Повесть
Талантливый человек талантлив во многих сферах деятельности. В наше время немало примеров, когда физики пишут стихи, поэты водят трамваи, священники издают книги по истории, психологии или философии. Михаил Константинович Зарубин по основной своей специальности — строитель. А по призванию — писатель. Его литературное творчество известно широко, ведь он имеет две малых родины — родился в деревне Кеуль Нижнеилимского района Иркутский области, а большую часть жизни прожил в Ленинграде–Петербурге. Вторая столица России знает его как руководителя прославленного 47-го строительного треста, которым построены многие современные микрорайоны, отреставрированы старинные здания, такие как, например, легендарный товстоноговский БДТ. Будучи заслуженным строителем, почетным гражданином Кировского р-на Санкт-Петербурга, членом нескольких академий, кавалером многих орденов и медалей, полученных за успехи в строительном деле — деле всей его трудной, временами трагической жизни, не меньше заслуг имеет Михаил Зарубин и на литературном поприще. Их список, как и перечень изданных прозаиком книг, велик, но особо отмечает писатель свою недавнюю премию «Имперская культура» им. Э. Володина. Родина, Отечество, Империя — это опорные слова в творчестве мастера, которое в своей основной части посвящено России. Даже рассказывая о своей жизни, об изломах собственной судьбы или редких неожиданных удачах, о родных и друзьях, писатель не отделяет себя от родной земли, от необъятного русского мира в его прошлом, настоящем и будущем, от великой своей России, которая во всех своих ипостасях является главным действующим лицом прозы мастера.
Осмысление ее бытия и осознание значения своего в нем присутствия — процесс, пронизывающий всю жизнь Михаила Зарубина, который 9 апреля 2016 года отмечал юбилей. 70 лет — это возраст, когда можно подвести некоторые итоги служения Отечеству, которое мастер называет «Непостижимой Родиной». Так называется его новая книга избранных произведений, состоящая их двух самостоятельных книг, связанных лишь судьбой автора. В первой книге писатель предстает как мастер небольшой художественной формы, в частности, представляет три повести, одну из которых мы публикуем на страницах нашего издания. Повести, будучи сюжетно самостоятельными произведениями, имеют общие идеи — поиск человеком духовных опор существования в нашем трагически ожесточающемся, сугубо материальном мире, переживания о судьбе России, которую писатель представляет в двух ипостасях — Родины Великой и малой родины. Вторая книга содержит воспоминания автора о своих знаменитых театральных друзьях, народных артистах России Кирилле Лаврове и Андрее Толубееве, размышления о театре как таковом, об актерской профессии. Воспоминания-размышления включены в контекст рассказа о современном Петербурге, к которому писатель в силу своей профессии строителя и должности руководителя относится как к уникальному архитектурно-культурному отечественному явлению, как к смыслообразующему духовному узлу.
По случаю юбилея желаем Михаилу Константиновичу Зарубину здоровья, успехов на всех его творческих поприщах, Божией помощи в добрых делах и начинаниях, новых произведений и доброжелательных, заинтересованных читателей.
Редакция журнала «Родная Ладога»
Глава VI
Проснулся Иван рано. День обещал тепло: свинцовые тучи, что неделю попирали город, с ворчанием ветра зашевелились, потолкались и сдвинулись к горизонту, как по линейке отчеркивающему край степи. И сразу в окне столько света! На раннее солнце можно смотреть без темных очков, его свет уже не обжигает глаза, и в прохладном небе каждый лучик кажется упругим, свежим, целеустремленным.
По утрам на ветке перед окном забавная деятельная пичужка отбивает ритм, похожий на барабанную дробь. За строем тополей зеленая трава футбольного поля, темно-красные беговые дорожки, разделенные белыми полосами, геометрически выверенные теннисные площадки. Каждое утро перед глазами стадион, это вызывает и радость, и сожаление: всегда хотелось всерьез заняться спортом, но не получается без ущерба учебе...
Пора собираться, сегодня особый день. В десять утра — защита дипломного проекта. Доклад дописан вчера, расчеты, цифры, отдельные слова и даже знаки препинания всю ночь крутились в голове неутомимой каруселью.
«Главное — спокойствие», — подбадривал сам себя. Вчера руководитель похлопал его по плечу: — «Не переживай, Иван. Подготовился неплохо...» Но куда деться от тревожных мыслей? Стучат в голове, как клавиши пишущей машинки, которую Иван взял напрокат, чтобы оформить диплом. Не верится, что институт позади. Конечно, эта учеба совершенно другая, не похожая на техникумовскую: радостную, вольную, студенческую. Теперь приходилось работать днем, заниматься вечером, используя каждый свободный час для одной цели: больше узнать, понять, запомнить, зазубрить — и успешно сдать зачет или экзамен.
Маша училась в таком же режиме. Но ей-то было тяжелее вдвойне: за шесть лет институтской учебы у них родилось двое детей. Две самых красивых на свете девочки. Это сейчас они подросли, их красавицы. А сколько вначале было тревог, болезней, бессонных ночей, больших забот и малых...
Подмогой была молодость. Что испытала Маша за эти годы, знал только Иван. Работа — учеба — дети... Ни спортзала, ни туристических вылазок, ни веселых студенческих компаний. Только учеба. В выходные — немного передохнуть, побегать по магазинам, оставив детей на несколько часов Машиной маме, убрать квартиру, уложить дочерей, и опять все сначала: работа — учеба — дети... Да жизнь и не могла быть другой, это Иван почувствовал еще тогда, на их летней междуреченской практике, когда девушка не испугалась мужского труда, скандалов и драк путейского табора. Когда увидела неприглядные, трагические стороны человеческого бытия.
Маша оканчивает институт через два месяца. Впереди — новый путь. Но, может быть, самое трудное потом будешь вспоминать, как самое дорогое и лучшее время жизни?
Защита прошла на «отлично». Ивану сказали много хороших слов о его первой самостоятельной работе. Графическую часть проекта решено было предложить строительному тресту для практического применения — такое бывало нечасто с выпускниками. Председатель Государственной комиссии, бывший главный инженер объединения, где работал Иван, напутствовал вчерашнего студента: «Молодец, так держать. Завидую твоему уму и молодости...»
На работе его заждались, и, несмотря на то, что дипломный отпуск еще не закончился, начальник управления, поздравив по телефону с окончанием учебы, попросил выйти на работу: «Ты очень нужен. Завтра к восьми...»
Утром он посадил Ивана в машину. — «В трест» — дал команду водителю.
В приемной в такой час народу хватало, но секретарь, увидев начальника управления, тут же показала на дверь шефа.
— Ждет, — коротко сказала она. — Быстрее, ему пора совещание начинать.
За шесть лет работы в строительном тресте Иван побывал в кабинете управляющего строительного треста дважды. Визиты были короткими, но он помнил их. Каждый — событие. Ему казалось, что этот кабинет — особый мир — мир больших людей с их сложными проблемами, государственными заботами, огромной ответственностью. Поражала солидность, основательность обстановки кабинета: все выглядело внушительно, даже такие «мелочи», как настольные лампы, пепельницы, ручки дверей. В кабинете не было привычных шкафов для одежды, мягкого дивана, телевизора; только большой, красного дерева стол рядом с окном и длинный его собрат для многолюдных совещаний, покрытый зеленым сукном. Вся атмосфера кабинета настраивала на серьезный трудовой лад. Здесь не могло быть легковесных разговоров, шуток и болтовни «не по теме». Во всяком случае, так казалось Ивану и в прошлое посещение кабинета, и теперь.
Зачем его пригласили сегодня?
Управляющий, встав из-за стола, поздоровался, поздравил Ивана с окончанием института.
— Давайте к делу. Мы ждали, когда вы закончите учебу, Иван Савельевич, чтобы предложить вам должность начальника строительного комплекса. Это будущая областная больница. Наш трест берется за такой объект впервые. На двадцати гектарах нужно построить самую современную больницу Восточной Сибири. Как вы понимаете, внимание к стройке огромное, значит, и контроль будет такой же. Ваша кандидатура одобрена. Поздравляю.
Управляющий поднялся, давая понять, что встреча подошла к концу. Ивану оставалось только радостно поблагодарить — от таких предложений отказываться было не принято, и реагировать на них требовалось в мажорной тональности.
— На первых порах встречаться будем часто, — добавил управляющий, уже прощаясь.
Иван вышел из кабинета возбужденный. Да и было от чего... Такие редкие объекты достаются заслуженным, опытным строителям, их в тресте один-два. Пройти такую школу от начала и до конца — хороший фундамент в будущей профессиональной биографии. Справился — значит состоялся как инженер, способен для других больших строек.
Сослуживцы считали, что Ивану удивительно везло. Не пропустив ни одной ступени с тех самых пор, как направили после окончания техникума на стройку, он быстро шагал вверх: мастер, старший мастер, прораб, начальник участка, и вот сейчас руководитель комплекса, который и по объему работ, и по численности народа значительно больше, чем некоторые строительные управления. Его ценили за то, что быстро принимал решения, почти всегда верные, умел находить подход к рабочим, к мастерам, инженерам, был справедлив и строг, не потакал лентяям, но и не торопился выгонять, как другие, а настраивал на труд, уделяя им больше внимания, чем дисциплинированным рабочим. При выполнении технически сложных узлов и конструкций Иван не покидал стройку сутками, и не потому, что не доверял исполнителям, а хотел сам убедиться в правильности строительного процесса. Его уважали, но это уважение нельзя было назвать любовью. К нему относились как к умному, опытному работнику. Все знали: в сложных ситуациях надо советоваться прежде всего с ним. Иван обладал блестящим качеством — дать смелый и ответственный совет. Он умел молчать. Молчал, когда было нечего сказать. Это лучше, считал он, чем плести пустые словеса, способные принести только вред. Молодой инженер всегда имел свое мнение, доказывал свою правоту спокойно и аргументированно. Недостаточно опытные мастера и прорабы, работавшие под его началом, старались подражать деловым качествам руководителя, умению организовать дело, разобраться в тонкостях производства. Пытались даже, как он, моментально считать в уме, оперируя большими цифрами, но это умение, как известно, не достигается тренировками, это природный дар.
Начались горячие дни. Для строительства такого сооружения требовалось много рабочих. Однако, несмотря на то, что стройку вели в областном центре, дефицит рабочих рук и здесь был обычным делом. Все большие и малые стройки начинаются с одного: с деревянных колышков в чистом поле, а дальше — грязь, резиновые сапоги, телогрейки, вагончики, отапливаемые мощными электрическими «козлами», выжигающими в помещении весь кислород. Романтиков здесь всегда было мало. Даже если стройку «раскручивали» газеты и телевидение, сюда приезжали вчерашние школьники и выпускники училищ. Что им могли предложить? Направляли в разнорабочие. Некоторые сбегали, испугавшись невеселой перспективы — копать землю и таскать носилки. Когда еще станешь каменщиком или слесарем! Да и зарплата — копейки, на жизнь надо просить у папы и мамы. Появлялись и опытные работяги, но таких — единицы. Любая более-менее приличная стройка была головной болью для кадровиков.
Потому и привлекались заключенные. Для Ивана это было не в новинку. Он не вдавался в историю, когда и почему появились заключенные на стройке. Как и все, живущие в Сибири, он знал, что великие комсомольские стройки, о которых слагались песни и снимались кинофильмы, начинались вовсе не с призыва комсомольцев. Самый трудный этап доставался зэкам. Все понимали, что любая стройка требовала огромного труда, причем труда добровольного, квалифицированного. Подневольный труд заключенных неэффективен — цели добивались не умением, а числом. К этому тоже привыкли. Главное, что были рабочие руки. Никто не скрывал, что на стройки направляют заключенных, но никто и не афишировал это. Обычное дело, обычная жизнь...
Новая площадка под строительство располагалась на окраине города — огромную площадь под больничный комплекс пришлось огораживать по периметру. Плотный высокий забор из вертикально прибитых досок с колючей проволокой поверху, на всех углах сторожевые вышки. Вдоль забора — контрольно-следовая полоса, огражденная с внутренней стороны вторым забором из колючей проволоки.
В километре от новой стройки заканчивали лагерь для заключенных. Ивану приходилось бывать там каждый день, из подготовительного цикла он являлся объектом номер один.
Площадку для лагеря выбрали в низине, сторожевые вышки возвышались над зоной, как хищные птицы с длинными шеями. Заканчивалось строительство жилых бараков. Каждый — вытянутый прямоугольник с двумя выходами. После уличной двери — тесный тамбур и сразу дверь в жилое помещение из двух больших комнат на шестьдесят обитателей в каждой. Посередине печь. Двери полтора метра высотой, войти можно, только сгибаясь. В каждом бараке — деревянные короткие нары на железных стойках в два яруса. По-блатному — шконки.
В центре лагеря возводилось здание для хлебопекарни, совмещенное с буфетом и кладовой для продуктов. Городской водопровод провели, и все же сооружали запасной резервуар для воды. В виде бочки высотой около семи метров и диаметром три. Для забора воды имелся кран, а для пополнения водных запасов к бочке была прикреплена лестница, по которой и надлежало подниматься с ведрами воды или снега. Наверное, где-нибудь в тайге и стоило это делать. Но в городе с развитыми инженерными сетями!? Однако инструкция по устройству лагерного быта была законом. Утвердили ее, вероятно, еще до войны, но параграфы выполнялись неукоснительно.
Первым сдали карцер. Своеобразная тюрьма в тюрьме. Небольшое здание состояло из двух маленьких комнат и одной большой. Маленькие комнаты запирались толстыми железными дверьми с небольшими окошками. Внутри нары, но не деревянные, а из кирпича, отштукатуренного цементным раствором. Большая комната для охраны, там стояла печь; в комнатушках для зэков печи не полагались.
Баня, здание администрации, барак-общежитие для будущей «вохры»... Строительство вели днем и ночью, вольнонаемные «химики», условно-досрочно освобожденные; начали привозить «контингент».
В конце сентября рабочей комиссией лагерь был принят. Не обошлось без мелких замечаний и претензий охраны. Однако «строителей» уже разместили на новом месте жительства. На стройке собралась огромная рабочая сила — полторы тысячи заключенных. Почти три сотни — служба охраны, а также вольнонаемные: итээровцы, крановщики, экскаваторщики, бульдозеристы, другие специалисты, без которых здесь не обойтись. Всей этой командой руководил Иван.
Началась работа по графику — сроки определялись на оперативных совещаниях. Выполнять эти сроки нужно было людям, тянувшим свой собственный «срок». Каждый день колонной шли они из лагеря на стройплощадку. Если случались нарушения внутреннего режима, то бригаду в полном составе, а то и всех жителей барака загоняли в «отстойник» перед воротами и, несмотря на ветер, холод и снег, могли держать по нескольку часов, не позволяя присесть. Тех, кто пытался бежать, заставляли зимой бегать босыми по снегу, а потом в карцер, на каменные нары. Какой из такого человека работник?
Считалось, что заключенные, занимаясь созидательным трудом, исправляются, перевоспитываются.
Для поощрения применялись испытанные методы, в первую очередь зачеты. Выполнил норму более чем на сто двадцать пять процентов — зачитывается день за два, а если дал полторы — день за три. Но работа была в основном бригадная, рекордсменов водилось немного.
Ударников лучше кормили, выписывали денежные премии, селили в хорошо оборудованных бараках, где было потеплее. Подводя итоги, в праздники награждали грамотами и переходящими вымпелами.
Главной заботой Ивана стало качество. От заключенных можно было требовать высокого качества работы сколько угодно: они со всем соглашались, но делали так, как умели или как хотели. Они никогда не спорили с начальством, внешне — сама покорность, но у каждого, или почти у каждого, как казалось Ивану, таилась внутри ненависть к тем, кто обрек их на эту принудиловку. Работа их была корявой, всегда недоделанной, не имеющей товарного вида. Приходилось не только выдавать задания и по готовности принимать их, как у обычных вольнонаемных бригад, а постоянно находиться рядом с заключенными. Это вызывало недовольство мастеров и прорабов, привыкших к другому ритму, однако Иван сам тщательно контролировал всю работу на стройплощадке, не заходил передохнуть в прорабскую часами. Он добился того, чтобы сотрудники строительной лаборатории проверяли не только законченную конструкцию, но и вели промежуточные измерения.
Дела отнимали все время. Трудовой день Ивана удлинился до шестнадцати часов. Дома его видели только поздним вечером и ранним утром, изредка в воскресенье. Маша, найдя свое призвание в конструкторском бюро, не упрекала мужа, понимая, какая ответственность на его плечах. Им повезло, дети находились на попечении Машиной матери. Жизнь летела, как хорошо отлаженный локомотив-паровоз, на всех парах. Вокруг мелькают люди и события, несчастья и радости! Время притупляет чувства, стирает в памяти лица, уже не можешь вспомнить о вчерашнем вечере, путая его с позавчерашним, не замечаешь закатов, восходов, красивых девушек, встречающихся тебе по дороге. Некогда поговорить с друзьями. Понимаешь, что так нельзя, но трудно остановиться, дело захватывает полностью, ты окунаешься в него с головой, забываешь обо всем. Дома обретаешь недолгую радость, окунаешься в целительный мир любви и наутро готов к новому рывку. Паровоз твоей рабочей жизни летит мимо людей, деревьев, ночных огней и утренних туманов, ты едва успеваешь подкидывать свои силы и умения в топку трудового дня, но надо быстрее, быстрее, еще быстрее...
Это случилось в один из студеных январских дней. Заключенных пригнали, но при таком «минусе» не выдерживает даже железо, невозможно завести двигатели кранов. Работа была остановлена, и на огромной площади стройки там и здесь задымили костры. Многие варили чифирь. Обычно его готовили тайком, но сейчас охрана на это действо смотрела сквозь пальцы. Конвоиры, молодые солдаты, и сами готовы были принять черного как смола чайку и спрятаться в теплой «каптерке».
Сине-черные дымы костров прожигали пелену морозного воздуха, картина на стройплощадке возникла нереальная, как в фантастических фильмах. К полудню из-за облаков выглянуло солнце и более решительно и успешно, чем костры, стало сражаться и изничтожать белое марево, освобождать из его плена здания, деревья, пешеходов. Они стали видны издалека. Обычная жизнь возвращалась в свою колею.
По давно заведенному порядку Иван обходил стройку. Он приучил себя к таким обходам, еще работая мастером. Увиденное самим не всегда похоже на рассказанное подчиненным. Обороты выразительной русской речи легко могут приукрасить реальную картину, так что многие строительные начальники, слушая только словесные доклады, искренне удивляются, увидев несоответствующую реальность. В раздражении принимаются отчитывать подчиненных. Это повторяется из раза в раз, и тут уж ничего не поправить. Кто к чему привыкает. Иван, не увидев самолично, как обстоят дела на стройке, решений не принимал. Часто он давал указания тут же, при обходе, заостряя внимание мастеров по контролю на точность выполнения сложных узлов. Зэки знали эту особенность своего строительного руководителя и с облегчением вздыхали, когда Иван проходил мимо них, не делая замечаний. На обходы он брал мастеров и прорабов, иногда к ним присоединялись и бригадиры, которых он старался не задерживать. Вот и сейчас, обходя главный корпус, он был разгорячен от подъема наверх и неприятного разговора с прорабом.
— Здравствуй, Иван, — внезапно услышал он свое имя. Голос показался знакомым...
Обернувшись, увидел небольшого роста мужчину. Ватная телогрейка, легкие хлопчатобумажные брюки. На голове шапка-ушанка, лицо от мороза прикрывает черная повязка с вырезом для глаз. Ни один заключенный никогда так к Ивану не обращался.
— Разве мы знакомы?
— Забыл? А вот так? — мужчина освободил лицо от черной повязки.
Иван только сейчас глянул на бирку. На пришитой белой накладке с правой стороны телогрейки четко виднелась надпись: «Комаров Петр, отряд № 3».
Господи, неужели Петька, его «кровный брат»? Вот так встреча!
— Петька, ты, что ли!?
— Я.
Не обращая внимания на сопровождение и охрану, Иван обнял своего друга. Стараясь унять волнение, понимал, что так делать нельзя. Ему, начальнику огромной стройки, коммунисту, обниматься прилюдно с зэком...
— Пойдем.
Отправились в административный блок, полностью еще не заселенный, нашли пустую комнату. В тепле, каждый с кружкой чая, устроившись друг против друга, долго молчали. Первым не выдержал Иван:
— Рассказывай, брат...
— О чем?
— Обо всем.
— Обо всем или как попал за проволоку?
— Давай по порядку. С Междуреченска.
Петька еще помолчал, потом тихо, как на той лесной тропинке, спросил:
— Иван, а у тебя хлеба нет? Жрать так хочется.
— Эх, брат, брат, когда-нибудь ты был сыт?
— Похоже, никогда, — вымученно улыбнулся Петька. — Даже на воле.
Рассказ свой он начал после того, как опустошил Иванов тормозок, который ежедневно собирала Маша, — обедать с заключенными, охраной Иван не хотел, — как будто вступал в круг неволи...
— Что рассказать... В учебке, в армии учили на водолаза, потом послали на курсы механиков-водителей. Танкист. Присвоили звание младшего сержанта. Служил, разряд по баскетболу получил. Кормежка нормальная, хватало. Да, там я был сыт. Короче, после дембеля вместе с корешами двинули на комсомольскую ударную. Не куда-нибудь — на Братскую ГЭС. Но ее уже завершали, стали строить город. Вязал арматуру, бетонировал, потом перевели каменщиком. Жили в палатке, двадцать орлов. Люди были разные. Как вечер — пьянки, разборки, с драками и поножовщиной. Карты до утра — такие комсомольцы...
— Знаю, всякие там были, и «химики», и зэки расконвоированные, а из вольных только начальники стройки, специалисты, мастера да прорабы. Зря ты не бросил эту братву.
— Мысли такие были, да вот не бросил... Причины находились: то долг отдать, то еще что-то. Увяз. Одну ногу выдернешь...
— Петя, о чем говоришь? По зэковской привычке на слезу давишь? Я знаю, как в Братске дела обстоят, хватает знакомых. Везде работа не сахар, а на строительстве вдвойне. Иногда получаю письма, иногда встречаемся. Вполне довольны жизнью, находят время и в кино сходить, и в театр... Переженились, детишки...
— Я не люблю театр. Одного раза хватило. Болтовня одна. Смотрю на сцену — и ни одному слову не верю. Не хочу я в чужие жизни вникать, со своей бы разобраться...
— Ладно, Бог с ним, с театром. В жизни много хорошего и без него — книги, спорт, семья.
Петька внимательно рассматривал Ивана.
— Повзрослел ты, изменился, очки носишь. Если бы не слышал, что здесь на стройке банкуешь, не узнал бы. Все нормально, доволен?
— Не жалуюсь.
— Женат? На Маше?
— Помнишь. Да, двое детей, девочки. Окончил институт. Как же ты, брат мой, так....
— Пьянка. Познакомился с ребятами веселыми, они меня быстренько обучили «азам». Один «скачок», другой, потом гоп-стоп, и еще, и еще... Думал, так будет продолжаться вечно. Это мой первый срок, зато какой — шесть круглых. Сменил несколько зон, а на прошлой неделе пригнали сюда по этапу, говорят, требуются строители-специалисты. Два года уже оттянул, осталась черепуха — четыре. Может, на условно-досрочное пойду, если все в порядке будет... Не поверишь, но в лагере мне лучше. Я чувствую себя человеком. Вчера записался в школу, в пятый класс.
— В пятый? У тебя же семь, училище...
— В пятом учительница молоденькая. Влюбился.
— Даешь...
— А что, мне здесь неплохо. Все по распорядку, хоть как да кормят, раз в неделю банька. Иногда кино... Телевизор в каждом бараке. Я и на воле такого не видал. Все блага...
— Шутишь?
— Ни-ни. На полном серьезе.
— Это здесь — блага?
— Да, брат, разные мы стали.
Они замолчали. И хотя уже перекусили Ивановым тормозком, из кухни принесли обед. Петька с жадностью набросился на суп и перловку. Посмотрел на порцию Ивана, к которой тот не притронулся:
— Не будешь?
Иван молча придвинул ему тарелку.
Гулкий удар о рельс, собирающий заключенных у ворот, где после переклички зэки отправлялись в свои бараки, напомнил о конце рабочего дня. Они говорили о детстве, пролетевших годах — и ни слова о будущем. При попытке свернуть на эту тропу Петька замолкал, отворачивался, уводил взгляд в окно. А потом сказал мягко, просительно:
— Не надо меня воспитывать, Ваня, ладно? Я уже взрослый человек... Повидал столько...
Вспоминая родную деревню, Петька оживлялся, расспрашивал Ивана. Он отогрелся, обильная еда и тепло смягчили угрюмость его лица, но о своей жизни говорил кратко: «да» и «нет». Расспрашивал Ивана о Маше, их дочках. Как ни старался Иван расшевелить друга, ничего не получалось.
Перед началом нового рабочего дня Иван встретился с командиром батальона, охранявшим лагерь и рабочую зону.
— Здравствуй, товарищ начальник! — шутливо, как всегда, приветствовал комбат.
— Здравствуй, гражданин майор! — в тон ему ответил Иван.
— Какие новости?
— Тебя, конечно, интересуют плохие?
Иван и комбат были ровесниками, на стройке они сразу сдружились, старались помогать друг другу.
— Думаю, знаешь причину моего прихода?
— Догадываюсь, Иван Савельевич. О твоей встрече с заключенным Комаровым весь лагерь, как здесь говорят, базарит. На моей памяти впервые такое — руководитель строительства обнимается при всей зоне с зэком.
— Хороший начальник все берет в расчет. Что узнал?
— Когда мне сообщили — подумал, родственник. Пробили данные... удивились, что вы учились вместе? Земляки?
— Долго рассказывать. В одной деревне, в одном доме жили.
— По карточке он детдомовец.
— Детдомовцем он стал позднее. Какая там связь! Не родственник, но всю жизнь я считал его младшим братом. После вчерашней встречи ночь не спал. Не виноват перед ним, а вот вину чувствую.
— Его недавно пригнали по этапу. По документам строитель: арматурщик, и плотник, и бетонщик, и каменщик. Статья — грабеж, да еще тяжелое увечье. Может, и хороший строитель, но все-таки — вор. До судимости приводов в милицию хватало. Неспокойный хлопец.
— Просьба к тебе, Олег. Подбери ему что-то полегче. Слабый он... С детства головные боли мучают. Может, на кухню? Всю жизнь голодный. И работал вроде... Но неприспособленный.
— Там места не пустуют. Ладно, подумаю.
К вечеру заехал начальник управления. Озабочен, хмур.
— Что произошло?
— Да вроде ничего.
— Обниматься с уголовником — «ничего»? Родственник?
— Кровный брат.
Посмотрел удивленно.
— Да в деревне вместе росли.
— Эмоции надо контролировать, не тебя учить. Знаешь, где находишься...
«Контролировать — легко на словах», — думал Иван после, из своего небольшого кабинета наблюдая в окно за работающими заключенными. Такие же люди, а вроде как прокаженные. Общение — строго по инструкции. Любые человеческие чувства — уже событие, криминал. Работая в зоне, Иван чувствовал, что тоже находится в заключении, странное ощущение. Утром, проходя через барьеры, проверенный и ощупанный несколько раз, он, начальник строительства, становился частью огромного механизма, имя которому — зона. Пройдет немного времени, и все забудут, кто строил этот комплекс, чьи руки возводили эти стены, прокладывали коммуникации. В бумагах останется только номер управления, треста, название главка, министерства, да имена их руководителей.
Но его память сохранит лица тех, кто день и ночь рыл канавы, стоял по пояс в жидкой грязи, подгоняемый не только мастерами, но и членами своей же бригады, которой уменьшали и без того скудный рацион, если не выполнялась норма. Для многих работа была непосильной, но кто спрашивал их об этом? Лица людей чернели от лагерной жизни.
Громкий звонок телефона отсек от тяжелых мыслей:
— Иван Савельевич, — голос секретарши начальника управления, как всегда, был приветлив.
— Вы не забыли, завтра оперативное совещание? У вас на объекте, кроме управляющего треста, будут заместитель заведующего строительным отделом областного комитета партии и первый заместитель начальника главка.
— Я помню.
— Всего доброго!
— До свидания, — он положил трубку, повернулся к окну, где вырастали корпуса больничного комплекса. Люди в серых телогрейках каждый день укладывают кирпичи, и уже к середине смены каждый кирпич превращается в пудовую гирю, выскальзывает из рук. Пора на обход. Объект за объектом, строительные леса, мостки...
Взгляд сам по себе находил небольшие нарушения, которые не влияли на конструкцию здания: толстые швы между кирпичами, неровная поверхность кладки. Привычные замечания, унылые оправдания мастера. Все, как обычно, но вместе с тем Иван чувствовал, что-то происходит с ним. Жалко стало этих людей: плохо одетых, постоянно голодных, с потухшими глазами. Они уже не мечтают о семье, нормальной человеческой жизни. Мысль одна — как выжить.
С Петькой встречались редко. Тот всегда был молчалив, ни о чем не просил. От начальника охраны Иван знал, что с Петром одни проблемы: подчиняться не любил, на указания — ноль, конфликт за конфликтом. На все расспросы Ивана он лишь отмахивался.
К концу года за серьезное нарушение Петька попал в карцер. После отсидки — этапом в другую зону, и связь с ним прервалась.
Похоже, его тяготило присутствие Ивана, и он был не прочь затеряться в лагерных буреломах.
Глава VII
— Мама, ты помнишь то время, когда царя не стало?
— Господи, да когда это было!! Я же совсем маленькая...
— А как узнали?
— Солдаты приходили с фронта...
— Но власть-то в деревне была?
— Власть далеко, в волости. Сейчас в нашей деревне сельсовет, а тогда, может, староста...
— А жили как?
— Налоги платили, скотину держали.
— Но вас же эксплуатировали!
Мама прижала голову Ивана к своей груди и поцеловала в макушку. Иван нетерпеливо вырывался из материнских объятий.
— Всегда так, спросить не даешь!
— Не надо об этом, сынок. Слова — как грузило, могут и на дно утянуть.
— Это раньше было, когда царь и его помощники за слова людей в тюрьмы сажали. В Сибирь...
— Ты у меня грамотный, все знаешь.
— А Ленина с Крупской в ссылку...
— Ванечка, мне пора доить Зорьку. В следующий раз сынок...
— Ладно. А помнишь, в деревне радовались, когда царя свергли?
— Какая радость? — Плакали. В церкви колокола звонили, страшно так, тревожно. Священник весь день молитвы читал.
— Так им и надо, этим священникам, — продолжил Иван, выйдя вслед за матерью в теплый сарайчик, где держали Зорьку.
— Иван, прекрати, а то больше слова от меня не услышишь, — мать придвинула маленькую скамейку для дойки.
— А что я такого сказал, — огрызнулся Иван.
Мать не ответила. Тишина, только тугие струи ударяют о ведро, превращаясь в белую пену. Зорька, растревоженная разговорами, беспокойно махала хвостом, поворачивая голову то к хозяйке, то к мальчику. Мать легонько поглаживала вымя, однако корова все больше и больше беспокоилась.
— Иди, сынок, в дом. Видишь, Зорька молоко не отдает.
Иван не стал спорить, вернулся в дом, сел у окна и стал ждать. Вскоре стукнула дверь, звякнуло ведро. Мать обернула крынку марлей и стала переливать молоко.
— Царя не стало, и порядка не стало — продолжила сама она разговор. — Сразу столько начальников. И все норовят отобрать. Корми нахлебников. Слово поперек не скажи, сразу плеть.
— И тебя?
— Нет, ребятишек Бог миловал, но родители — все пороты были. От такой жизни наши деревенские скотину на заимки угнали. Но там партизаны доставали.
— Партизаны же наши?
— Наши-то наши, да есть все хотят.
— Мама, в книжке все по-другому...
Мать тихо рассмеялась:
— Тот, кто писал, со мной не советовался. А ты и без меня разберешься. Умница, такие книги у тебя, а я и расписаться толком не могу. Слава Богу, хоть читаю...
Она налила в кружку парного молока.
— Пей, сынок, набирайся сил. Тебе еще долго жить. За свою жизнь увидишь многое. Не бойся невзгод, верь в христианскую справедливость, только она поможет и спасет.
— Ты опять о Боге?
— И о Боге тоже. Сказано же в Евангелии о людях: «вы — боги».
— Мама!
Наконец, мать процедила молоко и поставила березовые туески в погреб. Над Красным яром, как часто в июле, розовело небо, и ни облачка. Легкий ветерок приносил в деревню запахи тайги, реки, рыбачьего костерка...
Из их двора был виден развивающийся над клубом красный флаг с серпом и молотом. Знак государства, которое построили люди после революции. Через тридцать с небольшим лет после того июльского разговора, в начале девяностых, на планете не стало государства, в котором родился Иван. Он видел, как менялась власть. Ни войны, ни красных, ни белых, ни синих, ни зеленых... Никакого «братоубийства». Брат ругался с братом только на кухне или по телефону. Толпы людей не кричали на улицах о свободе. Один только раз вышли на улицу защищать демократию — уж больно глупо повели себя правители. Троих неразумных мальчишек в тот день троллейбусом задавило в столице. Кто-то сумел воспользоваться этим, и прости-прощай — красный флаг с серпом и молотом в уголке. Да здравствует новый флаг и новое государство — Россия. На глазах Ивана становилась историей целая эпоха. В новой России стало не легче. Воцарилась «демократия». Не стало старых вождей — появились новые. Никто не знал, как «обустроить Россию», да что там обустроить, как элементарно выжить. Началась инфляция. Жизнь человеческая тоже подешевела. Проявил принципиальность, независимость — возле подъезда найдут с пулей в голове. Если честно хочешь вести свой бизнес — дорога в камеру, а если неосмотрительно заявил о своих политических притязаниях — из этой же камеры выйдешь калекой. Начнешь искать правду — свихнешься. На словах — страна демократическая, на деле — правят бесы. На пустырях, возле метро стаи бездомных собак. На улицах — дети-бродяжки, сколько их гибнет в подвалах, на чердаках...
В телевизоре — танки громят Дом правительства, народом избранный парламент разгоняют. Миллионы глазеют — новое шоу. За последние годы все перемешалось в головах.
Ивану всегда казалось, что мир, окружающий его, прост, понятен и безопасен. Во всяком случае, по отношению к нему. Сам-то он был настроен к миру по-братски. Поднимался по служебной лестнице легко, стремительно, уверенно. В сорок два — управляющий крупнейшего строительного треста Северной столицы. Уникальные объекты, огромный коллектив. И вдруг... Он пытался угадать развитие событий в новостях по телевизору, в столбцах газет. И лишний раз убеждался, что народ не всегда прав, и не всегда «глас народа — глас Божий». Рано или поздно народ находит дорогу к истине, но сколько мук, страданий, ошибок...
В будущем огромном цехе по сборке новейших танков, где еще три месяца назад трудились круглосуточно шесть тысяч строителей, — царила полная тишина. Иван, по сложившейся в прежние годы привычке, каждый вечер заглядывал на стройку. От тишины и безлюдья сжалось сердце. Подошел бригадир, Виктор Ранцев.
— Здравствуй, Иван Савельевич.
— Здравствуй, Виктор.
— Ну что, «кирдык» заводу?
— Заводу — не знаю, а нам — похоже.
— Кому это нам?
— Ну, всем нам, кто за коммунистов.
— Кто у власти-то, Иван Савельевич?
— Как кто? Демократы. Так себя называют.
— А коммунисты где?
— Рядом, далеко не убежали.
— А Горбач куда делся?
— Ну, ты же видел по телевизору, отрекся от власти. Как царь-батюшка в семнадцатом. Только того генералы заставили. А этот сам — всех продал.
— Стройка-то наша заглохла...
— Все везде глохнет. Такой, наверное, у них план.
— И танки уже не нужны?
— Не нужны, Витя. Взяли нас без оружия.
К разговору присоединились другие члены бригады. Вопросы летели справа и слева. Они-то думали, что начальник знает больше их.
— Ребята, знал бы, что происходит, все бы вам рассказал... — признался Иван.
Старый плотник Миша Карпов:
— Иван Савельевич, вопрос на засыпку: наши придут?
— Плотники? — в тон ему отозвался Иван Савельевич.
— Нет, коммунисты...
— Это вряд ли, Миша... Пролитую воду не соберешь.
Жизнь продолжалась. Коммунисты к власти не вернулись, но появились «новые русские» — алчные, хищные, беспринципные.
Главным в жизни стал рынок. Все подчинилось ему. Приватизация, то есть растаскивание госсобственности, охватила страну. Строительный трест, который возглавлял Иван, тоже попал в эту мясорубку.
Власть металась, не имея продуманной программы экономических реформ; рекомендации западных советников загоняли экономику в тупик. В стране появились миллионы собственников, но большая часть из них не знала, что делать с бумажками, имя которым — акция. Но кое-кто знал им цену.
После одного из совещаний заместитель Ивана задержался в кабинете.
— Проблемы у нас, Савельевич.
— Какие?
— Акции у наших людей кто-то скупает.
— И у тебя есть факты?
— Сколько угодно. Никто этого и не скрывает.
— Но как без Совета директоров можно купить акции?
— Это уже не ко мне.
Быстро собрали совет. Иван узнал, что скупщики акций методично звонят каждый день работникам треста — акционерам.
— Откуда они знают адреса и телефоны акционеров? Список акционеров — у меня в сейфе.
— А в регистрационной палате экземпляр имеется?
— Но это же государственный орган, там он за «семью печатями».
— Да его за червонец продадут любому желающему!
— И какие перспективы?
— Скупят половину плюс один, и заберут предприятие.
— А дальше что?
— Им наши здания нужны.
— Какие здания?
— Как какие? А производственная база, а земля, что под ней, да не где-нибудь, а рядом с Морским торговым портом, а две железнодорожные ветки и административное здание возле метро?
— То есть выкупят половину, контору закроют, все распродадут?
— Так и будет. Ничего невозможного у нас нет.
— Надо бороться.
— Надо. Давайте сами покупать акции.
Молчавший до сих пор заместитель Ивана попросил слово.
— Продажа акций процедура сложная. Малейшее отклонение, и сделка считается фиктивной.
— Алексей, но у них же все происходит мгновенно! — подал кто-то голос.
— Они не покупают акции.
— Как не покупают?
— Им акции дарят. А подарить свою собственность ты имеешь полное право, не спрашивая никого, и не ставя в известность об этом Совет директоров.
— Но они же деньги платят!
— А кто об этом знает? Да если и знают, что здесь криминального?
Вечером Иван Савельевич встретился с заместителем начальника районного управления внутренних дел Сашей Успенским. Они знали друг друга давно, и всегда помогали друг другу. Саша послушал, грустно улыбнулся.
— Что тебе сказать, Иван Савельич, не ты первый, попавший в такую ситуацию.
— Саша, они ведь такую организацию уничтожают! Неужели властям это безразлично?
— Может, и не безразлично, но те ведь по закону действуют. У них на зарплате целая свора юристов.
— Что же делать?
— Своим работягам объяснять, что их ждет. Только это может спасти твою контору.
Теперь каждый день Ивана начинался со встреч с «работягами». Как мог, он убеждал людей не продавать акции. Не всегда получался разговор. Многие молчали, но были и «говоруны».
— Ну что, задергались, «коммуняки»? — встретил его однажды знакомый экскаваторщик. — За нас волнуешься? Да мы при любой власти. Хомут на шею найдется. А вот куда вы денетесь?
Другие отмалчивались, но с акциями потихоньку расставались. В памяти свежа была еще эпопея с ваучерами, которые придумал Чубайс с демократами. Рассуждали просто: лучше сегодня на эти бумажки пару литров водки, чем завтра выбросить их в мусорное ведро.
Иван дрался за свой трест. Сколько сил было положено, сколько трудов, чтобы соединить звенья в один ритмично работающий механизм. Он давно понял, бросили предприятия: не выплывешь — тони.
Саша Успенский по своим каналам узнал, кто занимается скупкой акций. Оказались «тамбовские» — самые отмороженные бандиты в городе. Саша успокоил:
— Им самим ваш трест не нужен, они по чьему-то заказу. Надо на главного выходить.
— Ты так говоришь, как будто я в большой дружбе с ними.
— Ты нет, но кто-то состоит. Попробую стыковать тебя с «иннокентьевскими», они раньше друганами были.
Встреча состоялась на следующий день. Ивана внимательно выслушали, но расстались без каких-либо обещаний.
Через два дня все завертелось. Пригласили сразу на встречу с главарем. Злые языки утверждали, что к губернатору легче попасть на прием, чем к нему. Месяцами «кореша» терпеливо ждали...
Ивана поразил офис: много молодых людей в черных костюмах, все с оружием. И здание ведь не на окраине, в самом центре, а тут все открыто, все легально, так сказать...
Впустили Ивана в небольшой зал, обыскали, посадили с краю, велели ждать.
Вскоре вышел самый «главный». Ступал осторожно, прижав правую руку к животу. Оглядел всех внимательно и сказал, обращаясь непосредственно к Ивану:
— По просьбе наших друзей принял решение: сделку прекратить, хозяину акции вернуть... Провести все расчеты в течение двух недель, ответственным от меня назначаю Комара... Подойдя к Ивану, левой рукой похлопал по плечу.
— Повезло тебе парень, — сказал он негромко, чтобы никто не расслышал. И ушел.
Иван сидел не в силах встать. Он понимал, что произошел перелом, и вопрос, над которым он бился два месяца, решился так... И все же, что ему делать дальше, и как понять слова — «сделку прекратить и провести расчеты»?
— Здравствуй, Иван, — как сквозь сон, услышал он.
Сухощавый. Средних лет, в дорогом сером костюме, белой рубашке и голубом в горошинку галстуке; ростом чуть выше Ивана.
— Здравствуйте, — ответил Иван.
— Я Комар, а так — Комаров Петр Николаевич.
— Вы меня знаете? — Иван все еще не мог выйти из напряжения последних минут.
— Знаю, знаю. И очень давно. — Усмешка скользнула в серых, придавленных усталостью глазах.
— Давно? — удивился Иван.
— Да уж лет сорок... незнакомец вдруг взял руку Ивана, нашел на пальце старый шрам, и показал свой: Вспомнил?
Они глядели друг на друга. Петр улыбался, Иван смотрел, силясь найти знакомые черты — тогда, в зоне, Петр был стриженный, как все, теперь шевелюра, завитая опытным мастером. И без единой темной пряди, седая.
— Пойдем, — сказал он Ивану. — Все решено. Не сомневайся.
За дверью встретил их осенний холодный ветер.
— Петр, неужели это ты? — Иван чувствовал, что не может, как прежде, называть друга детства Петькой.
— Как видишь...
— И как ты сюда попал?
— Будем считать, что в длительной командировке.
Ворота, пост охраны. Пропусков не спрашивали, а Петру вооруженные охранники отдали честь.
Кафе оказалось недалеко, современное, с темными стеклами. Петра здесь хорошо знали.
— Как обычно, — коротко бросил он официанту.
— Сто грамм за встречу? Через столько лет...
— Не откажусь.
Поставив опустошенную стопку, Петр вытянул ноги, откинулся на спинку кресла.
— Да, друг, спина покоя не дает. Лечился — все без толку. Болит. Ну, что смотришь так на меня? Не можешь понять, кто я?
— Конечно, я ведь не у губернатора был, решали не члены городского правительства...
— Правильно. Решали бандиты.
— И кто ты в этом «теневом правительстве»?
— Вор.
— Кто?
— Вор в законе.
— И что ты воруешь? Не чемоданы же на вокзале?
— И это было...
— Значит, в законе?
— В законе. Хранитель традиций. Свои правила, свой кодекс поведения. Не должны иметь семью, не должны работать, ни в какой форме не сотрудничать с государством. В каком-то смысле мы — как монахи.
— Господи, Петя, как же это случилось?
Только теперь они впервые встретились взглядом, и Иван понял, куда ему лучше не заглядывать...
— Иван, это звание дают не каждому. Я горжусь своим званием. Вся жизнь моя связана с зоной. На воле я бываю редко, да она мне и не нужна. Сейчас я, можно сказать, в отпуске, но он скоро кончится. Ты делаешь свое дело, я свое, у каждого своя дорога. Мы ее сами выбрали. Вот так-то, кровный мой...
— И в чем же все-таки заключается твоя работа?
— Не стройка, не лесоповал. Разрешение конфликтов, вроде судьи. Свое государство — организация и контроль расходов из общих касс.
— Из «общака» что ли?
— Подкованный. Но если бы ты знал, скольким людям эти кассы спасли жизнь.
— Прости.
— Надеюсь, понимаешь, что настоящие воры ворочают миллиардами, на зоне они не сидят. Они в руководстве, уважаемые люди.
— Давно в нашем городе? — изменил разговор Иван.
— Я здесь не живу. Дела. Короновали одного вора.
— Наверное, такие коронации в секрете?
— Секретов нет, но афиши не печатаем...
— И корону надевают? — не удержался Иван, хотя понимал — зачем это ему.
— Да нет. Вору торжественно наносят татуировку: сердце, пробитое кинжалом. Означает «смерть за измену».
— А что, вор в законе может предать своего собрата? — Иван чувствовал, не об этом нужно им говорить, но мальчишеское любопытство подталкивало к расспросам.
— Еще как. За нарушение воровских законов есть свои санкции. Три вида наказания. Первое — пощечина, ее, как правило, дают за оскорбление, к тому же публично, во время сходки.
— Всего-то?
— Не скажи. Авторитет вора уже пошатнулся, битый — чести меньше. Второй вид наказания — удар по ушам. Церемония развенчания вора в законе. Развенчивают за нарушение воровского закона. Хотя разжалование может быть и почетным — по состоянию здоровья. Ну, и третье наказанье — смерть. Ею карают только за измену. Предателем считается тот, кто сдал подельников, снюхался с органами, похитил общак, убил вора в законе без санкции сходки, вышел из воровского клана и, наконец, завязал.
— Да, — думал Иван, — тут поседеешь...
— Ну что, Петя, за встречу. Одного поля мы с тобой ягоды. Новая власть назвала меня бизнесменом, но чуть что — и пощечину влепит, и по ушам даст, а если уж сильно не понравлюсь. Без суда и следствия.
За окнами сгущалась тьма. День уходил в историю, таял в сумерках со всеми своими событиями, встречами, неожиданностями. В доме напротив засветились огоньки.
У Ивана закружилась голова, захотелось спать. Так всегда, когда он выпивал даже самую малость.
— Устал? — услышал он голос Петра. Только теперь Иван уловил в его голосе отзвук далекого детства. Как переменились они: другие мечты, лица, голоса...
— Где ночуем-то? Может, ко мне? Машина рядом.
— Спасибо, Ваня, я в гостиницу...
На другой день в десять часов все собрались у Ивана в тресте. Познакомились. Команда — шесть молодых людей, все одного возраста. Выбриты, модные прически. Одинаковые темно-синие костюмы. «Фирменная одежда что ли?» — подумал Иван. Скупщики акций или «новые акционеры» передали списки купленных или подаренных акций, назвали свою цену.
Списки: уже на первой странице Иван увидел фамилии двух человек, еще неделю назад клявшихся в верности и ему, и организации. Нет, это были не рабочие, которым было «по барабану», кто ими управляет. Эти много лет работали в аппарате управления и знали все до мелочей. Что их заставило предать: зависть к нему? Но он имеет столько же акций, как и они, только ноша его тяжелее. Отсутствие веры в будущее? А у кого она сегодня есть? Экономический кризис? Так он везде и во всем. То, почему затеяли приватизацию, понятно — нужны деньги, да и власть умыла руки: «У нас, как на Западе, частный сектор — преобладающий сектор экономики».
Иван внимательно читал каждый листок, размышляя. Фамилия, имя, отчество, количество акций и сумма уплаченных денег за них. Знал он всех, знал. Кого-то больше, кого-то меньше. Кому-то помогал решать житейские проблемы, и его голос был решающим при выделении квартиры. Кому-то помогал устроить ребенка в детский сад, кому-то оформить инвалидность. Такова работа руководителя — все это делается не для благодарности на вечные времена. Люди воспринимают его помощь как должное. А все же обидно, что забыли про добро. Кто он им: отец, сын, брат? Десять лет отдал тресту. Придя в самое слабое, только что созданное управление, не жалея времени и сил, добился результатов и должности главного инженера треста. Может, все это — стечение обстоятельств, может, верхушечные «битвы канцлеров», о которых он не знал и, видимо, не узнает. Ну, а через год и советская власть закончилась, и коммунисты ушли с арены, и рынок наступил. И его всем коллективом выбрали управляющим трестом. Иван перелистывал листок за листком.
В трестовском здании нарушилась обычная жизнь, никаких утренних докладов, планерок. Все гадали, кто же находится у Ивана Савельевича? Заместители пытались, пользуясь своим правом, войти в кабинет управляющего, но он махал рукой.
— Позже, позже.
Наконец, предупредил секретаря:
— Никого не пускать, ни своих, ни чужих.
Несколько часов листая списки «предателей», так Иван назвал этих людей для себя, придумывал кару для них. Найти предлог и уволить всех? Размножить списки, и развесить их на каждом этаже и строительном объекте? Встретиться с каждым и посмотреть в глаза? На большее у него не хватало фантазии.
После долгих размышлений решил: пусть будет так, как есть, не надо кар земных, пусть для каждого останется кара небесная.
Недели две шел торг о цене выкупа; большую помощь при этом оказал Петр. Но вот, наконец, все закончилось, акции вернулись в трест. Несмотря на отговоры Петра, Иван распределил их среди членов своей команды, так показалось ему справедливым.
Петр позвонил вечером:
— Иван, через несколько часов я уезжаю. Встретимся?
— Давай.
— В том же кафе.
Здесь, как и в прошлый раз, кроме их столика, в отдалении был занят еще один. И тоже — двое. Возможно, кафе и держали для таких встреч.
Поздоровавшись с другом, Иван спросил:
— Что так срочно?
— Давно бы уехал, из-за тебя задержался.
— Значит, не здешний?
— Я кемеровский. Здесь был на сходке, финансовые дела.
— И как совпало?
— Совпало. Хотя ничего случайного не бывает. Я оказался свидетелем, — «иннокентьевцы» просили о встрече с Толстяком, назвали твою фамилию. Толстяка давно знаю, не любит он решать такие дела, отбивает от себя. Должок за ним был, вот и пошел мне навстречу. С трудом уговорил, чтобы сам сходку открыл. Не хотел светиться перед своими.
— Почему?
— Ну, у каждой команды свои особенности. Наверное, лично добро давал на скупку.
— И дорого тебе это стоило?
— Не считал.
— Я в долгу перед тобой, Петя.
— Да мне в радость, что помог тебе.
— Когда улетаешь?
— На поезде, ночью.
— На поезде?
— Длинная история... Тебе могу сказать — боюсь самолетов...
— Оставь хоть адрес, глядишь, с Новым годом поздравлю... Помнишь, елку в школе...
— Адрес не могу. По возможности сам звонить буду.
— Не можешь?
— Жизнь такая, не обижайся.
— На родину тянет?
— Под водой наша родина, Иван, сам знаешь. Только вершина Красного Яра. Грустно видеть море-океан. Ну ладно, давай прощаться.
— А чего здесь-то? Поехали на вокзал.
— Не надо... Провожающих будет много. Ну, пока, брат. Береги себя.
— А ты себя. В наши годы друзей не прибывает.
— Это точно. Как Маша, дочки?
— Помнишь... А я уже дед.
— Все я, дед, помню... Как уносили ноги из вагон-ресторана. Мальцы...
На улице крепко обнялись, Петр медлил, потом вдруг сунул в руку Ивану конверт.
— Прочитаешь дома, — смущенно сказал он, тронув Ивана за плечо. — Никогда писем не сочинял, да вот...
Глава VIII
Вместо эпилога
В конверте, который «кровный брат» оставил Ивану, оказались мелко исписанные, в клеточку, листики.
«...Возможно, Ваня, я оставлю у тебя тягостное впечатление рассказом о своих “подвигах”. Прости, брат, больше мне некому открыть душу. В Бога я, к сожалению, не верую, или так кажется мне, настоящих авторитетов, кроме воровских, в жизни не встречал, никого и никогда не любил, кроме тебя и одной смешной детдомовской девчонки — ее может, и на свете нет.
Когда человека бьют по голове, ему причиняют не только телесную боль — его лишают способности мыслить, и самое главное — убивают его человеческое достоинство. Меня била по голове мать, бил отчим, власовская морда, били сверстники, потом сокамерники. Я понял во время первой отсидки: чтобы выжить, нужно сопротивляться. Я научился сопротивляться: на удар отвечал тремя, а когда силенок не хватало, царапался и кусался. Меня стали опасаться и дали кликуху — “Бешеный”. Физически я был слаб, но внутренние ярость и непримиримость — тоже сила. В драках я использовал любые подручные средства, то есть что попадалось под руку. Мог ударить и ножом — того, кто нападал.
О моих воровских “университетах” распространяться не буду, скажу только, что преподавали в них настоящие “профессора”. Меня стали уважать в том мире, а когда наша страна, Ваня, развалилась с треском, воры старой закваски вынуждены были сбиваться в стаи и зарабатывать себе на жизнь рэкетом и полулегальным бизнесом. Волею случая я возглавил одну из довольно крупных провинциальных группировок; кроме того, держал сибирский общак, в общем, в графе “профессия” писал “предприниматель”.
Но я хочу рассказать о другом. Не могу забыть свое детство. У тебя была добрая, любящая мать, были сестры, друзья, ты не голодал, не знал обид и унижений от своих близких. А я знал. Я прошел ад, Ваня, о котором в нашей деревне едва ли кто догадывался. Меня не просто били, меня убивали. Когда приехала бабушка и забрала меня, я понял, что спасен. Но радость длилась недолго, бабушка умерла, меня отправили в детский дом, а что это за учреждение, знают только те, кто пожил там хотя бы с годик. Говорят, есть и другие, но я попал вот в такой. Там пришла ко мне первая любовь — безответная. Я любил ее, хоть знал, что она, шестнадцатилетняя, дарила свою “любовь” каждому старшекласснику, кто был способен... Я часто вспоминаю ее, потому что она была первой, единственной, к кому я испытывал такое чувство. У меня никогда не было семьи, детей — случайные девушки, одинокие женщины...
Я всегда хотел есть. Я больше никогда в жизни не голодал, но всегда помнил это чувство... Я навсегда благодарен тебе и твоей матери за то, что вы частенько подкармливали меня — пусть земля будет пухом для тети Ани! Если бы она была жива сегодня, я мог бы многое для нее сделать. Я любил тебя, потому что ты был моим единственным другом, ты был сильнее, ты защищал меня, ты был моим старшим братом, хотя мы и одногодки.
Я знаю, что такое ненависть. Я начал ненавидеть очень рано. Когда мне исполнилось тридцать, я приехал в деревню, где отчим и мать жили после переселения. Все также пьянствовали, скандалили... Приехал тайно, ни одна душа не знала о моем появлении.
В потемках я подошел к дому на отшибе. Видимо, мать с отчимом уже спали, окна не светились. В рюкзаке была десятилитровая канистра с бензином; толстую рогатину, чтобы подпереть дверь, припас заранее. Я облил бензином дом, оставалось чиркнуть спичкой...
Что удержало меня? Ваня, я понял вдруг, что никогда не смогу протянуть тебе руку, посмотреть тебе в глаза. Никогда...
Ночь я скоротал в лесу, у костерка, а на рассвете переправился на другой берег Илима и на маленьком “кукурузнике” улетел в Иркутск. С краем моего детства я простился навсегда... А сейчас, бывает, вдруг увижу во сне нашу деревушку, зима, санки, луна в небе... Или осенний лес, все понимаешь, чувствуешь и не можешь, что у тебя на душе, рассказать...
Стареем, наверное, кровный ты мой брат...»
