Кровные братья

Проза Просмотров: 2239

Повесть

Печатается с сокращениями

ГЛАВА I

— Иван, я есть хочу.

— Ешь ягоды.

— Не могу. Я их уже столько слопал, весь рот болит.

— Потерпи немного, Петька, скоро домой придем. Там и поешь.

— Мамка кормить меня не будет.

— С чего взял?

— Не будет, и все.

— Хватит придумывать! Я у своей даже не спрашиваю, что найду на кухне, то и съем.

— У нас съешь, сразу по голове получишь.

— Сразу по голове?

— А то не знаешь? Что в руках, тем и хлобыстнут.

Они шли по лесной дороге с бидончиками, доверху наполненными спелой брусникой. Дорога то забегала в лес, то выходила на опушку, и тогда открывалась удивительная картина. Справа возвышался почти отвесный берег реки. За темно-красный цвет все в деревне называли его Красным Яром. Он был словно маяк в тайге, не заблудишься. Конечно, если не уходить к Рассохе или на дальнюю Тушаму. Родители отпускали детей в лес спокойно, не тревожась за них. Волками и медведями не пугали, эти звери водились только в глубине тайги и людям показывались крайне редко. В такую пору медведь сыт, зачем ему с человеком встречаться, стороной обходит — от греха подальше.

Когда дорога выбиралась из леса, становилось сразу светлее. Хлеба на полях скошены, солома убрана в стога. Стерня и стога от лучей вечернего солнца становились золотистыми. Осенняя опушка леса сверкала на легком ветру яркими красками, словно каждое деревце старалось показать со всех сторон свою красоту. Осина в желто-розовом и красном кружеве листьев. Крона ее уже стала прозрачной. Опавшие листья лежали толстым слоем и приятно шуршали под ногами. Рябина не отстает от осины, догоняя ее по окраске листьев. Березовый желтый наряд бесшумно слетает с высоты на землю, теряя листья, береза дивит своим белым телом, раскидистыми ветвями. Какой она только не бывает: рослой; заматерелой; стройной и кудрявой, тонкой и душистой. Целый год служит она людям: весною сок ее спасает, зимой веники в банях дух прибавляют, а сколько в деревне посуды из бересты! Осина, рябина, ольха, береза — все они хороши в любое время года, но такое мгновение в природе бывает только осенней порой. Каждый листик прекрасен и неповторим. Иван и Петька шагали среди этой привычной их глазу красоты, кажется, не замечая ее. Они сами были частицей осенней природы, сливаясь с ней, словно листья берез, осин...

Иван и Петька — ровесники, им по десять. Внешне они разные. Иван — крепенький, кряжистый, такой маленький мужичок; все в деревне, даже учительница в школе, звали его Иваном — имя это как нельзя лучше подходило ему. Петька худенький, хилый мальчишка, тихий и забитый. Они дружили, хотя взрослым было непонятно, на чем эта дружба держится.

Иван и Петька жили в одном доме. Дом большой, срубленный из лиственничных бревен, разделенный пополам капитальной стеной. Такие дома в деревне называли пятистенками. Поставлен он на высокое подклетье, поэтому окна на улицу и во двор подняты высоко над землей, заглянуть в них прохожему невозможно. При надобности вызвать хозяев, не входя в дом, стучали палочкой в красивую резную ставню.

Из окон хорошо видна река. После крутого поворота широким разливом несла она свои воды между деревней и селом, стоящим напротив, ударялась грудью о крутой берег Красного Яра и вновь делала резкий поворот...

Иван любил смотреть на деревню, реку с крыши дома. Долго мог наблюдать окрестную жизнь, и это никогда не надоедало ему. Из разговоров взрослых он знал, что их нынешний дом когда-то принадлежал местному богатею. Учителя в школе называли таких кулаками и мироедами, врагами советской власти, угнетавшими бедных крестьян. Иван верил учителям, и только однажды вера его поколебалась. Год назад к ним в дом зашла незнакомая женщина, еще не старая, но уже седая.

Мама шепнула Ивану, что это дочь бывшего хозяина. Она молча ходила по дому, побывала в хлеву, бане и амбаре, часто платком утирая слезы.

Гостье предложили чаю. И тут Иван узнал, что хозяин дома не был никаким кулаком. Всю жизнь старался работал сам, вместе с семьей, никого не привлекая на помощь, никого не «эксплуатируя». Не захотел вступить в колхоз — это было, но власть утверждала, что колхоз — дело добровольное.

Забрали главу семейства по доносу. Из разговора Иван понял, что доносчиком был дед Сашки Трутня, который, заняв зерна, не спешил его отдавать; ну, а чтобы вообще замять должок, сообщил куда следует об «эксплуататоре», сосущем с бедняков кровь. После скорого разбирательства семью сослали в Якутию. Со смертью Сталина всем разрешили ехать, кто куда пожелает. А куда поедешь? Корни все там, на новой родине, и могилы родителей — тоже. Всю жизнь хотелось взглянуть на родимый дом. Увидела.

Иван был поражен такой несправедливостью. Надо же было написать Сталину! Сказал об этом гостье. Она улыбнулась, погладила его по голове и, ничего не ответив, горестно покачала головой.

Сейчас дом был «гостевым». Колхоз не продавал его: если в деревне появлялась новая семья, селили ее именно туда, и жили люди до тех пор, пока им не строили дом или они сами не покупали жилье. Семья Ивана располагалась в этом доме уже два года, и он точно знал, что никто не собирается строить им дом. Строили тем, в чьей семье были мужики, а у них одни девки, какой с них толк. Выскочат замуж, а это, по обычаю, переезд в другую деревню.

Вот и еще опушка... Кто-то из деревенских для отдыха смастерил здесь лавку и небольшой столик.

Напротив, через поле, возвышался Красный Яр.

— Вот громадина! — сказал Иван.

Мы весной там поле распахивали с Витькой Солодом. Оттуда все видно, и наша деревня, и село. Каждый дом, каждый двор...

— Слушай, Иван, а на скотный двор должны были турнепс привезти...

— Тебе-то зачем турнепс?

— Давай зайдем, хоть турнепсу похряпаем... Он сладкий. Так есть хочется...

— Нашел еду.

— Мать меня наказала, теперь целый день кормить не будет.

— Давай тогда к нам.

— Увидят, что я к вам зашел, еще больше схлопочу.

— Ладно, зайдем на скотный двор, только я этот турнепс есть не собираюсь. Его же для скота выращивают.

— Все-таки еда, а то у меня даже живот разболелся.

— Там скотники, Петька, и доярки не пустят. Лучше я тебе кусок хлеба из дома вынесу.

— Если не пустят — уйдем.

Петькина семья перебралась в деревню недавно. Откуда, Иван не запомнил, но то, что издалека — точно. Дядя Вася, кузнец, к которому они часто забегали, узнав, откуда Петька, подивился: в войну их полк проходил через этот город. Значит, дело было не в Сибири, и переселилась Петькина семья издалека...

Мама объяснила, что семью Петьки отправили сюда в ссылку, так как отец его был «власовец». Кто такие «власовцы», Иван не знал, но по разговорам взрослых слышал, что воевали они на стороне фашистов. Многих из них после войны отправили в лагеря, в ссылку, а кое-кого и расстреляли. «Наша деревня такая замечательная, почему она может быть ссылкой?», — думал Иван.

— Петь, а ты не боишься? К скотному двору дорога идет мимо Черепановки.

— Боюсь, Иван, я кладбища не люблю...

— Но так короче, а по лесу долго еще...

— А, можно я буду держать твою руку?

— Можно.

Рядом с Петькой Иван был старшим, уже не мальчишка, а подросток. Мать толковала, что Иван весь в отцову породу, а от нее, матери, только голубые глаза да покладистый характер. Что связало таких, не похожих друг на друга ребят, один господь знает. Петька дорожил этой дружбой, гордился. Он привязался к Ивану, как собачонка, беспрекословно слушался, всегда был готов выполнить любое его поручение или просьбу.

Учеба давалась Петьке трудно. Отвечая на вопросы, даже самые простые, он сжимался, съеживался, теребя низ старенького свитера, говорил тихо, не поднимая глаз. Его мучили страхи: боялся он грозы, темноты, высоты, одиночества. Боялся оставаться дома один. Иногда приключалась такая трясучка, что полночи не мог заснуть, без конца бегая в туалет. Дома его били постоянно, особенно мать. За все. И за свою, как считала, неудавшуюся жизнь, и за маленький рост сына, и за то, что родился нежеланным, и за то, что надо и ему выделять кусок хлеба, которого всегда не хватало. Все это происходило на глазах Ивана, и он поневоле сравнивал свою жизнь и горемычное существование Петьки. Мать любила Ивана, и даже при своих скудных заработках умудрялась сделать жизнь своей семьи вполне сносной. Рядом с мамой Иван всегда находил покой и утешение от своих детских обид и невзгод. Ее внимание и забота были так ему нужны! Вечерами, хлопоча по дому, мать рассказывала Ивану о том, что произошло за день в деревне, и он рано начал понимать жизнь такой, как она есть — с заботами, нуждами, радостями. Жизнь его сверстников часто была не похожа на его собственную, и это удивляло его. Он видел жестокое обращение родителей с детьми, равнодушие к ним, несправедливость. Все это существовало рядом, за стенкой. Конечно, он жалел Петьку, играл с ним, как со своим младшим братом. Они часто оставались у Ивана дома, и Петька всегда голодными глазами смотрел на хлеб и молоко. Иван давал другу поесть, тот заглатывал, не разжевывая, запивал молоком торопливо и быстро, словно боясь, что отберут. Он был вечно голодный, с тонкими синеватыми губами, землистым лицом, синяки не сходили с его тела. Словно тюремная татуировка, они всегда были при нем. На месте одного «пятака» тут же появлялся другой. Иван боялся и сторонился Петькиной матери. Многим деревенским ребятам доставалось от своих родителей, но стегали, обычно, их ремнем за какую-нибудь пакостную проделку. А вот так, то пинком, то кулаком, а иной раз и палкой, в деревне своих детей никто не «воспитывал». Все кругом выказывали молчаливое неодобрение, но не вмешивались:

Так было заведено испокон веку. Между собой осуждали, а в глаза — никогда...

Черепановку миновали бегом. Это, им казалось, что бегут. На самом деле от усталости едва ковыляли мимо крестов и пирамидок со звездами. Сколько раз Иван слышал, что мертвых не надо бояться!

— Бойся живых, — наставляла мама. Но как только Иван оказывался возле кладбища, сердце начинало колотиться, мышцы напрягались, и хотелось миновать это место поскорее. Так было и в этот раз. Запыхавшись, ступили в огражденный двор. Ворота были открыты.

Возле больших ларей валялась куча турнепса. Коров еще не пригнали с пастбища, на скотном дворе ни души.

— Ну, вот твой турнепс.

— А ножик?

— Держи.

Петька быстрыми движениями, как пацаны заостряют палки, стал чистить турнепс.

Иван открыл ларь.

— О, тут и картошка.

Петька попросил:

— Иван, картошки бы пожарить. Это тебе не турнепс.

Ивану тоже захотелось запеченной в золе картошки.

— Сварганим сейчас костерок.

Быстро развели огонь, дрова в поленнице рядом у молоканки. Огонь резво сожрал сухие полешки, на их месте задышали жаром тлеющие головешки. Выбрав картошку, не крупную, но и не мелочь, Иван закопал ее в золу.

Стемнело. Друзьям давно не перепадала печеная картошка. Руки обжигала горячая кожура, ребята дули на картошку и на пальцы, перебрасывая картофелины с ладони на ладонь.

Тепло от костра, горячая картошка, тихий теплый вечер располагали к беседе.

— Иван, говорят — «счастливый — несчастный». А что такое счастье?

— Это когда все получается. В школе — одни пятерки, дома все хорошо, мать не болеет...

— А у меня счастливый день, когда не бьют.

— А за что?

— Я и сам не знаю. За все. Чаще мать кидается.

— А отец?

— Он не отец. Мать родила, когда он на войне был. Иногда бьют за двойки. Вчера пару по арифметике принес, а решал вроде правильно. По русскому училка вызвала к доске — стихотворение вылетело из головы. Вторая двойка. Дома, конечно... Спина так болит. И жрать не дают второй день. Наверное, я совсем тупой, раз ничего не понимаю.

— Да брось ты, Петька, нет таких, чтобы совсем ничего не знали. Он думает о себе, что глупый, значит, он может рассуждать. Человек, даже очень ученый, не может знать все. Как это — все знать!

— Ты бы это моей матери рассказал.

— Она меня не послушает. Моя мама говорит, что дети не глупые, просто многого не знают. А когда растешь, учишься — ум развивается. Вот когда я вырасту, обязательно летчиком стану. В прошлом году нас за хорошую учебу прокатили на самолете. Мы поднялись высоко, наверное, около километра. Дома сверху такие маленькие, как игрушки, а до Качинской сопки — рукой подать. Хотя по земле сорок километров. Коровы — как букашки, а вверх посмотришь — жуть! Не знаю, как кто, а я обязательно летчиком буду.

— А я хочу поваром...

— С тобой все ясно, — вздохнул Иван.

Усталость, еда и тихая беседа сделали свое дело; друзья заснули, даже не подстелив охапку сена.

Разбудили их крики и яркий свет. Горела стена скотного двора. Толстые бревна полыхали, словно дрова в печке.

Иван схватил Петьку, прижал к себе, не понимая, что случилось, зачем они здесь, и почему в огне хлев. Из деревни бежали с баграми и ведрами. Страх придавил ребят к земле, они не могли двинуться с места. Пылал, трещал огонь, огромными космами поднимаясь в небо. Ни дыма, ни копоти, только пламя. Огонь ужасал и завораживал. Казалось, что сам воздух воспламенился, далеко освещая окрестности. Потом пламя понемногу успокоилось, бревна уже не полыхали, а жарко тлели, переливаясь розовым и оранжево-красным цветом. Огонь доедал то, что еще осталось от скотного двора.

— Сынок! — услышал Иван голос матери. — Что ты тут делаешь?

— Мама! — закричал он от радости, и тихо добавил — мы жарили здесь картошку...

— Картошку? — в отчаянье всплеснув руками, стянула с головы платок.

— Картошку, мама.

Сашка Трутень, так все в деревне его звали, оказался рядом, он слышал разговор матери с Иваном и заорал во всю мочь:

— Вот они, поджигатели, вот они!

Многие повернулись на крик. Мать замахала на Трутня руками, но было уже поздно. Трутень орал, как резаный:

— Они костер развели, картошку пекли!

Подскочил бригадир, дядя Гриша, высокий крепкий мужик, всегда «под градусом». Объяснял он это «собачьей работой» — куда ни пойдешь, везде наливают...

— Иван, ты костер развел?

— Я развел, дядя Гриша, но я ничего не поджигал.

— Анна, уведи их отсюда! — крикнул бригадир матери.

Мать взяла Ивана и Петьку за руки и повела в деревню.

— Господи, какая беда на нашу голову свалилась, — она тихо заплакала. Русые длинные волосы разметались, мать старалась привести их в порядок, но руки не слушались. Накинула платок, повязав концы сзади.

— Господи, за что ты меня наказываешь? В чем моя вина?

— Мама, ты чего? — Иван тоже плакал, но беззвучно. Он уже понимал, что произошло, ему было страшно и так жалко мать...

— Ваня, ну как вы могли? — Анна остановилась, присела на траву и закрыла лицо руками. Она плакала как-то по-детски, совсем как Иван, когда его обижали.

Пожар затих, мужики баграми растаскивали бревна; появились две водовозки, головешки поливали водой. Иван прижал голову матери к своей груди, гладил ее маленькими, в саже и копоти от картошки на костре, руками.

— Мама, не плачь, не надо, — попросил он.

Анна поднялась, взяла детей за руки и повела домой.

Возле картофельного поля их встретила Петькина мать. Она стояла рядом с Иваном, тяжело дышала, и он чувствовал, как вокруг разливается острый запах самогонки. Он никогда не видел, чтобы эта женщина когда-нибудь улыбалась. Очень редко, если рассказывали анекдот, улыбка появлялась на ее лице, и даже не улыбка, а кривой оскал со злыми, холодными глазами.

Пила она постоянно — черные мешки под глазами, нездоровая одутловатость, трясущиеся руки... Глаза ее поблекли, выцвели, и ничего не выражали, кроме одного — где выпить.

— Что случилось, Анна?

— Скотный двор сгорел, Лида.

— Кто же это постарался?

Мать глазами показала на ребят.

— Я так и знала, что этот гаденыш в могилу меня загонит...

Она изо всей силы ударила Петьку по затылку. Он отскочил в сторону и побежал в деревню.

— Перестань, Лида, — испуганно-униженно попросила мать. — Ребенок еще, не понимает...

— Беги, беги, вечером с тобой разберемся! — закричала мать Петьки вдогонку. И добавила уже потише: — Хватит с ними цацкаться... И ты! — зыркнула злым взглядом на Ивана. — Была б моя воля, повесила бы вас всех за ноги или выдернула руки, — и, шатаясь, побрела на пожарище.

Иван с матерью до дома не проронили ни слова. Во дворе крикнул:

— Петька, ты где?

— Здесь я! — Маленькая голова показалась из оконца сеновала.

— Может, к нам пойдешь? А то мать убьет.

— Да нет, здесь не найдет.

— Ну, смотри.

Мать затолкала Ивана на русскую печку, задернула занавеску и велела спать.

— Об одном тебя прошу, Ваня, не показывайся, когда будут приходить люди. Не все нам хотят добра, каждое твое слово могут перевернуть, как им нужно. В правление я сама тебя отведу...

Сначала Иван прислушивался к голосам на улице, но потом все-таки сон одолел его. Среди ночи услышал крики. Спустившись с печки и выйдя во двор, Иван увидел, как в соседней половине двора Петькина мать била сына скалкой. Петька сначала орал, потом крик его перешел в хрип, а вскоре он и вовсе затих. Пнув его напоследок, мать стала забираться на высокое крыльцо, тяжело хватаясь за перильца, бормоча матерщину.

Иван понял, что она в стельку пьяная. На крыльце показался отчим.

— Где этот щенок?

— Во дворе, может, подохнет, — ответила мать, добавив ругательства.

 

Глава II

Иван перелез через заплот. Это была вторая половина когда-то общего большого двора, а сейчас поделенного пополам, и огород тоже разделили. Не только двор дома, но и вся деревня была поделена на квадраты и прямоугольники. Дом, огород, хлев, баня у реки — вот и все хозяйство. Ни клуба, ни школы, ни больницы. Это там, в районном селе, на другом берегу реки, было все: сельсовет, клуб, больница, школа, милиция и другие учреждения. А здесь — только колхозные постройки.

Иван склонился над другом. При свете луны увидел залитое кровью лицо. Петька дышал отрывисто, как всхлипывал.

— Петь, — позвал Иван. Нет ответа.

Стал расталкивать, но услышал только стоны. Иван постучал в дверь соседей.

— Чего тебе? — услышал голос отчима.

— Петька умирает! — закричал Иван.

Отчим вышел на крыльцо, глянул на лежащего Петьку и больно схватил Ивана за ухо.

— Придуривается твой Петька. С крыльца свалился! Если орать будешь, и тебе достанется...

Иван разбудил мать.

— Что такое? — спросонья всполошилась мать. — Почему не спишь?

— Петька во дворе умирает! — в отчаянии закричал Иван.

— Как умирает? — впопыхах накидывая халат на ночную рубашку, мать выскочила во двор.

Петька дышал все также тяжело, с хрипами. Иван с матерью подняли худенькое тело, внесли в дом. Зажгли керосиновую лампу, мать осмотрела мальчишку:

— Вот изверги-то, вот изверги... Ваня, беги за фельдшером. Дело плохо.

Дом фельдшера — в середине деревни. Иван долго стучал по ставням, пока в окно не выглянул сам Василий Петрович. Мужчина лет пятидесяти, невысокий, коренастый, с красивой клиновидной бородкой. Жена его, тетя Маша, ревновала супруга ко всем женщинам, видя в каждой соперницу. Ревновала и к молодым, и к пожилым. В послевоенных деревнях женщин много, а мужчин...

— Чего тебе?

— Василий Петрович, там родители Петьку убили.

— Как убили?

— Не знаю, он без сознания, хрипит.

— Сейчас иду, — и прикрыл окно.

Вышел из дома сразу, со своим чемоданчиком.

У Петькиной матери было испуганное лицо, мокрой тряпкой она вытирала кровавые пятна.

— Ну как ты не уберегся, сынок, это надо же так упасть с крыльца!

Фельдшер осмотрел Петьку и сказал, что дело дрянь. Похоже, сломана нога и разбит череп, нужно в районную больницу. И, с трудом сдерживаясь, добавил:

 — Что же ты за мать такая, Лидия? Даже животные своих детенышей не убивают...

Петькина мать упала на пол и забилась в рыданиях.

— Вы плывите через реку на лодке, а я позвоню, чтобы прислали лошадь с телегой. Лидия, мужа зови.

— Василий Петрович, — подала голос мать Ивана, — я эту кое-как подняла, а тот лежит в стельку пьяный.

— Хорошо, подплывайте к моему дому, я с вами тоже сейчас...

Пока переплывали через реку, пока добирались к нужному месту, подошла «скорая». Петька стонал. Иван шагал рядом с телегой и молил об одном — чтобы Петька не умер.

В больнице их уже ждали. Дежурный врач, как показалось Ивану, долго записывал что-то в журнал, долго расспрашивал о больном. Потом Петьку увезли в палату. Все время, пока он находился в приемном покое, Лидия рассказывала врачу, медсестрам, как Петька упал с крыльца и покалечился. Это стало надоедать — все уже знали, в чем дело.

— Лида, пожалуйста, не срамись, — тихо сказала мама Ивана. После этих слов пьяная соседка нарочно громко заголосила, хватаясь за голову и раскачиваясь всем телом. Мать взяла Ивана за руку.

— Пошли, сынок, завтра рано вставать.

— Не завтра, а сегодня, — посмотрев на часы, поправил Василий Петрович.

Через два дня из областного центра прилетел хирург, чтобы сделать Петьке операцию. Иван уговорил мать сходить вместе в больницу. Они терпеливо ждали в коридоре, пока шла операция. Иван не понимал, что такое «трепанация черепа», но сами слова были настолько страшными, что сразу становилось ясно — операция очень сложная. Медицинская сестра пояснила матери:

— Последствия могут быть разные, вплоть до летального исхода.

Иван про летальный исход не понял, и, когда отошла сестра, спросил:

— Что за летальный исход такой? Куда он улетит?

— Далеко, Ваня, — рассеянно ответила мать. Но тут же испуганно замахала руками: — Господь не даст умереть.

Про Господа Иван промолчал, не желая ввязываться в спор.

— Петька очнулся после операции только на третью неделю. Ивана пустили к другу в палату, но он ничего не увидел: лицо, руки, ноги забинтованы. Только открыты знакомые Петькины глаза. Голос тихий, слабый.

— Здравствуй, Ваня...

— Здравствуй, Петька. — Больше не говорили ни о чем, так и молчали.

Два месяца болел друг, и почти каждый день Иван приходил к нему. Петькина мать всем твердила, что сын оступился, упал с крыльца. В деревне никто не верил в эту чушь и не связывался с пьянчужкой. Даже Ивану мама запретила рассказывать о том, что он видел в тот вечер. О пожаре не говорили тем более — заплачено за него было сполна.

Петька окреп, бинты с него сняли, и он уже шастал по палатам, с удовольствием слушая больничные истории.

В очередной приход Ивана он молча поманил друга в коридор.

— Что случилось? — спросил Иван, удивленный необычной серьезностью Петьки.

— Ты знаешь, Иван, я уже не вернусь домой.

— А куда ты денешься? — Последние дни Ивана мучила мысль: как же Петька вернется к этим извергам? Уже два раза во сне он видел картину избиения друга более страшную, чем наяву.

— Меня заберет к себе бабушка.

— У тебя есть бабушка?

— Есть. Только я ее никогда не видел.

Он помолчал, вздохнул и простодушно признался:

— Иван, я бы в больнице остался, здесь хорошо. Кормят, лечат.

— Это для больных, Петька.

— Знаешь, что я придумал?

— Что?

Петька вытащил из кармана больничных штанов лезвие от безопасной бритвы и быстро чикнул по своему пальцу. Кровь!

— Дай свой палец, быстро... — неожиданно твердо скомандовал Петька. Иван ощутил мгновенную боль — тут же она исчезла. Петька приставил свой палец в крови к пальцу Ивана.

— Все, Иван, — торжественно заявил он, — теперь мы — кровные братья!

— Хорошо, Петька, — улыбнулся Иван, — будем братьями...

— Нет, правда, Иван, твоя кровь попала в мою, и мы стали братьями.

Они пристроились на больничном диванчике, Петька прижал ватку к ранке на пальце Ивана. Тот обнял друга за плечи.

Они подошли к окну. На зимний больничный двор шагом въехала «скорая». Все та же белогривая лошадка, что осенью доставила сюда Петьку, только вместо телеги была запряжена теперь в сани. По гладко укатанной дороге порхали стайки воробьев, выискивая съестное. Вдали виднелась школа, над трубой вился дымок.

— Школа, — с нежностью прошептал Петька. — Я, считай, две четверти уже проболел.

— Захочешь — догонишь, — бодро успокоил его Иван.

— Знаешь, я школу стал во сне видеть...

— Значит, соскучился.

— Такой интересный был сон. Перед уроком Валентина Ивановна каждому давала по конфетине...

— Держи карман шире, — засмеялся Иван.

— А еще сон: в буфете большая доска, на ней меню на неделю вперед. Выбирай, что хочешь: суп, каша, макароны... Котлеты!

— Что ты о жратве все думаешь? Как будто ничего нет другого. Каждый день у нас шесть уроков, кружки. Дома перекусил быстро и на конюшню. Мы в колхозе взяли шефство над жеребятами, а с ними так «наиграешься», что вечером ног не чувствуешь... За ними же убирать нужно, чтобы чисто было. Каждый день устилаем пол сухой соломой, чистим им шерсть, надеваем узду, ходим с ними, бегаем. Дядя Гриша объяснил: главное для лошади — смолоду приучить подчиняться человеку, закрепить у нее полезные рефлексы.

— Да... А я здесь лежу, — огорчился Петька.

— Ничего, скоро выпишут...

Ребята замолчали, каждый думал о своем.

Перед самым Новым годом Петька собрался в далекий город, куда-то под Кемерово. Приехала бабушка, худощавая, пожилая, с грустным лицом, как и у Петьки, и с большими ясными глазами. За те несколько дней, прожитые у дочери, никто из деревенских не слышал от нее ни слова. Вид у приезжей был печальный, казалось, ее постоянно точит какое-то беспокойство. Иван с любопытством наблюдал за ней. Петькина бабушка не была похожа на деревенских: ни одеждой, ни походкой, ни обращением. Со всеми здоровалась первой, но в разговор не вступала, как было заведено у деревенских.

Свою бабушку Иван видел только один раз, когда они приезжали с дедом в районное село по каким-то делам и гостили полдня. К вечеру лодка тронулась в обратный путь. Бабушек своих деревенских приятелей Иван знал всех. Были они главами семей, как правило, без мужей — война, война.... Деловитые, умудренные жизнью: вели они домашнее хозяйство, воспитывали внуков. Родители днями вкалывали в колхозе, а детского сада в деревне отродясь не было. Бабушки твердо знали, как надо поступать в том или ином случае, и советов ни у кого не спрашивали. Своих внуков они называли «сынками» или «дочками» — казалось, для них они были роднее собственных детей.

За день до отъезда Петька забежал к Ивану домой. Перед ними, за окном белела река, укрытая ледяным панцирем; сверху снег, расчерченный дорожками от деревни к селу. На отвесной стене Красного Яра снег не задерживался.

— Собрался в дорогу?

— Собрался.

— Завидую тебе. В городе на трамвае будешь кататься, тротуары, асфальт, вечером электричество, а не керосиновая лампа.

— Не знаю, Иван, что там будет. Ты меня не забывай, хоть иногда письмишко...

— Напишу обязательно. Ты, Петька, не переживай, там у тебя тоже друзья появятся.

— Таких, как ты, не будет...

На другой день, ранним зимним морозным утром Петька, его бабушка и мать вышли из дома. Иван, увидев их в окно, набросил на себя фуфайку, прыгнул в валенки и выскочил во двор. Петькина мать зло посмотрела на Ивана:

— С нами не ходи, без тебя обойдемся.

Иван удивленно смотрел на нее, но все равно крикнул:

— До свидания, Петька!

— До свидания, — в ответ Петька помахал другу рукой.

Иван замер на угоре, смотрел вслед бредущим по белому покрывалу. Бабушка с хозяйственной сумкой в руке, Петька с рюкзаком и его мать с небольшим деревянным чемоданчиком. Петька несколько раз оглядывался, украдкой, быстро, чтобы не раздражать мать, махал рукой. Вот они поднялись на противоположный берег и скрылись среди домов районного центра.

Мороз прихватил щеки и забрался под фуфайку. Иван побежал в свой дом: там тепло, уютно, безопасно... И всегда рядом мама...

 

Глава III

Весна, запинаясь о последние зимние холода, не торопясь, отогревала город. Появились проталины, а в солнечные дни в окнах общежития студгородка можно было видеть голые спины. Но Ивану было не до загара. Весь месяц: лекции, библиотека, чтение по ночам, зачеты и экзамены, короткий сон. Никакой слабины себе не давал. Время летело. Закончились экзамены, а с ними и учеба в техникуме, последняя производственная практика и защита диплома. Удастся ли потом хоть на недельку вырваться в деревню, матери уже нет, но осталась родня... Шесть лет как в городе, а тянет на родину. Тянет к реке, где столько рыбачили, жгли костры, в тот лес, где собирали бруснику с Петькой... Каждый раз приезжая летом в деревню, Иван в душе ждал, что Петька откликнется, даст о себе знать...

Если раньше практика длилась два месяца, то теперь ее продлили до восьми. Чем это было вызвано, никто толком сказать не мог, однако защита диплома отдалилась на полгода.

По расписанию поезд отправлялся в два часа дня. А дел сколько.... Иван встал рано, быстренько привел себя в порядок, собрал сумку. Много ли вещей у студента из общаги? Бельишко, пара книг, справочник, перышко глухаря... Ждать автобуса не стал, сразу побежал к Маше, чтобы застать ее отца. Договорились встретиться с ним до отъезда. В двенадцать будущий тесть уезжал в командировку. Разговор был по-военному коротким. Получив напутствие и просьбу беречь Машу в той глухомани, куда их отправляют на практику, Иван снова отправился в техникум, чтобы забрать свои и Машины документы.

После этого — в общежитие, взять приготовленную сумку с вещами, и снова — к Маше. Хорошо, автобус подкатил сразу.

Как не спешили, все равно мать усадила их за стол, напоила чаем. С огромной сумкой и чемоданом с трудом втиснулись в трамвай. Скрипя и стеная, переполненный «транспорт» медленно тащился по неширокой улице, и с такой же скоростью рядом двигался поток машин. Но — успели сразу к посадке.

Остались позади маленький вокзал, университетская набережная, гостиница «Интурист», Планетарий, Ангара, мост через нее... Состав набирал скорость, за окном мелькали дома, склады, огороды, мелкие речушки. Наконец, поезд вырвался на простор, потянулись поля с большими весенними проталинами, деревни с почерневшими избами, ряды тополей, осин и берез, одиночные зеленые ели и молодые сосенки...

В железнодорожный техникум Иван поступил случайно, рассчитывая в дальнейшем перевестись в другой техникум, но — Маша. Впервые увидел ее на втором курсе, и сразу понял — никуда отсюда ему не уйти. Было им по шестнадцать, первая любовь... Маша жила с родителями, Иван в студенческом общежитии. В техникуме даже короткие минуты между занятиями проводили вместе; потом Иван провожал Машу через весь город домой. Пешком, километра три. О чем говорили? Обо всем на свете. Рассказывали друг другу о прочитанном, обсуждали, спорили. Иногда Иван читал Маше стихи. Мечтали о будущей жизни. В том, что эта жизнь будет красивой и безоблачной, они не сомневались. Им было интересно вдвоем. Длинная дорога слишком быстро заканчивалась, а им не хотелось расставаться. Они молчали о своем чувстве, это не требовало доказательств. Кроме одного раза, когда Маша, краснея, напрямую спросила Ивана, любит ли он ее. В ответ Иван прочитал ей стихи одного из любимых своих поэтов, Евгения Винокурова:

Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку, подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда? Вряд ли это!
А просто так:
Уйдет — и я умру...

С Машей он забыл свое сиротство. Отца своего он не знал, тот умер от фронтовых ран, когда Ване не было года, а мама, самая лучшая на свете, умерла неожиданно. Словно солнце исчезло за тучами.

— Ваня, сходи к проводнику, попроси чаю, — услышал он, словно издалека, Машин голос.

— Мы еще не успели отъехать. Вряд ли он такой расторопный... Как рыкнет на меня.

— А ты попробуй, Ваня, — настаивала Маша. — Она так смотрела на него...

— Попробую. — Сколько всего можно сказать без слов, глазами. Все! Все!

Проводник недовольно заворчал:

— Не успели сесть, уже чаю! Вода-то должна вскипеть в титане... Или сырую?

В купе девчонки собирали на стол. Вместе с Машей их было трое. Настя и Наташа — из одной с Машей группы. Первая рабочая практика. Девчонки впервые покидали дом на долгие месяцы. Настя, в свои восемнадцать, нигде еще не была, даже на Байкале. Успею, говорила она, жизнь длинная...

Она была хохотушкой, смеялась по поводу и без повода, получая удовольствие и от компании подруг, и от поезда, что ладно стучал колесами на стыках, и от вагонной суеты, — от всего, что попадало в поле ее зрения. Иван оказался вместе с ними благодаря Маше. Ее родственник железнодорожник, узнав, что троицу юных девчонок посылают на глухой разъезд одних, уговорил директора техникума направить вместе с ними и парня. Разумеется, Ивана. Об их отношениях с Машей в техникуме знали все. Почему сам Иван не настоял на совместной практике с Машей? Они обсуждали предстоящую разлуку, чувствовали, как трудно им будет друг без друга, а просто взять и попросить, чтобы отправили вместе, — стеснялись.

Наконец, проводник принес чай. Правда, к этому времени с припасами уже расправились всухомятку. За окном мелькали черемховские угольные терриконы.

— Междуреченск, куда мы едем — центр угольной промышленности Кузбасса! — тоном преподавателя сообщила Настя.

— Угольной? — удивился Иван.

— В энциклопедии прочитала. Городу десять лет, окружен угольными разрезами и шахтами, расположен в Горной Шории. При слиянии рек Уса и Томь...

— Томь? — удивился Иван. — Может, ошиблась? Томь в Томской области.

— Ничего не ошиблась. А природа... Скалистые горы, увенчанные вековой тайгой, порожистые реки с родниковой водой, чистый воздух...

— А, по-моему, место, куда мы едем, называется Хакассией.

— Энциклопедию я наизусть не учила, но помню, что республика — Горная Шория.

Маша с улыбкой смотрела на спорщиков. Знала — ее Ваня во всем любит точность.

— Хорошо бы в Междуреченске оставили работать, — убирая столик, сказала Маша.

— Вряд ли, — Иван чувствовал себя за старшего. — Путевая машинная станция обычно с весны до осени на трассе работает, а в городе только зимой, и то не всегда.

— А почему у нее такое название — путевая машинная станция? — спросила Наташа.

— Ну да путевая.... — Сокращенно — ПМС.

— Ты же работал на ней, на первой практике.

— Название не интересовало меня. Их, этих сокращений, столько.

К примеру, СМП — строительно-монтажный поезд, УНР — управление начальника работ.

— А ПМС — механизированное передвижное предприятие, выполняющее плановые работы по ремонту пути на эксплуатационной сети железных дорог. — Наташа неторопливо произносила слова, как читала учебник. — Проводит реконструкцию верхнего строения пути, все виды капитального ремонта, выполняет смену стрелочных переводов, защищает от снежных заносов и затопления пути.

Почти двое суток добирались до Междуреченска.

Как и предполагал Иван, на станции их никто не ждал. Подразделение уже находилось на одном из разъездов где-то на границе с Хакасией.

Междуреченский вокзал приютил их на ночь.

Сдав вещи в камеру хранения, побродили по вечернему городу. Большой поселок, превращенный в город на бумаге...

Центральная площадь, где в праздники проходят колонны — единство партии и народа. Здание с красным флагом, местная власть, недалеко милиция, суд, прокуратура... Дом культуры, баня, универмаг, а вокруг двух-трехэтажные деревянные и кирпичные жилые дома. Не город, не поселок — большая деревня. Слышалось мычание коров, блеяние коз, крики пастухов, лай собак. На окраинах вздымались горы породы, поднятой из забоя вместе с углем.

В городок уже вступила весна, в палисадниках появилась травка, за низкими заборами на грядках зеленели стрелки лука.

Не увидев никаких достопримечательностей, вернулись на вокзал. В зале ожидания на деревянных диванах скоротали ночь.

 

Глава IV

Только к обеду следующего дня добрались до этой загадочной ПМС. Платформа, железнодорожные пути. Никаких строений. Вокруг лес, слева от блестевших на солнце рельсов с гулом несся поток воды — казалось, он соперничает с поездами, которые пролетают мимо. Чуть вдали, на ответвлении, десятка два пассажирских вагонов, выкрашенных в ярко-зеленый цвет, да у начала короткой платформы — маленькая будка дежурного. Он и показал место стоянки ПМС, назвал ее «конторой». На уложенных кое-как железнодорожных путях собрали вагоны разных времен. Первые советские товарняки, на черных торцах которых виднелись надписи: «Шейки расточены» и «Приписан к депо “Ожерелье”». Среди этих маленьких двухосных вагонов попадались теплушки, первые цельнометаллические пассажирские. Чуть в стороне — техника: площадка для тепловозов, вертушек, на которых доставляют рельсошпальные решетки, подъемный кран с деревянной кабиной. Была она когда-то зеленой, но краска слезла струпьями, оголяя потемневшие доски обшивки. Два путеукладчика вдали...

Аппарат «конторы» располагался в обычном вагоне с табличкой «Путевая машинная станция». Планировку изменили, но теснота осталась.

Кадровичка обрадовалась, встретила их, как хороших знакомых.

— Господи, ну наконец-то! Ждем уже несколько дней, начальник беспокоится. Звонил в управление железной дороги... — Посмотрев на оробевших девчонок, со вздохом произнесла, словно беседовала сама с собой: — Совсем крохотульки, поди, и восемнадцати нет. А у нас работы для несовершеннолетних нету, на путях. Найдем здесь чего-нибудь, может в столовой или наряды писать.

«Крохотульки» подавленно молчали, не ожидая такой встречи.

— Так есть восемнадцать-то? — взглянув на девчонок, уточнила кадровичка.

— Есть! — за всех ответил Иван.

— А у них языка нету?

— Есть! Есть! — вразнобой засмеялись девчонки.

— Вот и хорошо. А то у нас были в прошлом сезоне две малолетки, мы с ними намыкались. Ой, намыкались.

— Из нашего техникума? — спросил Иван.

— Из Красноярска. Да ладно, потом расскажу. Начнем с жилья. Вы трое, — посмотрела она на девчат, — будете в купе, вагоны старенькие, но чистые. Это у нас женское общежитие, не семейное, хотя гостей хватает.

— Каких гостей? — спросила Настя.

— Каких? — Кадровичка поверх очков посмотрела на девчонок, — мужики у нас гостями зовутся, но сейчас это редкость, — успокоила она. А ты, Иван, в мужское общежитие, в плацкартный вагон. Не купе, но полка, матрас. Да все образуется, привыкнете, — стала успокаивать, заметив разочарование в глазах «крохотулек».

Иван на прошлогодней практике уже жил в вагонах и знал всю подноготную. Дослушав инспектора, сказал, как ему казалось, по-мужски весомо:

— Анна Петровна, я уже второй раз на практике и очень прошу — поселите нас в семейное общежитие.

— Почему?

— Там все-таки поспокойнее, нет вечерних «концертов» после получки.

— Да я не против, но у нас ведь семейных пар нет, то есть тех, что в законном браке. Временные, сегодня — живут, завтра... Подобрали вагон, где пожилые женщины. Мужчины в этот вагон и не заглядывают. Но если пожалуют в гости к вам, защитницы найдутся, — улыбнулась она. И, подумав, добавила: — Подбирали жилье для вас — поломали голову. Коллектив-то у нас: много из мест заключения, у некоторых запрет на проживание в крупных городах. Деточки, плохого мы вам не пожелаем.

Доводы Анны Петровны показались убедительными.

Коллектив «конторы», человек двести, подобрался в основном женский. Мужчины все были похожи друг на друга, несмотря на разный возраст — землистые, небритые физиономии, синие мешки под глазами; как показалось Ивану, ни одного приятного лица, теплого человеческого взгляда. К работе они относились, мягко говоря, без энтузиазма, к званию ударника не стремились. В общем, ПМС была сугубо женским миром. Были женщины физически сильные, выносливые и беспредельно терпеливые. Иван вначале удивлялся: как можно в одном месте собрать столько женщин с такими качествами? Все оказалось просто: на работу в городе их не брали, общежития не давали да и других препятствий хватало. А здесь им были рады. Направляли их сюда «органы». Ни тюрьма, ни лагерь.

Свобода, ограниченная инструкциями. Больше «нельзя», чем «можно». Кто смирился, кто затаил ненависть. Нет, ни к кому-то конкретно — ненавидели все и всех: власть, соседок, прошлую неудачную жизнь, судей, которые засудили, как им казалось, несправедливо, мужчин, бросивших их, забывших про них детей.

Эта ненависть не давала по-человечески жить. Как раковая опухоль, она пожирала женщин, причиняла им мучительную боль. Хотелось хоть временно избавиться от нее. Она вырывалась наружу потоками изощренного мата, бешеными криками, выяснениями «отношений». Часто, без особой причины, женщины внезапно бросались друг на друга, выдирали волосы, царапали лица, ломали зубы. У женщин подобная ярость была откровенной и частой, в отличие от мужчин, пытавшихся ее затушевать и как-то сгладить.

Железная дорога проходила в долине реки Томь. Напротив разъезда река мелкая, по пояс, дно галечное, течение быстрое. Надо обладать навыками, чтобы перейти на другой берег, хотя ширина реки невелика. Площадки вдоль реки хватало только для железнодорожного полотна и узкой тропинки, по которой можно пройти гуськом друг за другом. То на одном берегу, то на другом речным потоком намыло галечные пляжи. Горы, тайга, а если удастся подняться повыше, то вдали, в ясную погоду, можно увидеть седоглавые вершины — гольцы. Воздух насыщенный, чистый, целебный, настоянный на хвое и таежном разнотравье. Но это в стороне от дороги, рядом — неистребимый запах креозота.

Подальше от реки — открытые поляны, чащи пихтарников, заросли можжевельника. А черемша, знакомая Ивану по родным иркутским местам, встречается всюду. Она спасает от цинги — другой-то съедобной зелени нет. Почти весь участок дороги, отведенный «конторе», пролегает через необитаемую тайгу. Один за другим встречаются на пути водоразделы, отроги и хребты, покрытые темной зеленью непроходимых чащоб. А рельсы все бегут вперед и вперед...

Иван, выросший в таежном краю, дивился красоте их мест. Дивился и тому, сколько рядом раздраженных злых людей, готовых при одном неосторожном слове изувечить, прибить.

Иван, девчонки постепенно втянулись в распорядок, день за днем... Каждое утро — одно и то же. Ранний подъем, быстрый завтрак из того, что Бог послал, или что успели с вечера приготовить. Поездка на платформе, прицепленной к тепловозу. Весь день на солнцепеке; едкий запах креозота, которым пропитывают шпалы, и еще чего-то, специфического, что бывает только на железной дороге... Обратный путь на платформе, жилье-вагон, консервы на ужин... Тяжелый сон, и снова утро. Жизнь — колесо, крутится, крутится... Желание одно — никогда больше сюда не возвращаться.

Наташа, Настя и Маша жили уединенно, никто на них не покушался и не приставал. Если соседки были трезвыми, любые просьбы девчонок выполнялись безотказно. Ну а если уж набрались, а это случалось каждую неделю в выходной, студентки затихали, как мышки, старались никому не попадаться на глаза.

В один из таких дней заявились «гости». Не свои, пришлые. «Свои» мужички были все распределены, и шаг вправо или влево сурово карался. На разъезд прибыл состав восстановительного поезда. Кто его отправил в это Богом забытое место и зачем? Нашлась «добрая душа» — подсказала мужичкам, где устроились юные студентки.

Иван влетел в купе, когда там уже стоял визг, мужики хрипло матерились, хватали девчонок. Какой-то верзила, вцепившись одной рукой в Настин подол, свободной махнул Ивана по лицу, но удар пришелся вскользь. Иван ухватил руку обидчика и резко придавил ее дверью купе.

Верзила взвыл, отпустил «добычу» и махнул еще раз, Иван сумел увернуться. Девчонки кричали, отбивались чем попадя. Иван размахивал тяжелой разделочной доской, прикрывая девчонок. Из соседних купе выскакивали женщины, вооруженные кухонной утварью. Поняв провал затеи, «гости» вывалились на улицу. Уже на выходе «старшой», видимо, по привычке, походя ткнул кулаком в живот «бабу Тоню». От неожиданного тычка баба чуть не упала, — ящик для мусора сзади удержал ее, она прочно уселась. «Старшой» рассмеялся и с удовольствием хлопнул ее по щеке:

— Получи, старая.

Все ее звали «баба Тоня». Она пользовалась уважением, была доброй, неглупой. Своих детей не имела, рано потеряв мужа. Ходили слухи, что десятилетний срок отбывала за свою родную сестру. Может так, может по-другому — здесь все были мастера придумывать слезные истории. Природа не обидела «бабу Тоню»: среднего роста, широкая в кости, она была необыкновенно сильна и ловка. А вот лицо... Глубокие борозды прорезали его, делая изможденным, старым, и прозвище «баба Тоня» приклеилось к ней раз и навсегда.

Разгоряченные схваткой, «гости» выбрались из вагона, «баба Тоня» за ними. Еще не смеркалось. По берегу реки поднималась высокая трава, а у самого вагона после дождя образовалась большая лужа.

«Баба Тоня» похлопала сзади по плечу обидчика.

— А ну, давай поборемся, голубок, поглядим, кто сильнее!

— Рехнулась, старая? Отойди, а то последних зубов... — Он оглядел ее презрительно.

Мужик был здоровый, рослый, про таких говорят — жеребец.

«Баба Тоня» без слов схватила «жеребца» за полы расстегнутой телогрейки. Не успел народ настроиться на потеху, как обидчик уже барахтался в луже на спине и дрыгал ногами, пытаясь подняться.

Иван подметил, как она ловко дернула мужика за полы телогрейки на себя и в сторону, слегка крутанула, перекинула через подставленное бедро.

«Старшой», весь в грязи, наконец, встал на ноги, лицо перекосила злоба. Сжав кулаки, бросился к женщине. «Баба Тоня», чувствовалось, «на кулачках» уступала — увертывалась от ударов, но все же один чиркнул по щеке. «Старшой», решив ударить справа, подался вперед, и в этот момент «баба Тоня» схватила его одной рукой за запястье, а другой за воротник телогрейки, дернула на себя и вбок, и снова опрокинула противника на спину. Теперь он медленно поднялся с ругательствами, и, выдернув из-за голенища сапога нож, кинулся на «бабу Тоню». Из полукружья зрителей вдруг выскочила гибкая, пружинистая женщина и, прикрыв «бабу Тоню», неуловимым движением выбила нож. Был ли это бокс или самбо — удары попадали мужику в голову и грудь. Видимо, при ударе в голову ее женскому кулачку было больно, и она встряхивала рукой. Один из ее ударов в живот оказался решающим: противник согнулся от боли, и в этот момент получил сокрушительный удар в челюсть. Обидчик «бабы Тони» долго лежал без движения, пока друзья, тихо матерясь, приводили его в чувство.

Иван заметил, что присутствующие, и мужчины, и женщины, вели себя, как болельщики в спортзале, и не вмешивались в драку. А когда побежденный упал, они хором считали до десяти. Спортсменка откровенно радовалась. Прыгала, смеялась, в испачканном кровью платье, приглашала выйти с ней на бой, конечно, понимая, что равных здесь нет.

Никогда прежде Иван не видел таких драк. Ругань между женщинами в деревне, где прошло его детство, была делом обычным, но такого, что он увидел здесь, в деревне быть не могло. Умение женщин защитить себя поразило Ивана. Это какие же испытания нужно было пройти, чтобы научиться так защищать свое достоинство. Нет, не достоинство, на кону была жизнь. Даже такая убогая, в которой счастливые минуты, как в дождливую осень солнечный луч. Что ожидало их впереди? Все то же пьянство, болезни, одиночество...

Иван, как мог, успокаивал девчонок. Машу не отпускал от себя, держал за руку. В закрытом купе не спали почти до утра, в любой момент ожидая повторной атаки. Девчонки плакали, собирались уезжать, опасаясь, что дальше будет еще хуже. Иван, молчал, не зная, чем и как их успокоить...

Жизнь в вагонах наслаивалась как ил — день на день. Многие женщины годами не бывали в кино, некоторые слышали, что существует театр, но никогда не видели ни одного спектакля. Даже нитку проводного радио не надумали сюда провести. Самым большим достижением местной цивилизации был патефон. Человек, имеющий патефон, считался «культурным». Ни разу не видел Иван здесь и читающих.

В студенческом общежитии большого города были свои неурядицы, проблемы, трудности, но светлых, радостных дней выпадало все-таки больше. Дрались ли парни? Еще как! Участвовал ли в них Иван? А куда денешься... Общага есть общага, со своими законами и правилами, своим кодексом чести. Как велось на Руси во все времена, начиная с зимних кулачных боев и летних праздничных рукопашных. Дрались в общежитии часто и ожесточенно; Иван, с тех пор как стал дружить с Машей, старался избегать ссор, не было прежнего запала.

Но драку между взрослыми, а тем более женщинами... Ни улыбок, ни спокойных лиц, не искаженных тоской и злобой. Все разговоры о водке, мужиках, и мат через каждое слово. Они даже не замечали его, привыкли. Женщины не расположены были к мирной беседе, отмалчивались. Разногласия решались ударом кулака, ногой, головой, да любой частью тела, способной принести победу, а значит — убедить противника в собственной правоте.

Его, не имеющего трудового стажа, навыков и профессионального опыта, назначили бригадиром, даже не спросив согласия. Он понял причину: больше некого. Ни одна женщина здесь не согласиться, чтобы ею руководила другая. Вот и поставил начальник во главе бригады Ивана в надежде, что они не поднимут на пацана руку и будут вести себя в его присутствии потише. Начальник оказался прав, но это было все, что он мог сделать. В бригаде, насчитывающей двадцать пять человек, не было ни одного мужчины. Руководить таким коллективом было не просто, и Иван почувствовал это сразу. Но от природы он был парнем стойким, выносливым, это и помогло ему. Относились к нему по-разному: кто-то как к ребенку, кто-то как к молодому мужчине, с которым приятно поговорить, нечаянно дотронуться рукой, неуклюже пошутить, да и вообще — любым способом высказать свое расположение и приязнь. Эти женщины навсегда вошли в его жизнь, и он знал — эти лица, меченные бездомностью, скитаниями, уже не забудет никогда. Многие из них имели в прошлом семью, детей, теперь не осталось ничего, кроме лагерей, судимостей. Родные и знакомые отказались от них...

......................

Девчонок определили в основную колонну. Там выполняли замену звеньев пути, и бригады были укомплектованы мужчинами. При всей тяжести этой работы студентки не видели того, что выпало на долю Ивана. В «конторе» часть рабочих трудилась на постоянной основе, в своей жизни они не видели ни тюрем, ни лагерей. В свое время они учились в профтехучилищах, получили специальности слесарей-путейцев и работали, как писали в газетах на благо родины. Обычные работяги, при случае не прочь выпить, и все-таки никакого сравнения с женской «дикой дивизией».

Они жили семьями в двухосных вагончиках, в каждом жило по две семьи. В Междуреченске, куда путейцы возвращались поздней осенью, у них имелись квартиры. В общем-то, не считая мата, который являлся основой разговорной речи, в них не было ничего плохого. Среди сезонников, которые принимались весной до осени, слесаря-путейцы являлись гордостью предприятия.

Вот с ними и работали Маша, Наташа и Настя. Каждый день девушки сильно уставали. Иван знал эту работу — шпалы таскать и взрослому мужику мало радости, не говоря уже о рельсах, стыковых накладках и других деталях железнодорожного пути. Иван просил начальство перевести его к девчонкам, но получал категорическое «нет». Однажды, ни у кого не спросясь, он бросил свою бригаду и пришел помогать Маше. На вечерней оперативке услышал:

— Карнаухов, я вынужден отдать тебя под суд! — кричал начальник. — Бросил на путях бригаду, она оказалась неприкрытой! А если бы поезд раздавил людей?

Иван пытался оправдываться, но крик только усиливался.

— Господи, каких-то уродов к нам присылают! — распалялся начальник. — Я тебе после практики такую характеристику дам, что ты не диплом, а волчий билет получишь.

Иван молчал, не огрызался, хотя было очень, очень обидно. Сколько раз он просил начальника не возить пьяных баб на работу, давать после получки и аванса отгулы — пока не придут в себя ...

В ответ слышал:

— А ты заставляй!

— Они же пьяные, под поезд угодят.

— А ты следи, чтоб не угодили. Мы поставили тебя освобожденным бригадиром. А отгулы за пьянку не положены.

— Тогда увольнять надо.

— Ишь, какой умный! А кто работать будет? Пушкин?

Разговоры эти то возникали, то затихали.

А сегодня — угрозы.

Маша, как могла, успокаивала. Когда Иван смотрел в ее глаза, раздражение и боль куда-то уходили: столько в этом взгляде светилось доброты, преданности, любви... Она была его радостью, счастье, которое наполняло его, когда он оказывался с ней рядом, не поддавалось измерению. И мягкий добрый взгляд был самой большой наградой.

Взявшись за руки, они шли к реке, слушали ее шум, любовались красотой природы, и мир вокруг становился шире и прекрасней.

Продолжение следует

 

 

 

 

 

Об авторе

Зарубин М. К. (Санкт-Петербург)