ДОЛГИЙ МЕД
Сквозь добела промерзшее стекло
с проталинкой, дыханьем отогретой,
я вспоминаю тихое тепло,
неспешное соломенное лето.
Ресницами ловлю пушистый свет.
В саду от зелени и солнца тесно.
Всему вокруг меня — двенадцать лет,
а сколько было раньше — неизвестно…
А сколько будет — трудно сосчитать!
Ведь стоит подрасти мне и, поверьте,
уже не нужно будет умирать:
ученые должны открыть бессмертие.
Так думаю, влюбленный в новизну
степного дня — его опять мне мало, —
я радостно сопротивляюсь сну
и так боюсь, чтоб солнце не проспало.
А утром выбегаю в огород,
там бабушка стоит под косогором
над грядкой и в негромкое ведро
бросает огурцы и помидоры.
Еще совсем не грустно рвать цветы,
не думая, как лето скоротечно.
Еще все то, что очень любишь ты,
Пока светло, незыблемо и вечно.
Спешу я мимо пасеки во двор.
Ворчит пчела сердитая вдогонку.
Серьезен и неспешен разговор
Соседа с дедом — крутят медогонку.
И, как сквозь линзу, глядя сквозь стекло
прозрачного и медленного меда
я вижу, что пространство потекло,
что зыбко преломилась в нем природа…
И, далеко прозрев сквозь долгий мед,
осознаю, глазам своим поверя,
как неизбежно движется вперед
случайно увеличенное время…
ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ
Мир ввысь и вширь тянулся, раздавался,
и я, малец, однажды вслух подумал:
«Вот речка, лес… А я откуда взялся?»
Дед улыбнулся: «Да нашли в саду мы…»
Я сад облазил свой, потом — чужие,
я ко всему старался приглядеться:
свистели птицы, бабочки кружили,
жужжали пчелы.
Не было младенцев!..
Но начал замечать я, что порою
все то, на чем задерживал вниманье,
на миг как будто становилось мною,
заполнив неожиданно сознанье.
То гнулся я травинкою под ветром,
то ветром, гнущим травы, к речке мчался —
я ощущал себя и в том, и в этом,
а мир все рос, в округу не вмещался!
И к деду в поле я спешил с вопросом:
«А небо, звезды, целый мир откуда?
И не хитри — уже давно подрос я!»
Лишь крякал дед:
«Пристал… Да все оттуда!»
НАЧАЛО
Я помню: стены «свежее побелены»,
а за окном — заря листвы зеленой,
восторженно замеченная детством.
И чьи-то руки смугло солнцем пахли,
когда внезапно к небу приподняли —
и разлетелись вширь степные дали —
как дивно мир в пространство был распахнут!
И с тех мгновений, обретая силу,
я вырастал — не по часам и дням,
а по лесам, по рекам и полям,
перераставшим для меня —
в Россию…
* * *
Босиком бегу я по тропинке.
И кусты, и травы никнут сонно.
Только лишь глазастые росинки
очень любопытны
и до солнца
все спешат на утро наглядеться,
на цветы, на тополя, на речку,
на меня,
бегущего из детства
миру долгожданному навстречу…
ОЗЕРО
У озера спокойного —
два дна,
у озера —
двойная глубина:
одну измерят даже камыши,
другая —
глубина его души,
и небо отразившая, и ветви,
меня
и по листве бегущий ветер…
НАТЮРМОРТ
Не параллелями разделенные,
а толщиною стекла оконного,
голые ветки глядят на зеленые:
эти — в тепле, те — морозом скованы.
Разные в жизни у веток места,
хоть с одного и того же куста,
тем — холоднее, а этим — страшней:
в вазе с водой зеленеть без корней.
ТУМАННОЕ УТРО
К Богословке тропы луговые
скрылись в белом сумраке густом.
Наугад пошел я и впервые
разминулся с Ливенским мостом.
Облака земные словно стерли
огороды, избы, даль полей...
Вброд одолеваю речку Орлик,
леденящей Леты холодней.
Вкруг меня, как пар, клубится время,
и воображенья не унять:
к дому я бреду, почти поверя,
что пошло теченье жизни вспять.
Чудится, что выйдут из тумана
вновь живые бабушка и дед,
тетушка, ушедшая так рано,
так неудержимо им вослед.
Заблудившись, сгоряча калечу
ломкие внезапные кусты!
Я спешу к родным, а мне навстречу
лишь кресты, кресты, кресты, кресты...
ЛУНА В ГОРОДЕ
С тесной улицы в сквер завернем.
Я устало вокруг оглянусь
и растерянно улыбнусь,
перепутав луну с фонарем.
Видно, здесь никому не нужна
деревенская эта луна.
Делать нечего в городе ей
среди маленьких солнц фонарей...
В то же время царицей ночной
там взошла, где простор луговой,
где она, думал я, за горой
недалекой живет по соседству
с нашим краем, далеким, как детство...
РОДСТВО
Так вышло, что в судьбе моей два дома:
мой город, где в гранит одето небо,
моя деревня, где все так знакомо...
И, если там я больше года не был,
становится и грустно и неловко.
На родину приеду я опять,
но не смогу в деревне Богословка
о невских берегах не вспоминать.
И взлетную стремительность проспектов
невольно с широтой сравню — степною,
где я родился,
где могилы предков...
Я связан кровно с курскою землею.
Но если там, где помнит все о детстве,
о том, еще соломой крытом крове,
земля мне —
мать,
то Петербург —
отец мне:
по доброте,
по строгости,
по крови...
что в снег лилась
отхлынув от лица
блокаду прорывавшего отца.
У ПРОХОРОВКИ
Поутру по огненному знаку
пять машин КВ ушло в атаку
Сергей Орлов
О жизни и о смерти
до утра
дождь говорил
на языке морзянки…
Работали в тумане трактора,
а чудилось —
в дыму гремели танки.
Лучом пронзило мглу,
и предо мной
сверкнул пейзаж,
как снимок негативный…
Мне жутко миг представить за броней,
которую прожег
кумулятивный!
Я думал, сталь
надежнее земли,
но в сорок третьем здесь пылало лето:
и сталь, и кровь беспомощно текли,
расплавившись,
и схожи были цветом.
Наверно, мир от ярости ослеп:
чернело солнце,
мерк рассудок здравый,
когда в той схватке
с диким воем
степь
утюжили стальные динозавры.
Огромные, железные, они,
друг друга разбивая и калеча,
скрывали там,
за хрупкостью брони,
трепещущее сердце человечье.
Земля и небо —
в звездах и крестах!
Кровоточат и раны, и мозоли.
В эфире жарко, тесно, как на поле, —
звучит «Огонь!» на разных языках,
на общечеловечьем — крик от боли!
И где-то здесь,
среди бугров
и ям,
сквозь смотровую щель шального танка
ворвался полдень
и, как белый шрам,
остался на лице у лейтенанта…
Войны не зная, понимаю я,
что в том бою должна была решиться
судьба России и судьба моя:
родиться мне на свет иль не родиться,
и встать ли мне однажды до утра,
за Прохоровку выйти спозаранку,
где бродят тени опаленных танков,
где их родные дети — трактора —
былое поле битвы пашут мирно…
ЗЕРНО
Господи! Грешен, прости...
Слабость душой овладела:
сил не хватает расти
светом — сквозь страстное тело.
Зернышком сохнет душа
в почве бесплодной, как камень,
и, воспаленно дыша,
плоть орошает слезами.
Но никакое зерно
плачем своим не спасется,
помощи просит оно
и у дождя, и у солнца...
Боже! Сквозь пекло земли
в почве и глине телесной
жажду зерна утоли
светлой водою небесной.
