
И дважды ты ответ давал.
В Париже Вяземский однажды
Был зван на некий важный бал.
 
Соображаясь с политесом,
Стоял, как маршал на плацу…
И вдруг, о Господи, с Дантесом
Столкнулся он лицом к лицу.
 
Под сводами блистали свечи.
Дробился в хрустале огонь.
Дантес обрадовался встрече
И князю протянул ладонь⁵.

Поэтические строки легко рождали образы — фраки, бальные платья со шлейфами и кринолинами, мазурки, вальсы, канделябры, свечи, хрустальные бокалы… И протягивающий руку убийца Пушкина Дантес… «Как можно принять эту руку? Возможно ли это? Но политес…»

Сам Дмитрий Мизгулин, невзирая на то, что одет был просто и по-летнему легко, — в джинсы и голубую рубашку поло, — казался в эти минуты безупречным аристократом-кавалером. Уж он-то точно убийце руки не подал бы… А Вяземский…Да уж, не позавидуешь этому рабу политесов… Поэт Мизгулин сочувствует ему, но не оправдывает:

О чем подумал князь? — не знаю.
Быть может, стал припоминать,
Как бедный Пушкин, умирая,
Шептал-просил морошки дать.
 
А за окном — дождливый вечер,
Парижских улиц мерный гул...
И Петр Андреевич навстречу,
Помедля, руку протянул.
 
А пары в танце мимо, мимо.
Бокалов пенных гулкий звон...
Не так уж трудно объяснима
Распавшаяся связь времен…⁶

Нет, времена как раз соединились — ушедшее пушкинское и нынешнее с вечными вопросами и проблемами о верности и чести, о мужестве и предательстве, о любви и ненависти…

Ему бы, Мизгулину, быть философом, а он стал финансистом. Но при этом всегда был и остается поэтом с высоким творческим даром. А раз так, значит, внутри него все равно живет дух Сократа или Платона, Солона или Диогена. Ведь настоящий поэт, он всегда и философ, и мыслитель. От того и вечное желание осмыслить, понять:

Жизнь мчит, суетясь и спеша,
Перепутались лица и даты,
Отчего же, скажи, вдруг душа
Озаботилась чувством утраты?⁷

«Жизнь мчит, суетясь и спеша» — с этим не поспоришь! И, кажется, ты все время смотришь на ее, жизни, последний вагон. «Перепутались лица и даты», ты спешишь, протягиваешь вперед руки… Но мелькают, удаляясь, сигнальные фонари, ты остаешься один и с тобой лишь душа, озабоченная «чувством утраты». А сердце воздыхает о покое, как о грядущем вечном! Сердце ищет покоя!

Мне близки образы, рожденные поэтическим дарованием Дмитрия Мизгулина. Он одинаково талантливо и красиво пишет о земном и небесном, о временном и вечном, о природе и человеке.

Опираясь на земное, его поэтическая мысль обращается к вечности и там ищет понимания смыслов настоящего, потому что все лучшее земное является лишь образом непреходящего, вечного. И лишь душа, не связанная тенетами плотского существования, способна это понять, потому что она стремительна, она легка:

Все земные законы круша,
Время мчится, сметая преграды...
Но бессмертной пребудет душа.
Вот о ней-то подумать и надо…⁸

Я люблю размышлять о своих друзьях, перебирать их «времена и даты», грустить вместе с ними, радоваться. Тем более, когда есть чему радоваться. Мы с Мизгулиным одногодки. Он родился 10 сентября 1961 года в Мурманске. Я в это время плакал в псковской колыбельке, и было мне от роду уж три недели. Я так и рос в Пскове, а его семья перебралась в Ленинград. Там он окончил финансово-экономический институт им. Н. Вознесенского, чуть позже — Литературный институт им А. М. Горького. Печататься начал рано. Его стихи публиковали журналы «Звезда», «Литературный Азербайджан», «Нева», «Молодая гвардия», «Наш Современник», «Российский колокол», «Юность», еженедельники «Литературная Россия», «Литературная газета» и др. Теперь он автор многих книг, часть которых переведена на французский, английский, сербский, греческий, чешский и другие языки. Его литературные труды отмечены многими премиями: имени Д. Н. Мамина-Сибиряка, «Петрополь», журнала «Наш Современник», Всероссийской премии «Традиция», премии Правительства РФ в области культуры и др.

Таков мой друг Дмитрий Мизгулин. Я думаю об этом уже в гостинице, в своем номере, где, после торжественного ужина, располагаюсь для отдыха. Завтра вставать чуть свет. Но не спится, думается — о минувших событиях, о людях, о новых друзьях…

 

* * *

Владимир Скиф, сибиряк, иркутянин, отец троих детей и автор двух десятков книг, лауреат премий имени Ершова, Эдуарда Володина, Николая Клюева и др. — в общем, человек известный. Владимир Бондаренко почему-то предположил, что Скиф — истинный поэт эпохи Водолея. «И не только потому, — пишет Бондаренко, — что родился 17 февраля 1945 года, под знаком Водолея; всем творчеством своим он как бы предваряет наступающую эпоху Водолея, эпоху России»⁹. Не могу с этим согласиться, ведь эпоха Водолея — это концепция (согласно определению Википедии), лежащая в основе представлений культуры Нью-Эйдж о том, что на смену эры Рыб (ассоциируемой с христианством) приходит новая эпоха, в которой будут господствовать учения, представляющие синтез различных вероучений и современных научных достижений. То есть, по сути это антихристианство — то, что разрушает Россию, весь мир. Я бы не стал отлучать поэта Скифа от великой русской христианской культуры, записывая его в приверженцы религии «нового века». Нет, он вырос на русской почве, крона его таланта шумит в нашем, русском лесу. Таким я его и увидел — стройным, с выбеленными сибирскими морозами волосами, седобородым, но моложавым поэтом с искренней, звонкой, но глубокой, как Байкал, поэзией.

«Смирнов, который изменил фамилию», — так иронично объясняет Скиф происхождение своего псевдонима. Скиф улыбается, я улыбаюсь в ответ, его слова тоже отзываются во мне шуткой, но какой-то грустной: «Главное, Родине не изменил. Главное — Родине верен остался». И останется! Последнее — совсем уже без иронии.

У меня коровы нету.
Но как только алый круг
Заскользит по белу свету,
Я иду на мокрый луг.
Острой бритвою-косою
Я размашисто кошу.
Даже в полдень под грозою
равы-павы тормошу¹⁰.

Нет, не он изменил свою фамилию. Это Блок его благословил из далекого далека, это сама Поэзия поставила его в первые ряды тех «сраскосыми и жадными очами», которых «тьмы, и тьмы, и тьмы». Кому-то ведь надо возвещать миру, что «так любить, как любит наша кровь,/ Никто из вас давно не любит!/ Забыли вы, что в мире есть любовь,/ Которая и жжет, и губит!»¹¹. И не Блок напророчил, что «Россия — Сфинкс», вечная древняя загадка. Так судил нам Бог:

Архангелом набросана вчерне
Судьба России, длящейся веками.
Она — то в небе, то на самом дне,
То скипетром сверкает, то курками¹².

Так судил Бог: коль хотите нести правду, быть совестью народов, помните — в мире будете иметь скорбь (Ин. 16, 33). Из столетия в столетие мы протягивали руки и взывали:

Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!¹³

А они в ответ:

…глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!¹⁴

И приходил роковой срок (и приходят новые сроки), и пушки стреляли (и опять будут стрелять), стонала земля, плавилась, рассыпались в прах горы, но стоял человек, русский человек. «Мильоны» их? А нас?

...Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!¹⁵

В глазах Владимира Скифа плещется Байкал, и в поэзии его, морозной, свежей и по-сибирски крепкой,играет волнами «Славноеморе — священныйБайкал»:

И мой Байкал. И этот чистый свет,
Мои глаза и душу напоивший.
Я не загинул. Я еще поэт,
Не зря, быть может, на земле светивший¹⁶.

И еще:

Под сырой осенней позолотой
Оживаю от душевных ран…
Из меня уходит сумрак плотный,
Как с Байкала-озера туман¹⁷.

Воистину, выплеснувшееся на землю и ставшее Байкалом небо, сибирская ширь заживляют все раны души и изгоняют из нее сумрак. Что перед этой красотой, необъятностью вся наша боль, все наши слезы, невзгоды, разлуки? Лишь штрихи легкого дождя, лишь ветерок, опахнувший лицо… Не потому ли так свежо лицо Владимира Скифа, так неуловимо-легка его улыбка? И так точно́, так проникновенно его слово?

Посреди дороги древней
В тишине почую Русь.
И душой к родной деревне,
Как к иконе, прислонюсь¹⁸.

Пусть болью проникнута его мысль о родной земле. Но и надежда живет в его слове, и благодарность Богу за все. А в этом и есть полнота, в этом и есть сила:

И увижу: в темном небе
Так и кружит воронье.
То кровавый снег, то пепел
Век мой сыпал на нее.
У деревни сто отметин,
Сто зарубок, сто могил:
Кто любил ее на свете,
Кто мечами порубил.
Слава Богу, что живая,
Что не мертвая она.
В небе рана заживает,
Красным полымем полна¹⁹.

Наша сила в вере, в любви к родной истории, в преданности нашей великой стране. Да, мы Скифы, но Скифы великие, вечные, непобедимые…

 

* * *

Игорь Шумейко — легок, изящен, импозантен, чисто европеец с шевелюрой Пьера Ришара. При этом умен, часто задумчив, углублен в себя, но всегда внимателен. Он все замечает, фиксирует, его будущие книги рождаются в каждое мгновение бытия, где-то в глубине его, не умолкая, стучат клавиши невидимой пишущей машинки, подобно той, Royal, что украшает собой вестибюль Государственной библиотеки Югры. Только у Шумейко это не экспонат, а живой, деятельный инструмент.

Игорь Шумейко прост, немногословен. Во время нашей будущей совместной поездки в Якутию кто-то пошутит: «Шумейко как обычно молчит, а Молчанов²⁰ как всегда шумит».

Он действительнотих, он спокоен, он невозмутим. Мне он видится таким, и поэтому слова о нем литературного критика Льва Аннинского кажутся адресованными какому-то другому человеку: «Он ярок, хлесток, находчив. Талант полемиста здесь настолько очевиден (и настолько соблазнителен), что автор иногда явно предается соблазну, и тогда, втягиваясь в обмен уколами, успевает шепнуть серьезным читателям, что это, конечно, памфлет, и он, Шумейко, это понимает»²¹.

Но, как видно, такова данность таланта — быть многогранным, по-разному звучать, светиться, видеться в различных ракурсах, разнородных ситуациях. Поэтому Шумейко желанный гость в самых известных СМИ, литературных журналах, редакциях телевизионных программ. Скиф и Перминов сибиряки, Дмитрий Мизгулин по роду работы тоже, а Игорь Шумейко в рождении своем перешагнул Сибирь, вобрав в себя ее смыслы и идеи, и появился на свет на самом Дальнем Востоке в городе Находка в 1957 году. В 1983 году с отличием окончил факультет кибернетики Московского института управления имени Серго Орджоникидзе. Работал в Министерстве внешней торговли СССР. В общем, набирал опыт для будущей литературной деятельности, к которой приступил в начале 90-х. С тех пор он стал автором многих книг, среди которых — «Большой подлог, или Краткий курс фальсификации истории», «Вторая мировая. Перезагрузка». Касательно последней, Лев Аннинский отмечает: «…исследование молодого историка Игоря Шумейко поражает доскональным, скрупулезным знанием фактов войны, которой он не застал. И вообще фактов Истории. Фигурально говоря, от Горация до Гроция — если о толще времен. А если об истории недавней — то во всю ширь непроходимых завалов…»²².

Шумейко неприхотлив, воздержан. На каком-нибудь правительственном банкете может просидеть с одной рюмкой, едва ее пригубив. И, тем не менее, он один из самых известных знатоков русской водки. В 1994–2004 годах он участвовал в борьбе за возвращение незаконно уведенных советских водочных брэндов, опубликовал более 150 статей по алкогольной тематике. Его книга «Русская водка. 500 лет неразбавленной истории» стала бестселлером. Его любят читатели, ценят и уважают коллеги-писатели, не упускают из поля зрения литературные критики…

Все это делает его большим, заметным, значимым, а он (вспоминаю я давешние экскурсии), грустно улыбаясь, смотрит в объектив моего фотоаппарата, ежится от ханты-мансийского мороза и стучит-стучит клавишами невидимой пишущей машинки. Таков Шумейко, призванный в мир, чтобы тихо его удивлять…

 

Хранитель Китеж-града

                                                                          ...Я плыву на белом теплоходе
                                                                          По зеленым водам Иртыша,
                                                                          Чтобы побывать в Тобольском граде,
                                                                          Что хранит величие страны;
                                                                          Там, где ждет меня мой друг Аркадий,
                                                                          Собиратель русской старины.
                                                                          Дмитрий Мизгулин

21 февраля, ранее утро, режущая глаз белизна сибирского тракта. Мороз не велик, но, как говорят в народе, стоять не велит… Мы едем в Тобольск. Дорога иногда изгибается, как тетива лука, но, по большей части, она пряма, как стрела воина хана Кучума. И мы — наконечник этой стрелы. Убегающие назад ряды сосен и кедрачей успевают лишь удивленно качнуть головами-вершинами. Мы едем в Тобольск.

Память моя хранит его историю, как и имя боярского сына Данила Чулкова, прибывшего в Сибирь в 1587 году и при слиянии Иртыша с Тоболом заложившего городок Тобольск. Как сообщает об этом Кунгурская летопись, «…по промыслу Божию, доплыв воевода Данило Чулков, и против устья Тоболу поставил град, именем Тоболеск, на горе, первый стольный во всех городех, и церковь первую воздвиже, во имя Святыя Троицы, и другую Всемилостивого Спаса на взвозе…».

Итак, Тобольск начался с церкви во имя Святой Троицы. И это роднит меня с Тобольской землей, поскольку я, как пскович, сын Дома Пресвятой Троицы, воздвигнутого при слиянии рек Великой и Псковы еще равноапостольной княгиней Ольгой. Тобольск молод, но также укоренен в русскую историю, такой же равночестный ее сын, как и всякий другой, пусть и более древний, город России.

Мы едем в Тобольск, и рядом со мной в машине мои друзья — омич Юрий Перминов, талантливый русский поэт, умница и труженик, иАркадий Елфимов, наш путеводитель и патрон этого путешествия, человек удивительной судьбы, у которого можно учиться, кажется, всему. В другом автомобиле, вслед за нами, движутся поэт Владимир Скиф и публицист Игорь Шумейко…

Как настоящие сибиряки, мои спутники молчаливы, сосредоточены, погружены в себя. Им есть о чем думать, поскольку мысли их выливаются в дела. Я же размышляю о Тобольске, о его славной истории, о коварном Кучуме и отважном Ермаке…

В знаменитой битве у Чувашского мыса на реке Иртыш 540 казаков, возглавляемые Ермаком Тимофеевичем, наголову разгромили 15-тысячное полчище сибирского хана Кучума. Как такое могло произойти? Этот вопрос до сих пор не дает покоя историкам. Впрочем, историкам всегда что-то не дает покоя. Мне же здесь все ясно, потому что если Бог с нами, кто против нас?

Между тем, мы останавливаемся. Выхожу из машины. Над головой хрустальное морозное небо и бледное солнце.Высокий снежный вал отделяет дорогу от темного строя сосен, которые смотрят на меня, как мнится мне, молча и хмуро. Хотя нет, я слышу их шепот, переходящий порой в тихий гул. Они словно обращаются ко мне. О чем хотят сказать?

Начните знакомую речь вы со мной,
Припомните быль старины золотой!..
Быть может, ваш древний, приветливый шум
С отрадою слушал суровый Кучум…

Это Евгений Милькеев… Его поэтические строки, еще не читанные мною, наплывают на меня из будущего, из ближайших его часов, когда мой друг Аркадий Елфимов подарит мне книгу, изданную к 195-летию со дня рождения поэта²³.

Аркадий Елфимов… Как-то удивительно легко, гармонично вписывается он в эту сибирскую явь, в суровый мороз, хрустящий наст над высоким сугробом, заснеженный, скованный холодом Иртыш, царапающиенебо, похожие на глыбы льда облака — во всю эту суровую северную красоту; вписывается легко, гармонично, но и твердо, непоколебимо, как и положено настоящему потомку Ермака Тимофеевича. Он и внешне похож на дружинника храброго казачьего атамана — невысокий, крепкий, невозмутимый духом, исполненный внутренней силой. А все прочее, как известно, восполняет Бог. Он прокладывает наши пути, и все наши победы от вечности возвещены в судах Его. Говорят, что еще за 30 лет до прихода Ермака в небе над горой татарам стал являться небесный град. Кунгурская летопись сообщает: «При сих во вся лета видеша царь и князи, агуны, муллы и абазы и прочие бусурманы на том месте, идеже ныне град Тоболеск и соборна церковь до колокольни, видишася християнский со светом град в воздухе, и церкви и звон великий, яко ими дивися и ужасно недоумевая. Что будет се. Сие им видение начаться видетись, яко примером бусурманских историк, с 1060 (1552) году во вся зори и праздники и им до приходу Ермакова».

Небесный град… Как это возвышенно, поэтично. Сколь об этом пропето, сколь написано. Так жив в русском народе красивый сказ, легкосветлый, как восходящее солнце, и задумчиво-печальный, как солнце заходящее, — сказ о чудесном Китеж-граде, что отстроил князь Юрий Всеволодович, третий сын Великого Князя Владимирского Всеволода Юрьевича Большое Гнездо. «Китежский летописец» по этому поводу сообщает, что «князь <…> приехал к озеру, именем Светлояру. И увидел место то, необычайно прекрасное и многолюдное. И по умолению его жителей повелел благоверный князь Георгий Всеволодович строить на берегу озера того Светлояра город, именем Большой Китеж, ибо место то было необычайно прекрасно, а на другом берегу озера того была дубовая роща»²⁴.

О таинственной судьбе сего светлого града, связанной с нашествием на Русь Батыя, узнаем из рассказа Мельникова-Печерского: «Преданья о Батыевом разгроме там свежи. Укажут и “тропу Батыеву” и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре. Цел тот город до сих пор — с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княженецкими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Скрылся он чудесно, Божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую. Подошел татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать, жен и девиц в наложницы взять. Не допустил Господь басурманского поруганья над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыевы полчища искали града Китежа и не могли сыскать, ослепленные. И досель тот град невидим стоит, — откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре, тихим летним вечером, виднеются отраженные в воде стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей. И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских»²⁵.

Чудесная мечта о Китеж-граде есть неотъемлемая часть русской души, отыми эту мечту и душа тут же закаменеет, зарастет плотью иноплеменной; такая душа уж навсегда будет отлучена от России, она «непойметинезаметит… / что сквозит и тайно светит / в наготе твоей смиренной…» Родина… как дорога нам ее «смиренная нагота», как важна для нас «любовькродномупепелищу, /любовькотеческимгробам». И из этой наготы, из пепелища рождается великая русская тайна, возрастает необоримая мощь России, ни с чем несравнимая ее красота. Ибо все это дает нам Бог, а сила Божия в немощи свершается (2 Кор. 12, 9), и когда я немощен, —сказано, —тогда силен (2 Кор. 12, 12). Воистину, «мы — русские! С нами Бог!»²⁶

В благодатном плену таких идей и живет Аркадий Елфимов. Я смотрю на моего друга, как всегда молчаливого, задумчивого. И вижу, какв глазах его, словно в зеркальной глади озера Светлояра, отражаются «церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские…» В нем живет Китеж-град, но живет деятельно, мечты преобразуются в дела, они взлетают в небо, вознося за собою год от года все более и более обретающие плоть и крепь идеи возрождения Тобольска и всея Сибири.

Книгоиздатель, историк, коллекционер, меценат. Его замечательными книгами будут гордиться — и уже гордятся! — и нынешние, и будущие поколения сибиряков. Да что там сибиряков — всей России, ведь Сибирь лучшая ее часть. Двадцать пять уже вышедших в свет альманахов «Тобольск и вся Сибирь» — двадцать пять ярчайших звезд на российском литературном небосклоне. «Тобольск», «Сургут», «Томск», «Тюмень», «Лукоморье», «Югра», «Омск», «Красноярск» и т.д. и т. п. — это как азбука таланта, красоты, мужества, достоинства, преданности, любви… уникальности русской истории… — драгоценный дар потомкам. И все это плод неугомонного труда талантливого, бескорыстного, всесторонне одаренного человека. Елфимовым изданы творения тобольского картографа и зодчего XVII века Семена Ремезова. Большая красочная «Чертежная книга Сибири» также заняла почетное место во многих библиотеках области.Он передал Тобольскому государственному музею-заповеднику собранную им большую коллекцию произведений искусства… Впрочем, что говорить о добрых делах? Пусть их собирает Бог в Свою небесную копилку. А Тобольск, он просто становится краше, уютнее, любимей — город талантливых, умных, добрых людей, город друзей.

И если в пору жизни Евгения Милькеева можно было воскликнуть, как сделала это Каролина Павлова:

В глухую степь, у края света,
Далеко от людских бесед,
Туда забросил Бог поэта,
Ему меж нами места нет²⁷,

то теперь такие слова уж не покажутся уместными. Теперь здесь далеко не глушь, здесь место мудрых бесед и неожиданных встреч, скрещения судеб и исторических путей. В серьезности последних слов мне вскоре предстоит убедиться…

21 февраля 2015 года. Полдень. Тобольск. Мороз уменьшается градусов до пятнадцати, и уже совсем не холодно. Мы у губернаторского дома, где с августа 1917 по апрель 1918 года проживала Царская Семья. Романовы занимали восемь комнат из восемнадцати. На первом этаже находились слуги. Охрана Царской Семьи проживала в доме Корниловых. Непосредственной охраной Царской Семьи занимался отряд особого назначения под началом полковника Кобылинского, составленный из отборных солдат трех гвардейских стрелковых полков…На втором этаже слева два окна — там был кабинет Государя. Отсюда, из «города, не убившего Царя», начался его путь, путь всей России на Голгофу. Вот оно — скрещения судеб и исторических путей…

Чуть позже мы на историческом Завальном кладбище. Основано оно во времена Петра I по правую сторону от дороги, выходящей на Иркутский тракт, «близ прежде стоящего убогова дому».В 1776 году преосвященным Варлаамом (Петровым) на кладбище был освящен храм семи Ефесских отроков. На северо-западе кладбищенского храма находится братская могила. По свидетельству местных жителей, «когда Тобольск взяли войска Колчака, то порубили красных и свалили их в общую могилу. Потом пришли красные и порубили белых и положили их на красных». На Завальном кладбище в частности погребены:

Словцов Петр Андреевич (+ 1843), историк

Барятинский Александр Петрович (+ 1844), декабрист

Кюхельбекер Вильгельм Карлович (+ 1846), декабрист

Муравьев Александр Михаилович (+ 1853), декабрист

Ершов Петр Павлович (+ 1869), писатель

Знаменский Михаил Степанович (+ 1892), историк

И опять скрещения судеб и исторических путей… Думаю об этом, стоя у гранитной плиты на могиле Вильгельма Кюхельбекера. Думаю долго, наверное, всю дорогу до дома Аркадия Елфимова, там, под теплым кровом, нас ждет горячий ужин и чарка доброго вина. Но прежде нам, гостям — мне и Владимиру Скифу — предстоит выполнить важное действо, ритуал, который до нас выполняли десятки гостей Тобольска, гостей Аркадия Елфимова — писателей, деятелей культуры, политиков и т. д. Какой? Подбираю слова, что бы ясно и внятно объяснить… Помните стихотворение Алексея Плещеева «Легенда»?

Был у Христа-Младенца сад,
И много роз взрастил Он в нем;
Он трижды в день их поливал,
Чтоб сплесть венок Себе потом…

Так вот, у Аркадия Елфимова тоже есть сад, только он из лип, пока еще не вековых, подрастающих. Им, этим липам, еще предстоит развесить свою благодатную сень на Тобольской земле. Первая липа посажена тринадцать лет назад, в 2002 году, Валентином Григорьевичем Распутиным. Потом были Лощиц, Небольсин, Аненский, Курбатов, Поляков и многие другие. И вот наш черед. У студеных квадратных ям стоят озябшие саженцы с закованными в мерзлую землю корнями. Они как бы неживые, не верится, что они смогут когда-нибудь зазеленеть. Но оживут и зазеленеют. Я опускаю саженец в землю и почему-то вспоминаю Евангельские слова: Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин. 12, 24). Это словно заклинание… Нет, это молитва, это благословение, напутствие на долгую жизнь в этой священной роще.

А ведь в Европе липу и правда считали священной. Ее садили во дворах замков, на городских площадях. Под нею проходили общие собрания, решались важные дела. Священным считалось это дерево и на Кавказе. Срубить или сжечь липу запрещалось, это был большой проступок, ее сажали вокругцеркви, и до сих порнекоторыестарые храмы окруженыразвесистыми липами…

Таков был этот замечательный день просвещения и созидания, радости бытия и веры в благую будущность. А на следующий день в своем замечательном кабинете, словно перенесенном со страниц произведений Жюля Верна, Аркадий Елфимов подарил мне книгу Евгения Милькеева «Стихотворения. Поэмы. Письма», изданную к 195-летию со дня рождения поэта. Книгу, которую я и сейчас держу в руках, перелистываю, перечитываю. Например, о том, как любивший Милькеева Хомяков, по прибытию первого в Москву, обратился к нему с поэтическим приветствием, завершающимся такими словами:

Ты наш, ты наш! По сердцу братья
Тебе нашлись. Тебя зовут
И дружбы теплые объятья,
И музам сладостный приют²⁸.

Удивительно, но мне слышались те же слова под сводами приветливых кровов Аркадия Елфимова. До сих пор в ушах моих звучит его обстоятельная, неторопливая речь, видится добрая улыбка Владимира Скифа, чувствуется крепкое сибирское рукопожатие Юры Перминова, помнится мудрое молчание Игоря Шумейко… Незабываемые «дружбы теплые объятья». В Тобольске. В феврале 2015 года.

Что же касается липовой рощи…То, без сомнения, зашелестит она однажды листвою, зашепчет, заголосит. О чем? Быть может о том, что в каждом русском сердце живет свой Китеж-град. И сколь есть в человеке русскости, столь явственен он и силен. Если ее, русскости, мало, то чудный град туманен, как ускользающее сонное видение. Если поболе — то и град сей гадательно уже является в мечтах, манит, зовет к себе. А если много русской силы в человеке, то и градКитеж уже не просто блазнит и влечет, а деятельно побуждает любить, творить, делать жизнь краше и лучше, жертвовать личным, обогащать мир вокруг себя, поднимать повсюду новые волшебные Китеж-грады, подтверждая былое величие нашей прекрасной России и укрепляя ее нынешнюю благородную стать…

Обо всем этом думал я, покидая Тобольск и глядя на удаляющую фигурку моего друга Аркадия Елфимова, хранителя сокровенного Китеж-града и благо украсителя славного города Тобольска…

 

Век живи, век учись

                                                                            Не сетуй, смертный, вольнодумно,
                                                                            Что жизнь мятежная твоя
                                                                            Без цели реет слепо, шумно
                                                                            В широком поле бытия...
                                                                   Евгений Милькеев

Дорога от Тобольска до Тюмени развернулась двухсотпятидесятикилометровым белым рукавом с высокими снежными обочинами. Мы оставляем за собой редкие сибирские деревни и поселки, среди них Покровское — родина таинственного, неразгаданного доселе старца Григория Ефимовича Распутина. Минуем поворот на Вагийский тракт. Перелетаем засыпанные снежной ватой реки с характерными сибирскими именами — Бергилька, Заимка, Аталык, Тобол… Все это моя Россия, мой народ, который сам себе напоминает, что «терпенье и труд все перетрут», что «без муки нет и науки», что «добрые умирают, да дела их живут». Красив русский народ, трудолюбив и мудр. Чтобы сохранить мудрость, опять же напутствует себя: «век живи, век учись».Хороший совет. Я тоже пытаюсь ему следовать, получается, правда, не всегда. Вот, например, у моего друга Юрия Перминова, с которым мы только что простились в Тобольске, я учусь трудолюбию, умению делать много, но при этом хорошо, талантливо. Как редактор альманаха «Тобольск и вся Сибирь», он подготовил и выпустил в свет много замечательных изданий. Я звоню ему по скайпу в любое время суток и практически всегда застаю за работой. И всякий раз он говорит, что готовит очередную книгу…

А где же, когда рождаются его стихи? Ласковые, как весеннее солнце, свежие, как утренний ветер, прозрачные, как байкальские льды, колючие, как сибирские морозы — в общем, такие разные, но все по-своемукрасивые и талантливые? За этим же письменным столом? Или там, в заметенном снегом поле, которое я вижу сейчас из окна автомобиля? Как это у него?

А снегу сегодня нападало столько,
что хватит его для зимы...
В небесах
загадочно светится лунная долька —
улыбкой погожей в Господних устах.
Я чувствую — знаю! — догадку помножив
на свет, заполняющий ночь: никогда
Господь не оставит Россию — поможет,
как было не раз,
пережить холода²⁹.

Или, поднимаясь в небо над родным поселком, присаживаясь на краешек облака, он торопливо скребет пером листы своего поэтического блокнота? И строки быстрыми пунктирами падают на землю, ищут там обложки будущих книг и встреч с грядущим читателем, который однажды прочтет:

Поселок мой ночными дышит снами,
не слышно никакого воронья.
С бессмертными родными небесами
сливается окраина моя.
 
Полночный свет расходится кругами —
Господь рассыпал звездную крупу...
Земли не ощущая под ногами,
не выйти на небесную тропу...³⁰

Или, быть может, поэт Перминов спешит отшельником в темные леса, утопает во мхах и болотах, хоронится в густых ельниках и кедрачах. Все видит, все запоминает, все чувствует:

Время ночное, просторное...
Ухает леший
в местном лесочке — худые осины одни...
Время незримое сердце скудельное лечит,
вечность вдыхая в мои незлобивые дни.
Ухает леший — кого он пугает? — В лесочке
нет никого, не считая ночного меня.
Время весеннее... В каждой осиновой почке
тикает вечность
еще не знакомого дня³¹.

Мы с Юрой, как и с Дмитрием Мизгулиным, одногодки, но мне зачастую кажется, что он старше, мудрее, обстоятельнее. Он живет по принципу «больше дела — меньше слов», он бережет слова, как драгоценный бисер — для стихов, для публицистики, прозы. Настоящий писатель!

Родился Юрий в Омске. Окончил Омский педагогический институт. Работал на заводе, корреспондентом газеты «Омское время», затем ее главным редактором. Сейчас редактор альманаха «Тобольск и вся Сибирь».Автор поэтических сборников: «Первые дороги» (1990), «Потому и живу» (1997), «Пусть город знает» (2007), «Как всякий смертный» (2008), «Свет из маминого окна» (2008) и др. Лауреат Международной литературной премии «Югра», Международного поэтического конкурса «Золотое перо», Всероссийской премии им. Лескова, премии им. Расула Гамзатова и др. Живет в Омске. Или, точнее, в России, потому что настоящей поэзии тесно среди сутолоки домов, толчеи улиц и проспектов, ей, поэзии, нужны пространства от горизонта до горизонта, поля и леса, реки со всеми их берегами. И даже само время охватывает поэзия, держит в чутких руках, потому-то всякому времени, всякой эпохе поэт все равно, что родня...

Спросило бы время: «Ты здешний?», — ответил бы: «Свой».
Такой, что другого рассвета — ни капли не надо...³²

 

* * *

Мы все ближе к Тюмени. Ветер задувает в стекла снежную пыль, он наметал повсюду снежные сувои, завалил снежными раскатами русло величественной Туры, которая давно уже вьется гигантской белой змеей по левую от нас руку. За леском открывается очередной поселок с серебристой свечой храма, неведомо кем и когда зажженной, но молитвенным своим горением поддерживающей стояние России, рассеивающей наползающую со всех сторон тьму. Что б мы делали без вас? Какими бы были? Да и были бы? Неслучайно говорят в народе, что вера спасает, вера животворит, вера и гору с места сдвинет. Мне вспоминается наша вчерашняя поездка в Знаменский Абалакский монастырь — духовную святыню всей Сибири…

С этой обителью связаны чудесные события, относящиеся к первой половине XVII века. Как рассказывают, в 1636 году жительнице села Абалак, вдовице Марии четыре раза являлся Святитель Николай Чудотворец, передавая повеление Божией Матери построить на Абалакском погосте деревянный храм в честь Ее образа «Знамение». Не сразу, но через некоторое время, по благословению местного Владыки, храм построили. Для него была написана икона в честь Божией Матери «Знамение». После чего болящий крестьянин Евфимий, который по обету и заказал этот образ, полностью выздоровел. Это стало первым чудом. Весть о чудесах от иконы Богородицы распространилась не только по Сибири, но и по всей России. Только в XVII веке было записано более 130 случаев благодатной от нее помощи. Эти многочисленные чудеса и послужили причиной того, что в 1783 году по высочайшему повелению Императрицы Екатерины II на месте Абалакского прихода был учрежден Знаменский Абалакский мужской монастырь. После революции, как водится, он был закрыт, и лишь в начале 90-х начал свой путь к возрождению…

Мне, выросшему среди живых древних псковских церквей, блистательная красота свежевыбеленных Абалакских храмов — Знаменского собора, храма во имя Николая Чудотворца и храма Марии Египетской — показалась несколько искусственной и холодной. Холод этот оттеняли и усиливали расстеленные повсюду сугробы и высокая снежная гряда над Иртышом. Внутри храмы светились золотом роскошных иконостасов, богатыми ризами икон, но прихожан не было вовсе. Лишь пустота, гулкая и зябкая… Не потому ли теперь на эти воспоминания так хорошо ложатся поэтические строки из поэмы Евгения Милькеева «Абалак»:

Стоит пустынный Абалак
На крутизне горы высокой:
В ненарушимости глубокой
Пред ним лесов раскинут мрак...
Вдали громады их одело
Небес туманной синевой;
Внизу шумит осиротело
Иртыш. Он пенится волной...³³

Пустота, одиночество среди огромного мира… Это словно сюжетная нить судьбы самого Евгения Лукича Милькеева. Он родился в 1815 году в Тобольске в бедной семье. Лет в шестнадцать им овладело, как позднее он признался сам, «решительное желание сделаться стихотворцем»³⁴. И это желание помогало ему самостоятельно познавать правила стихосложения. После окончания уездного училища он работал писцом в одной из тобольских канцелярий, помощником столоначальника Главного управления Западной Сибири. Поворотным моментом стала встреча в 1837 году с Жуковским, который сопровождал Наследника престола в его поездке по России. Милькеев, человек чрезвычайно застенчивый, никому ранее не показывавший своих сочинений, все-таки решается и показывает знаменитому поэту свои стихи. Жуковский высоко оценивает его дарование и принимает живейшее участие в дальнейшей его судьбе: содействует переезду в Петербург, знакомит с известными российскими литераторами С. П. Шевыревым, А. С. Хомяковым, К. К. и Н. Ф. Павловыми и др.

Вскоре Милькеев поселился в Москве и поступил на службу к московскому губернатору И. Г. Сенявину. Он активно посещает литературные салоны. Славянофилы считают его, по свидетельству И. И. Панаева, «одною из самых блестящих надежд русской литературы»³⁵. Хомяков пишет о нем: «Милькеев… растет не по дням, а по часам, и пишет славные вещи»³⁶.В 1843 году выходит в свет его первая (и единственная) книга «Стихотворения». Но в жизни у него наступает полный разлад, он теряет работу, живет в нужде, хотя все еще надеется на признание и славу. Литераторы, дружелюбно расположенные к Милькееву (Шевырев в «Москвитянине», Плетнев в «Современнике»), откликнулись на выход книги хвалебными отзывами. Рецензии Белинского (в «Отечественных записках») и Сенковского (в «Библиотеке для чтения») были убийственно отрицательными. «…Не к таким поэтам принадлежит самородный поэт г. Милькеев, — пишет в частности Белинский, — если только принадлежит он к каким-нибудь поэтам. Не только самобытности и оригинальности, — в его стихах нет даже того, что прежде всего составляет достоинство всяких порядочных стихов: нет таланта поэтического»³⁷. Воистину, слово животворит, утешает, лечит, но и убивает не хуже пистолета. Каждая строка неистового Виссариона — словно пуля — и в творчество поэта, и в самою его жизнь. Увы, естество глубокого провинциала Евгения Лукича Милькеева не было защищено столичной броней цинизма, бесчувственности и равнодушия, он был беззащитен и перед ложью, и перед злобой, и перед предательством. Когда его обвинили в бесталанности и литературном самозванстве, а друзья охладели к нему и быстро его забыли, он разорвал последние нити, связующие его с этой жизнью. Утратив веру в себя и людей, преследуемый нищетою, он покончил с собой в 1845 году. Звезда Милькеева была яркой, стремительно взошедшей, она могла кого-то увлечь, и наверняка увлекла, но путь ее был недолог…

Да, участь его печальна и лишь милосердие Божие может распорядиться к лучшему его загробной будущностью. Слова же его, плывущие где-то между бытием и небытием, еще слышны, и вся мощь мироздания не способна заглушить их: «Я любил смиряться и дивиться Богу, любил смотреть на звезды и открытое небо и хотел одевать чувствования звуком, хотел говорить о небе и Творце…»³⁸

 

* * *

Тюмень. Сибирский тракт остался на той стороне Туры. А мне все еще слышится тихая исповедь поэта, который «любил смотреть на звезды и открытое небо»…

За окном парки с толпою сбежавшихся к обочине дороги высоких берез в белых тулупчиках с темными заплатами. Они заглядываются на машины и робко машут ветвями им вслед. Старые застройки сменяются современными многоэтажными домами. Остаются позади театры, стадионы, дворцы культуры — все, как везде, как во всяком большом городе нашейнеобъятной России. Говорят, что Тюмень — самый первый русский город в Сибири, что основан он значительно раньше Петербурга. Причем закладывали его в 1586 году люди с суровыми русскими фамилиями — казаки Василий Сукин и Иван Мясной. Долгое время Тюмень была малоизвестным городком, пока в здешних недрах не нашли огромные запасы нефти и газа. С тех пор Тюмень — «нефтегазовая столица России», осваивающая поступающие в нее нефтедоллары…Наверное, все так и есть. Мне еще будет время об этом подумать, ну а нынешнее мое пребывание на сибирской земле подходит к концу. Вижу указатель: «Аэропорт Рощино — воздушные ворота Сибири». Это и мои ворота в Москву…

В самолете я читал стихи Евгения Милькеева, и память то и дело возвращала меня к ставшим мне в минувшие дни друзьями Тобольскому кремлю и Софийско-Успенскому собору, Чукманскому мысу и памятнику Ермаку Тимофеевичу, Абалаку и Иртышу…

Сжат холодом зимним в доспехах кристальных,
Гуляка степей беспредельных, Иртыш,
Еще ты не скинул пелен своих спальных,
Еще в неподвижном покое молчишь!
Желал бы я видеть твое ликованье,
Побег твой весенний, свободу от сна,
Желал бы я видеть, как в шумном восстанье
Помчится со льдами живая вода…³⁹

И я, как Евгений Милькеев, искренне желал бы все это увидеть — шумное пробуждение от зимнего сна, отступление снегов, мазки зеленой краски от горизонта до горизонта, — но, увы, не сегодня, не сейчас, в следующее, дай Бог, путешествие на эту благословенную землю...

Медленно переворачивались страницы книги, сменяли друг друга портреты Погодина, Шевырева, Галахова, Сенковского, Жуковского…Я чувствовал, что глаза мои закрываются, я засыпаю… Жуковского… Жуковский…

 

Сон Василия Андреевича

И гении иногда могут
кое в чем ошибаться.

Перед сном Василий Андреевич мучился простудой, кашлял, утирал лоб платком. Он вспоминал минувший день, думал о составе сибирского общества и отличии оного от столичного, потом перекинулся мыслью на давешний разговор с генерал-губернатором Сибири Горчаковым, как тот осмелился просить Наследника престола ходатайствовать перед Государем за испрошение прощения некоторым несчастным и назвал имя Николая Алексеевича Чижова⁴⁰. «Накликает на себя беду, — пожалел Василий Андреевич Горчакова, — однако милости к падшим просить — Божье дело, быть может, и примет Государь прошение? А я ведь решил, было, что человек этот большого дерзновения не имеет и действовать без оглядки на начальство в столице решительно не способен. Ан нет…» Внезапно он почувствовал сильную усталость, мысли его тут же сгустились, замедлились, замерли, очи смежились, и он мгновенно уснул.

Проснулся он глубокой ночью, сел в постели. Утер со лба холодный пот и попытался привести на ум нелепый и жуткий сон, столь напугавший его только что. Что там было? Что за жуть? Василий Андреевич ловил ускользающие осколки сонного видения, но те, как это часто бывает, ловко прятались в сумраке сознания… Ему все-таки удалось ухватиться за два четверостишия и вытащить их на свет Божий. Да, в этом жутком видении кто-то читал стихи… женщина, глухим, чуть надтреснутым голосом… незнакомым ему голосом…

Стоял той порой он в своем чердаке, —
Души разбивалася сила, —
Стоял он, безумный, с веревкой в руке...
В тот вечер спросить о больном бедняке
               Нам некогда было.
 
Стон тяжкий пронесся во мраке ночном.
Есть грешная где-то могила,
Вдали от кладбища, — на месте каком,
Не знаю доселе; проведать о том
               Нам некогда было⁴¹.

— Господи, ужас-то какой! — Василий Андреевич перекрестился, — огради меня от всякого зла! Привидится же такое…

Он начал было размышлять, чьи же это могли быть стихи? Но бросил, не вспомнив, да и голоса не узнал. Ему вдруг на ум пришли строки из его «Светланы»:

Смолкло все опять кругом...
          Вот Светлане мнится,
Что под белым полотном
          Мертвый шевелится...
Сорвался покров; мертвец
                (Лик мрачнее ночи)
Виден весь — на лбу венец,
         Затворены очи...⁴²

Мертвец… К чему вспомнился? Не о грехах ли напоминает Господь? Не о смерти ли? «Достойное по делам моим приемлю, — мысль его опять встрепенулась, почти уж успокоившееся сердце застучало — помяни мя, Господи, во царствие Твоем!» Но нет, не сейчас, не сегодня. Господи, столько надо сделать! Вот и Наследнику престола он нужен. Нужен! И России. Он вспомнил свои юношеские наивные вирши:

На троне светлом, лучезарном,
Что полвселенной на столпах
Взнесен, незыблемо поставлен,
Россия в славе восседит —
Златой шелом, огнепернатый
Блистает на главе ее;
Венец лавровый осеняет
Ее высокое чело;
Лежит на шуйце щит алмазный;
Расширивши крыла свои,
У ног ее орел полночный
Почиет — гром его молчит⁴³.

— Видишь, Господи, — прошептал он, — уж сколько лет минуло, а ведь и тогда я пекся о матушке нашей России. И еще попекусь. Услышь, Господи и помилуй!

Господь, как видно, услышал и вернул Василию Андреевичу успокоение. Мысли у того выправились и опять потекли в государственном русле — широком, могучем, державном, как Иртыш или Обь. И как же приятно опять ему думалось. Прекрасна наша Россия, и будущность ее великолепна! Какой же человек явится в ней миру через двести лет! Куда там немецкой философии, да и всей европейской мысли? Силища у нас будет! Да, Пушкин ушел, но другие придут. Вот юноша тобольский, здешний пиит Евгений Милькеев, самородок! Быть может, будущий Пушкин? И себя прославит, иРоссию…Душевное благорасположение окончательно возвращалось к Василию Андреевичу, члены исполнялись сонной истомой… Он опять засыпал… Но тихо-тихо, отдаленно и жутко все еще звучал откуда-то незнакомый женский голос:

Стоял той порой он в своем чердаке, —
Души разбивалася сила, —
Стоял он, безумный, с веревкой в руке...
В тот вечер спросить о больном бедняке
             Нам некогда было.

«Дай, Бог, чтобы нам было когда», — успел прошептать Василий Андреевич, прежде чем окончательно заснуть. — Что бы было когда!»

 

* * *

Русь необъятна, Русь велика!
Бог предназначил ей греметь!
Евгений Милькеев

Василий Андреевич еще нежился на перинах моего сна, а я уж вернулся в явь, в салон самолета, оставив Василия Андреевича в неведомом далеко. Мы подлетали к Москве. Я смотрел в иллюминатор, в серую забортную муть — гудящую, колючую, холодную — и думал о том, что внизу, не подозревая о моем существовании, занимаются чем-то своим — нужным им и не нужным — незнакомые мне люди. Я никогда не встречусь с ними, не узнаю их имен, не порадуюсь их радостям и не поплачу над их несчастиями, но нечто незримое, вышнее могучее связывает нас неразрывными узами. И не только нас, сегодняшних, но и тех, бывших прежде нас — всех!

Самолет снижался, и виделись мне на открывшейся вдруг глазам земле, расчерченной линиями дорог, границами полей, темными, словно пробитыми копытами Конька-горбунка, оврагами, зигзагами рек, овалами озер, знакомые и родные лица: хозяина Китеж-града Аркадия Григорьевича, поэта и украсителя Ханты-Мансийска Дмитрия Александровича, великого сказочника Петра Павловича, и, конечно же, милого сердцу Василия Андреевича с его тихим и напевным «Раз в крещенский вечерок/ Девушки гадали…».Господи, как же мы нужны друг другу! Нужны, потому что мы, — каждый из нас! — часть единого народа,которому Господь вверил попечение о самой прекрасной, самой удивительной, самой великой стране — России! Сам Господь вручил ее нам, — не власть предержащим, не политикам и нуворишам, а всем нам, каждому человеку, живущему на западном ли рубеже или на Дальнем Востоке, на севере ли у Ледовитого океана или на юге у берегов Каспия, на Урале или просторах Сибири, чтобы мы берегли ее, нашу Россию, заботились о ней, возделывали ее, украшали и, главное, любили. А с любовью в сердце жить так легко и отрадно…

Почему-то мне нестерпимо захотелось узнать, возымело ли силу то прошение о милости к падшим, с которым обратился к Наследнику престола князь Петр Дмитриевич Горчаков. Увы, тогда это не представлялось возможным. Позже, дома я открыл дневники Василия Андреевича Жуковского и, недолго поискав, в разделе за 1837 год, нашел нужное место:

«Июня 23, вторник. Переезд из Казани в Симбирск… Великолепная равнина. Свияга. Поля, рощи. Въезд на гору с поля. Чернозем. Дуб. От Сибири лошади несли Великогокнязяпод гору. Тут мы под липками остановились и поздравили друг друга с благостию Государя…»⁴⁴

«Поздравили друг друга с благостию Государя…» Что бы это значило? Обратился к комментариям и прочел:«Между Буинском и Симбирском Наследник получил через фельдъегеря письмо Государя, в котором говорилось о “милости к несчастным”, в том числе к сосланным декабристам, в ответ на письма к нему Наследника, Жуковского и Кавелина. “Посреди дороги, под открытым небом, мы трое, Великий Князь, Александр Александрович [Кавелин] и я обнялись во имя Царя, возвестившего нам милость к несчастным”, —писал Жуковский Императрице…»⁴⁵

Я шел сквозь толпу по сверкающему мраморному полу аэропорта Внуково — этой витрины цивилизации — и думал: «Вот бы и нам, таким разноликим, разноязыким, обняться сейчас во имя милости к несчастным, уважения друг к другу, во имя любви к нашей великой стране!»