После «простого и высокомилостивого приема» дан был высочайший завтрак в столовой дворца. Государева свита, дамы, офицеры конвоя расселись на места, указанные карточками. Перед роскошными букетами, по бокам от Государя, пухом опустились на стулья дочери: Ольга, Татьяна (самая красивая, в мать), Мария, Анастасия (самая живая и маленькая). Государыни и наследника не было.
За царским столом не наешься из золотых тарелок, это тебе не в хате и не в степи, когда таскаешь ложку в рот и ни о каком приличии не думаешь; тут уколешь вилкой кружочек колбасы и боишься, как бы она не сорвалась на скатерть, и к тому же нет аппетита, все больше глядишь на августейших особ и слушаешь тосты. Конечно, те времена, когда Екатерина II в знак особой милости посылала кошевому атаману к концу обеда десерт, прошли безвозвратно, все при новых императорах стало проще, но лишнего не скажешь, а уж тем более не отмочишь грубоватую шутку.
Дочки царские тоже мало ели, были они как лебедушки, откровенно посматривали на казаков, то на одного, то на другого, и (что значит сословная разница!) самый старый из них, самый гордый и храбрый, смущался и считал себя обязанным преклонить свое чувство. Чего ж: кто-то же должен стоять над ними, не пахать, не сеять, а только освящать собою знамя Державы.
Когда подали полоскательницы для рук, Лука Костогрыз хмыкнул про себя и было уже ткнулся рассказать один старый случай, но сдержался и лишь шепотом поделился с атаманом станицы Таманской.
Тот реготнул тихонечко, однако Царь услыхал и спросил:
— Может, это интересно и для нас?
— Да не знаем, как сказать, Ваше Величество, — оправдался Костогрыз непонятно в чем.
— Нет, мы хотим.
— Пожалуйста. Чашки с водой принесли, це ж руки пополоскать. А годов так пятьдесят назад у нас на Кубани у наказного атамана графа Сумарокова-Эльстона (я ще застал его) был обед. И подали также полоскательницы. Архиерей глядел-глядел на эти чашки с водой, взял и выпил! Разом. А граф тогда, шоб не опозорить архиерея, подморгнул соседям и сам напился тоже. Так я и вспомнил.
Генерал Бабыч облегченно засмеялся вслед за Царем, дочки переглянулись, Толстопят мигнул офицерам.
— Ваше Величество, — вскочил в паузу Бабыч, — позвольте спросить: наши казаки интересуются, будут ли они иметь счастье видеть своего августейшего атамана.
— Ваш атаман где-нибудь за игрушками...
Нужно было великодушно улыбнуться, и дамы, свита улыбнулись. Казаки расстроились.
Но через десяток минут семилетний атаман всех казачьих войск, в платьице, похожий на девочку, жалобно заглядывал в окно столовой, потом толкал ножкой дверь, припертую кушеткой.
— Папа! — звал он настойчиво. — Открой.
Государь улыбнулся для всех: вот, мол, ваш атаман и будущий правитель.
— У, какой ты. Нехороший папа.
— Ангелочек... — громко вздохнул Бабыч.
В 1875 году таким же маленьким херувимчиком видел Костогрыз нынешнего Императора, в штанишках с тесемочками, пухленького, с теми же красивыми глазами, обвязанного такой заботой, какой и в снах не смогли бы получить казачата. Государь, видимо, заметил на лице Костогрыза какое-то переживание и спросил:
— И у тебя есть внуки?
— И правнуки, Ваше Величество. Один внук у вас, сейчас на воротах стоит. Дионис. — Костогрыз заплакал.
— Я его знаю. Хорошо поет и пляшет.
— Та в деда ж. Я всегда перед вашим батьком плясал. Подали кофе, и Государь разрешил курить.
— В честь встречи с вами, Ваше Величество, закурим по толстой, — пошутил Костогрыз. Он достал из кисета люльку, намял в горлышко турецкого табаку и под внимательными взглядами великих княжен, дочечек, к которым он испытывал дедовскую нежность, прислонил горящую спичку, пыхнул раз-другой. А для дочек размотал и снова завернул за ухо оселедец. Пускай посмеются.
— Па-апа! — все удивлялся цесаревич, что его не пускают к взрослым. — Откройся! Ну на минуточку. На самую-самую одну минуточку, папа. Поиграй со мной. — Гости глазами просили Державного: пустите малютку, Ваше Величество. — Папа. Никуда твое казачество не денется и в лес не сбежит. — Хохот покрыл столовую. — Эх вы, какие барины, сами сидите, а я один.
Сестра Анастасия подошла к двери, что-то пошептала через стекло и вернулась.
— Вот ты какой, папа! Прямо чудо на тебя смотреть. Слепые глаза у тебя, что ли? Я маме скажу.
— Пустить? — спросил Государь у гостей.
— Будем счастливы, Ваше Величество, — сказал Бабыч.
— Мама моя послала не для того, чтобы я стоял и смотрел на вас, баринов. Мама послала, чтобы поиграл со мной. Что я буду тут стоять? Мама уже платье надела. Какой ты. Папа. Папа римский.
— Не даст нам покоя, — сказал Государь и встал. — Суровый атаман, держитесь, казаки...
Старшая, Ольга, убрала от дверки кушетку и подвела мальчика к отцу. Тот взял его на руки.
— Время по телефону разговаривать у тебя есть, — продолжал упрекать наследник Царя, — а поиграть со мной время нет...
— Войско твое кубанское приехало в гости... А какие подарки тебе!
— Ко мне? Ко мне по службе? — Дитя грозно оглянулось на белевших в нарядах сестер. — Ко мне по службе. Вам тут не место.
— Каков служака августейший атаман, а! — подсластил Бабыч и сделал два шага к наследнику.
Отец-государь спустил мальчика на пол.
— Принимай...
Толстопят стоял сзади и подмечал, как кубанское начальство приноравливается к высшей власти.
— Возьми шашку, — ласково приказал самодержавный отец.
Кудрявый, с полным румяным личиком и смышлеными глазками будущий повелитель России стоял в ожидании с протянутой ручкой. Генерал Бабыч, приняв от казака маленькую, с золотой рукояткою шашку и положив ее на вытянутые руки, приблизился, согнулся в поклоне, приравняв малышку к взрослым («оце носи, Ваше Высочество, и командуй казачьим войском»), сцепил шашку с пояском.
Казак передал генералу и казачью пику.
— Возьми и пику, — подтолкнул опять словом отец. — Как дорастешь до нее, поведешь в поход на ворогов. Что надо сказать?
Дитя вдруг засмущалось и пригнуло подбородок к груди.
— Спасибо, господа казаки, — научал отец. — Передайте, скажи, поклон всем от мала до велика.
— Эти слова мне не по вкусу.
— На то ты и атаман, — придумай другие.
— Благодарю покорно! — выкрикнул наследник и сорвался с места. — Никогда не сомневался в моих славных кубанцах!
— Ну, вот.
— Кланяйтесь от меня вашим семействам. Служите России и мне, — повторял он слышанные слова отца, улыбнулся, взмахнул ручкой и побежал в сад под стеклянной крышей.
Государь и гости последовали за ним. Исполнился всего месяц, как убили премьера Столыпина, могучего защитника самоправства, но ничего не поколебало, видать, уверенности Государя в прочности власти; он шутил, на лице не выражалось и тени глубокой потери, или это так принято — скрывать муки души, или у него таких много: ушел один, поставили другого и опять цело-невредимо? Государь изредка приосанивался, откидывал назад голову, покручивая усы; слегка поучал, как управлять Кубанью. Большие брови старили его очень.
— Воспитывайте молодое казачество в преданности. Чтобы юношество получало воспитание в правилах чистой веры, доброй нравственности...
— Усердствуем, Ваше Величество, — заверял Бабыч.
— Жалоб много пишут?
Неужели министерство двора не кладет жалоб на царский стол?
— Жалобы бывают, — робко сказал Бабыч.
— О чем?
— В основном жалуются на атаманов, полицейских. Самовар вот отобрал атаман, что Великий Князь, покойный Михаил Николаевич, подарил кормилице Александра Михайловича. Не найдем никак.
— А почему я об этом не знаю?
— Отобрали давно, Ваше Величество.
— Кормилица Анисья, Ваше Величество, — посмел вступить в разговор Толстопят, — недавно умерла. Мне написали. В Магдалинском монастыре.
— Это прискорбно. Я спрошу у Александра Михайловича.
Говорили еще о предстоящих юбилеях; о столетии Отечественной войны с Наполеоном и трехсотлетии Дома Романовых. Бабыч приглашал Его Величество на Кубань.
— Поохотиться можно? Что на это скажет старый конвоец? — допросил Государь Костогрыза.
— Фазана, Ваше Величество, не стало. Камыш покосили, терен попололи, нема для фазана того причала. И куропатке негде сесть. В семьдесят втором году каждая станица ловила по двадцать пять штук; меня, помню, командировали, я в клетках привез сто двадцать восемь штук живыми для Государя в Ливадию, причем некоторые поранены. Уряднику за доставку золотые часы, а мне двадцать пять рублей. Так то ж фазаны! Земли, Ваше Величество, стает так мало, что скоро негде будет и свинью со двора выгнать. А без земли какие мы казаки?
— Не будет казаков? Мой наследник без конвоя останется? У вас на добрую Англию нераспаханных земель. Так, запорожцы.
Затягивать беседу с Царем было не положено, но Костогрыз, все подумывая о том, что он в кругу царской милости последний раз на веку, опережая Бабыча, докладывал Его Величеству о житье-бытье на Кубани.
— Еще сидят у нас около дворов старцы-пластуны на стульчиках. Слышит слепой казак, болотные птицы летят, застонет: «Диточки! Диточки! Дайте мне заряженное ружье, я хоть выстрелю туда, где они летят, и то мне легче будет».
— Передайте ему поклон от меня.
— Обязательно, Ваше Величество. Семьдесят шесть моих лет уже кануло в вечность, с двенадцатым наказным атаманом живу, а есть казаки и постарше. Давно была та Кавказская война. Многие герои полегли в лоне Авраама. Когда приезжал к нам Великий Князь Михаил Николаевич (то ще он наместником Кавказа был), и поехал он в Закубанье лесными зарослями. А черкесские дозорные на верхушках сидят и криками передают: «Казаки!» А те дальше, в аул. Михаил Николаевич и спрашивает: «Неужели казаки не могут пристрелить?»
А наказный атаман: «Могут». — «Ну?» — «Выстрел, Ваше Высочество, вызовет у них озлобление». — «Прекрасно. Так покажите мне, по крайней мере, искусство казаков в стрельбе». Позвали пластуна, шо сейчас сидит на стульчике в Пашковской. Пришел. В постолах из кабаньей кожи, в поношенном бешмете, шапка на нем лохматая.
«Можешь застрелить черкеса на дереве? Что он кричит во все горло!» — «Так точно, Ваше Императорское Высочество». — «Пристрели». — «Не бей конного, говорят, а бей того, шо с коня слезает». — «Пристрели». — «Как прикажете? Вот так, как стою, возле вас, ни с места?» — «Вот так». Он снял штуцер с плеча, раза два к плечу приложил, на глаз прицелился. Готово! Он в пятнадцать годов стрелял кабану в око за двести шагов. Теперь слепой, болотных птиц слушает.
— Передаю ему через наказного атамана серебряный портсигар. Бравые кубанцы.
— На то воля Божья. Теперь у нас в Пашковке каждый двор имеет друга-черкеса из аула. И коней воровать перестали, и жен наших тягать за Кубань. У меня пол-аула в друзьях.
— Под русским двуглавым орлом хватит простора всем народностям.
— У нас их в Екатеринодаре много.
— Не обижаете?
— Казака в городе нет. Одни офицеры. Персы, турки с товарами в лавках, болгары с овощами, армяне магазинов понаставили, греки кофейни держат. Горько дивиться казаку, как бабы их понаденут на каждый палец штук по десять перстней, ходят как павы, воздушками (веерами) у глаз помахивают.
Бабыч плечом оттирал заболтавшегося Костогрыза, но зря: прием и без того подходил к концу. Все еще раз полюбовались княжнами-дочками, августейшим атаманом, и каждый, верно, сравнивал их со своими детьми, внуками. Натолкали казаки в карманы оставшиеся после чая гостинцы, разобрали на память цветы; конфекты в красивых бумажках будут всю дорогу беречься для внуков, а семена яблок и апельсин думали посадить, чтобы правнуки помнили, как деды их к Царю ходили с медным запорожцем. Потом стали стенкой и дружно пропели «Спаси, Господи, люди Твоя». Была, кажется, великая то минута, и потом, через годы, когда вся Царская Семья погибла, минута расставания так и застыла в глазах: печальные голубые глаза Государя, желавшего, чтобы депутация разнесла по Кубани о нем молву, красавицы дочери и вырывавшийся из рук старшей наследник. И мысли Костогрыза о том, что он будет много-много лет лежать в могиле, а эти пятеро, романовского корня счастливцы, будут приезжать и приезжать в Ливадию и глядеть с балконов на море. Он и думать не думал, что им всем не дано будет узнать даже любви, что он на целый год переживет их...
