Рассказ
Основан на реальных событиях. Имена и фамилии священнослужителей подлинные, остальные — вымышленные
Пожилой инвалид медленно, кряхтя, выполз из «запорожца» с ручным управлением и заковылял в сторону кладбища. Опираясь на короткую лопату, как на клюку, он подошел к воротам и огляделся, будто боясь слежки. Немного постояв у входа, инвалид медленно побрел вдоль могил, как будто что-то припоминая. Наконец, остановившись у нужной, он еще раз огляделся и зашел в ограду. Обойдя памятник, начал копать. Он явно нервничал, движения были порывисты, когда лопата звякнула обо что-то металлическое, он с трудом наклонился и стал разгребать землю руками. Наконец, достав из земли сверток, завернул его в тряпку и, быстро запихав в сумку, шагнул к ограде, но остановившись, положил сумку на скамейку и забросал землею яму, подобрав лопату, взяв сумку, быстро зашагал в сторону выхода. Лишь после того как захлопнулась дверца «запорожца», мужчина с шумом выдохнул. Немножко посидев без движения, инвалид достал сумку и развернул тряпку, на коленях у него лежала металлическая коробка с обрывками старой ветоши, которая просто рассыпалась при небольшом натяжении, местами металл был серьезно тронут ржавчиной. «Не помог даже хорошо промасленный брезент» — подумал инвалид и с нетерпением принялся открывать коробку. Пришлось повозиться, но, наконец, крышка отскочила и пред его взором предстала выцветшая довоенная газета. Развернув ее, он взял в руки пожелтевший конверт, на котором отчетливо каллиграфическим почерком было выведено: «Совершенно секретно. Тов. Сталину лично в руки». Инвалид печально ухмыльнулся. Товарищ Сталин уже три года как умер, и письмо, написанное в том далеком 37-м, уже никогда не попадет к адресату...
Была весна, но темнело еще рано. На окраине заонежского села лаяли собаки, дул довольно сильный ветер, немного вьюжило. Но всей этой непогоды не замечал некий человек, в распахнутой шинели решительным шагом он шел к сельсовету, который почему-то был устроен в добротном доме середняка Федосова. Идущий человек был без головного убора, и ветер трепал его уже седеющие волосы, хотя ему еще не было и тридцати, из-под распахнутой шинели поблескивал в лунном свете орден за Гражданскую... Рядом с сельсоветом стоял огромный сенной сарай, но сейчас он был заполнен отнюдь не сеном, так как в Заонежье шел 37-й год... Сельсовет и сарай были обнесены высоким глухим забором, у калитки с внутренней стороны стоял часовой. Практика последних лет показывала, что можно обходиться и без стражи, «враги народа» были настолько лояльны и послушны советской власти, что никто из них и не помышлял о побеге.
— Стой! Кто идет? — отозвался часовой на хруст наста под ногами чеканящего шаг человека в развевающейся военной шинели.
— Это я, я, опусти винтовку, Артамонов! — устало ответил человек.
— А, это вы, а я давно вас заметил. Кто, думаю, идет в такую пору? Простудитесь ведь, товарищ начальник!
— Неважно это, не важно, Артамонов. Скажи, старший следователь еще не ушел?
— Да, Феликс Яковлевич еще на месте, тут вечером опять группу контрреволюционных попов привезли, первый допрос уже прошел. В сарай отнесли всех троих, видать, пока не сознаются...
Человеку в шинели, уже зашедшему на крыльцо, показался вздох сочувствия в последних словах охранника (простого деревенского парня, всего неделю назад начавшего нести караульную службу), он резко повернулся на каблуках и внимательно посмотрел прямо в глаза Артамонова. Потом, немного подумав, спустился к Артамонову и быстро заговорил почти шепотом:
— Слышь, Артамонов, я ведь прощаться пришел, переводят меня в другой отдел, брат ведь у меня того, тоже арестован. Но это ошибка, точно ошибка, хотя слишком много у нас ошибок. И меня, видимо, скоро того, по ошибке... И попов этих и всех скоро того... А зачем, за что, а? — перешел на крик человек в шинели.
— Да что вы такое говорите-то? — открыл от удивления рот Артамонов.
— Эх, Артамонов, не знаешь ты ничего, ни-че-го-шеньки! Только вот что, — человек достал из внутреннего кармана шинели конверт, — здесь все написано, обо всех случаях, только передай, очень тебя прошу, Артамонов, больше некому. Передай, иначе прокляну тебя, я ведь тоже поповский сын!
— Да что с вами, вы больны? Не возьму я!
— Спрячь, спрячь конверт, Артамонов, и никому не показывай. Из нас всех только ты еще ничего не знаешь, ты честный парень, Артамонов, ты сможешь передать конверт куда следует. И уходи, беги отсюда, уходи, не пачкайся!
— Да вы что? — уже сердито крикнул Артамонов, но тут хлопнула дверь, и на крыльце появился старший следователь Скуратов и мордоворот Юшкин.
— Что здесь происходит? — строго спросил Скуратов.
— Вот он — гнида!.. — зло сказал человек в шинели и достал наган.
— Иванов, ты что? — испуганно крикнул Скуратов, но сказать больше ничего не успел, грянуло три выстрела подряд и затем один винтовочный — это сработал воинский рефлекс Артамонова.
Он почти минуту стоял с винтовкой наперевес, с трудом соображая, что произошло. Затем он бросился к крыльцу, застонал Юшкин.
— Что, сильно он вас, товарищ начальник?
— Да этот гад, видимо, бедро задел, больно. Как Феликс Яковлевич?
— Да, по-моему, убитый!
— Плохо дело, а ты молодец, хорошо стреляешь, вовремя уложил того гада, еще бы чуть-чуть, он и меня бы, и тебя бы кончил, контра! Я за ним давно наблюдаю, ну да ладно, беги за помощью, нога болит, сил нет терпеть, хотя, погоди, помоги хоть в дом залезть, а то замерзну вконец.
Артамонов помог Юшкину забраться в избу, а сам быстро побежал навстречу бегущим уже по дороге мужикам. Сбежав с крыльца, он чуть не споткнулся о тело человека в шинели, рядом на снегу лежало письмо, на котором он с трудом прочел «Секретно. Тов. Сталину лично в руки», и остановился как вкопанный. Затем, посмотрев по сторонам, быстро нагнулся, скомкав письмо, запихал в карман и устремился навстречу бегущим колхозникам.
Возвращаясь поздно вечером из церкви, подходя к дому, отец Николай заметил у своего дома крытый грузовик, и в груди у батюшки похолодело. Сколько раз он представлял себе, как это будет, но как ни готовился к аресту, все равно это наступило неожиданно — пришел его черед. Две недели назад взяли настоятеля Екатерининской церкви протоиерея Николая Надежина, а сегодня пришли за ним. У крыльца курили трое. «Гражданин Богословский? Вы арестованы! Пройдемте в машину»! — отчеканил высокий чекист в черной кожаной куртке и фуражке. «Можно мне собрать вещи»? — робко попросил о. Николай. «Давай, иди в машину, контра»! — процедил сквозь зубы коренастый бугай и толкнул священника прикладом. «Только попробуй закричать, тут же и шлепнем», — добавил третий в пенсне. «Можно мне хоть попрощаться с женой»? — переходя на шепот, умоляюще произнес о. Николай. «Иди, иди, руки за спину»! — злобно сказал коренастый.
Священника привезли в Петрозаводскую тюрьму и — сразу на допрос. Следователь отрешенным поверх очков взглядом оглядел вновь прибывшего и скучным тоном произнес: «Вы арестованы как участник контрреволюционной организации. Советую сознаваться сразу и не вилять». «Что»? — недоуменно спросил отец Николай. Следователь так же монотонно произнес формулировку обвинения. «Я не понимаю, о чем вы говорите»? — еще более изумился отец Николай. Следователь с шумом захлопнул папку и скучно посмотрел на отца Николая, потом нажал кнопку на краю стола. Сразу же ввалились двое амбалов. «Ну, вы и дальше будете все отрицать»? — с металлом в голосе спросил следователь.
«Я ни в чем не виноват», — тихо ответил отец Николай, и губы его зашептали слова молитвы, он понял смысл появления тех двоих. «Приступайте»! — рявкнул следователь и, хлопнув дверью, вышел...
Железная дверь со скрипом отворилась, и в камеру втащили тело отца Николая Богословского. После того как дверь гулко захлопнулась и перестали греметь засовы, к лежащему приковыляли другие заключенные. «Ишь как его с первого раза отдубасили, видать, признание еще не выбили»! «Да это же наш отец Николай! Вот изверги, его-то за что»? — послышались голоса. В камере было много людей, но помогли отцу Николаю только другие сидевшие здесь священнослужители. Его аккуратно отнесли в угол для духовенства диакон Павел Молчанов и протоиерей Алексий Петухов. «Аккуратней, аккуратней, отцы, кладите его сюда, рядом со мной. Отец Павел, смочи тряпку и оботри кровь, мне чего-то неможется»! — произнес настоятель отец Николай Надежин. Сам он уже тоже не мог ходить, на допросах отбили почки и седалищный нерв, он лежал на холодном полу, на своей зимней рясе. «Да, крепко они его, так даже меня в первый раз не били. И чем он им насолил? Ладно, я знал, на что шел, здорово их раздражал, что мешал Кижский храм закрыть, а этот-то, молитвенник, слова резкого не скажет», — склонился над отцом Николаем отец Алексий Петухов, настоятель Кижского прихода. «Странно это как-то, — продолжил батюшка — нас, заонежских, как в Петрозаводск привезли, почти и не били, у меня уж и синяки прошли, а вас, петрозаводских, вторую неделю дубасят»? «Не накличь беды на себя, отче! — тихо простонал отец Николай Надежин. — Вы свое претерпели, теперь наш черед за Христа муку принять, конец ведь известен, да и скоро уже»! И арестованное духовенство, не договариваясь, тихо запело тропарь воскресения, утешая себя воспоминанием Пасхальной Службы. От этого пения отцу Николаю стало легче.
Они знали, на что шли. По стране катилась волна репрессий против духовенства, кое-кто из собратьев снял с себя священный сан, ушел в мир, а то и работал в советских учреждениях, активно участвуя в антирелигиозной пропаганде. Были сомнения и у отца Николая Богословского, и у отца Алексия Петухова. Отец Николай, даже будучи священником, с 18-го года работал на мирской работе, но видя, как сатанеет общество без веры, вновь ушел в храм, хотя и средств для существования совсем не стало. Когда перед уходом с мирской работы он сказал о своем решении матушке, та расплакалась и сказала: «Посадят ведь»! «Рано или поздно все равно посадят, а от веры своей я все равно не отрекусь и сан не сниму», — твердо ответил всегда мягкий отец Николай. Он понимал, что изменить жизнь без помощи Божьей невозможно, поэтому в своих проповедях активно призывал людей одуматься и не быть самонадеянными. Он служил сначала в Кафедральном Святодуховском соборе, потом, после его закрытия — в Екатерининской церкви, там он и познакомился с отцом Алексием Петуховым, который служил до своего ареста в некогда богатом Кижском приходе. Однако год перед арестом семейство отца Алексия питалось почти одной рыбой, которую батюшка ежедневно ловил сетями. Однажды вечером, починяя сетку, у него и вырвалось: «А не снять ли мне сан и пойти работать»? Матушка, услышав это, всплеснула руками: «Да как же ты людям после этого будешь в глаза-то смотреть? Они ведь твоей верой сейчас держатся». Отец Алексий угрюмо промолчал, но что-то про себя решил. И после этого, как бы в покаяние за свои слова, отец Алексий, не будучи решительным человеком, начинает открыто и смело сопротивляться властям, стремящимся закрыть Кижские церкви. Письма за подписью отца Алексия доходят даже до ВЦИК, в Москве узнают про мятежного батюшку, но храмы все равно закрывают. Однако отец Алексий сбивает замки и продолжает службу в уже закрытых по закону церквях, он идет на мученичество сознательно, и слова его последней проповеди ставят точку. Вместе с ним арестовывают последних оставшихся десятерых заонежских священников, а заодно арестовывают почти все духовенство Петрозаводска. Обвинение стандартное: создание контрреволюционных повстанческих организаций с целью свержения советской власти. «Заонежских» бьют страшно, один следователь сменяет другого, по очереди отдыхают от «тяжелой работы», не дают передышки только подследственному, используя средневековые методы выбивания признаний побоями, голодом и бессонницей. Но почти все священники держатся стойко, ибо кто был слаб духом и боялся смерти, давно ушел из Церкви. Оставшиеся на местах своего служения были «смертники», ибо почти все знали, чем все закончится. Содержат их в сарае, буквально битком набитом колхозными мужиками. Все их сторонятся, ибо каждый думает, что только с ним произошла какая-то ошибка, а твой сосед по сараю уж точно выявленный враг народа. Все мужики избиты на допросах, но священников бьют особенно изощренно. К концу допросов никто из десяти заонежских священников не мог самостоятельно ходить, но терпя телесные страдания от отбитых внутренних органов, духом все были бодры, по вечерам вполголоса, лежа на слежалой соломе, они тихонько пели молитвы и правили службу, готовясь к смерти. Однако их перевозят в Петрозаводскую тюрьму, где их почему-то не трогают две недели. Зато вовсю истязают петрозаводское духовенство.
Как-то раз, после очередного допроса, отца Николая Богословского втащили в камеру совершенно истерзанного. Его удалось привести в чувства только через 15 минут. Священник застонал, и первые его слова были: «Все, отцы, пропали мы! Меня сегодня подложный протокол заставляли подписать, где я во всем сознаюсь, я сумел прочитать, так как в этот раз по глазам сильно не били. Протокол отпечатан на машинке, без помарок даже. Раньше рукописные были, а этот печатный, я отказался подписывать, и меня так бить начали, что думал я, конец мне. И сейчас все внутри горит, не жилец я». «Эвон как! — всплеснул руками отец Алексий. — Мне тоже показалось странным, рукописные были листы, а потом печатные, но я-то прочитать не смог, мне зачитывали». «То-то нас бить перестали, после этих листов-то, — воскликнул другой заонежский батюшка, у которого были выбиты все передние зубы, — ведь напраслину на себя подписали, этого-то они ироды от нас и добивались. Теперь точно расстреляют, жаль только, что добрую память нашу осквернят, будто мы действительно бандитами были и во всем сознались». «Да ладно вам, — убежденно произнес отец Николай Надежин, — главное, перед Богом мы чисты, не отреклись от Него. Это самое важное, Он все устроит. Будет о нас в народе добрая память, не преуспеют клеветники, сколько бы ни старались»!
Как и предполагал арестованный батюшка, после «добровольных» признаний их оставили в покое. Продолжали терзать только отца Николая Богословского, никакие уговоры и угрозы на него не действовали, он постоянно терял сознание от побоев, после этого так долго приходил в себя, что следователь начинал терять терпение. Пришлось им печатать истинные ответы Николая, так как без личного прочтения его нельзя было заставить поставить свою подпись. Кроме того, «правдивых» показаний других священников явно хватало, чтобы приговорить отца Николая к «вышке». В одну из ночей послышался грохот открываемых запоров, и дверь в камеру со скрипом распахнулась. Включился яркий свет, прозвучала команда: «С вещами на выход»! Это было хоть и ожидаемо, но неожиданно, из камеры, еле-еле передвигая ноги, стали выходить истерзанные допросами люди. Те, кто еще держался на ногах, подставлял плечо тем, кто сам ходить уже не мог. «Быстрей, быстрей»! — орала охрана, на улице бесновались овчарки, готовые вот-вот сорваться с поводка.
Людей грузили в крытые с деревянным кузовом машины, набивали как сельдей в бочку, потом куда-то повезли. Ехали около часа. Дорога сначала была сносная, но последние полчаса жутко трясло, к тому же изнурял удушливый запах бензина. Многие ослабевали, теряли сознание, но оставались в вертикальном положении, поддерживаемые соседями, подпиравшими друг друга со всех сторон. «Куда везут-то»? — слышались осторожные вопросы одних. «Говорят, на этап, в Медгору. С вещами ведь идем. Если бы расстреливать, то без вещей повезли бы», — шепотом отвечали другие. Тут машина замедлила скорость и остановилась. Хлопнула дверца водительской кабины. Открыли деревянный кунг. «На выход! Строиться! Быстро, быстро»! — прозвучали команды. Пленников стали буквально выдергивать из машины, сопровождая каждого одним, а то и двумя ударами черенка от лопаты. Многие от этих ударов валились с ног, но конвой, состоявший из 15 человек, стаскивал людей в середину большой поляны, окруженной четырьмя кострами. В промежутке между костров стояли чекисты с яростно лающими овчарками. Всех сгоняли в одну кучу, набралось около 50 человек. На своих ногах стояло около трети. Еще не успели все выбраться из машины, как выступившие из темноты чекисты выхватили из толпы двоих и куда-то потащили, через мгновение раздались два глухих выстрела, и чекисты вернулись за следующими. Из толпы стали выдергивать по одному, и выстрелы стали звучать постоянно. Люди заметались, раздались крики, но собачий лай стал от этого громче и яростней. Чекисты с собаками приблизились к толпе ближе, оскаленные пасти вот-вот готовы были впиться в человеческую плоть. Кто пытался вырваться, получал такой удар прикладом по голове, что безжизненно падал на землю. Однако сопротивляющихся было мало, люди в массе своей не могли сопротивляться, они были истерзаны побоями, голодом и бессонницей. Священнослужители же ни о каком сопротивлении и не помышляли, они с трудом собрались в одну группу, громко прощались друг с другом и просили прощения у других людей, но на них никто не обращал внимания, ужас смерти обуял всех. Затем они тихонько запели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...», но тут черед дошел и до них. Первого выхватили отца Николая Богословского и потащили в темноту. «Прости им, ибо не ведают, что творят»! — взмолился про себя отец Николай, превозмогая жуткую физическую и душевную муку. Затем он сжал кулаки, зажмурился, и затылок его буквально взорвался острой болью, ... но вдруг боль исчезла, душа наполнилась неизреченной радостью. Отец Николай открыл глаза и увидел, как два крылатых существа в блистающих ризах понесли его к Свету, струящемуся с небес. Отец Николай ликовал...
Пожилой инвалид медленно, кряхтя, вылез из «запорожца» и, посмотрев по сторонам, подошел к почтовому ящику. Другого способа передать письмо он не придумал. Опустив письмо в почтовый ящик, он быстро вернулся, сел в машину и стал ждать. Ждать пришлось недолго, остановился «москвич-каблучок», из него вышла женщина и вытряхнула содержимое в черный с металлической окантовкой тряпичный почтовый мешок. «Кажется, все»! — вздохнул с облегчением инвалид и положил таблетку валидола под язык. Он вспомнил, как потерял ногу в 41-м, как их отряд НКВД остался прикрывать отход основных сил. Вопрос о сдаче в плен не стоял, да их в плен и не брали, они считались опасными для врага солдатами. Среди них не было тех «шкур», которые измывались над арестованными на допросах в 37-м. Эти всегда оказывались в тылу, при штабе или в особом отделе... А те, кому пришлось быть невольными участниками репрессий, ожесточенно бились с врагом в арьергардах и в истребительных батальонах. Его друзья и коллеги погибли все, искупив свою вину кровью. А он?.. Бог сохранил его видно для того, чтобы он мог рассказать правду про страшные репрессии, про то, как все было... «А! Будь, что будет! — сказал инвалид вслух, беседуя сам с собой, — воля умирающего — закон, да и сейчас не 37-й год, а 56-й. Даже если дело начнут, как свидетель пойду, ну, а если,… все равно жена умерла, детей нет. Идите, берите меня, вот он я»! Инвалид погрозил кому-то невидимому кулаком, презрительно сплюнул и завел мотор.
Младший следователь республиканской прокуратуры рассеянно вскрыл конверт, быстро пробежался взглядом по пожелтевшим строчкам и вздрогнул. Затем он сел на стул и погрузился в чтение, потом резко встал и быстрым шагом вышел из кабинета. Почти бегом взошел по лестнице на второй этаж и постучался к начальнику.
— Ну, чего тебе, Семенов!
— Товарищ Шевцов, тут мне по почте такое прислали, анонимно, но письмо это еще в 37-м написано, адресовано товарищу Сталину! Как раз насчет репрессий в Заонежье!
— Дай сюда! — Взяв бумагу, старший следователь Шевцов углубился в чтение. Через 15 минут он отложил письмо, снял очки, стал массировать закрытые глаза.
— Так вот, значит, почему тот Иванов своего начальника застрелил. За брата, значит, мстил. Да, это они здорово придумали: листы допросные заранее печатать на машинке, а арестованным в руки не давать, зачитывать вслух их реальные ответы, а подкладывать на подпись заранее напечатанные. Следаки те точно фокусники. И как арестант ничего не замечал? Тут тебе любое дело можно сшить в зависимости от фантазии следователя.
— Так их дубасили, наверно. Я слышал, что попы тогда упертые были, одно слово — «фанатики», — сказал Семенов.
— Так... так... Смотри, первый протокол рукописный, подписан вероятно самим арестантом... А потом подпись какая-то странная, похожа, но... не такая, — вслух размышлял Шевцов.
— Ну, это просто, товарищ Шевцов, это мы еще в школе так делали... Выдвигаешь со стола стекло, под низ ставишь лампу, кладешь на стекло бумагу с надписью, кладешь сверху чистый лист бумаги и обводишь надпись, — пояснил Семенов, разглядывая протоколы.
— Ладно, хватит фантазировать, сдадим на экспертизу, и все станет точно известно, — Шевцов перестал презрительно ухмыляться и нахмурился. — Подшей к делу копию, оригинал отдай экспертам, пусть поработают, а мы будем проверять эту версию!
Через полгода материалы следствия по заонежским репрессированным дополнились фактами, и еще через полгода все заонежские священнослужители были реабилитированы... посмертно.
Из-под ковша экскаватора опять посыпались кости и черепа. Василий поставил рычаг на ступор и, не опасаясь обвала, полез на склон карьера. Аккуратно подняв ближайший череп, внимательно оглядел его. Со стороны затылка виднелось отверстие, видимо, от пули. «Ну, че ты, в самом деле? — выплюнув окурок, высунулся из окошка кабины водитель КамАЗа. — Че, костей мертвых не видел? Уже год их грузим, да возим на подсыпку объездной дороги». «Да ты глянь, Митрич! Все черепа с дырками в затылке»! «Да ну тебя! Что ты как баба? Говорят тебе, кладбище это старое. Когда кирпичный строили, там еще больше костей было. Грузи давай». «Нет, не буду, тут что-то нечисто, тут разобраться надо». Митрич выругался, завел мотор и уехал недогруженный. В тот же день Васю, недавно принятого на работу, уволили «по собственному желанию», но уже через месяц карьер закрыли, общество «Память» начало раскопки. Оказалось, что в этом районе в 37–38-х годах велись массовые расстрелы, и при разработке карьера наткнулись на один из могильников. Удалось собрать костных останков более чем 700 человек. Восемнадцать гробов, до верху наполненных людскими костями, захоронили на Зарецком кладбище, справа от братской могилы воинов, погибших в Великую Отечественную войну. Дорогу стали строить дальше, она прошла как раз по месту казней...
Последняя проповедь о. Алексия Петухова
(последнего кижского священника)
В большинстве дел содержатся лишь необходимые судебно-следственные документы, без приобщения других материалов, которые бы выступали в качестве неопровержимых доказательств (проповеди, речи, переписка, личные, финансовые и имущественные документы и т. п.). Единственным исключением является содержащаяся в материалах уголовного дела на кижского священника о. Алексея Петухова его проповедь, сказанная в последний перед арестом настоятеля и закрытием церкви престольный праздник Преображения — 19 августа 1937 г. Это были дни тяжелых испытаний для пастыря, который боролся с превращением храма в светский музей. Когда после закрытия в 1936 г. Преображенской кижской церкви никто из верующих не надеялся больше в Светлое Христово Воскресение переступить порог этого храма, о. Алексей, вопреки всем светским решениям, провел в нем Пасхальную службу. И все лето 1937 г. священник, как это было на протяжении двухсот лет и до него, встречал прихожан в древнем храме, бесстрашно исповедуя свою веру. В проповеди в день Преображения Господня 1937 г. отец Алексей обратился к своей пастве с такими словами:
«Сегодня мы, дорогие слушатели, вспоминаем и празднуем Славное Преображение Пречистаго Тела Господа нашего Иисуса Христа, которое произошло во время Его земной жизни на горе Фаворе в присутствии трех любимейших учеников. В память этого события ваши прадеды выстроили и освятили сей великолепный храм, а ваши отцы и деды богато и художественно его украсили. Свыше двух столетий храм этот служит украшением вашей местности, а сейчас пользуется вниманием со стороны верующих и неверующих. В день храмового праздника позвольте поздравить Вас с двойным праздником и побеседовать вообще о Церкви и также о вере Православной. Церковь Христова в Слове Божием часто сравнивается с кораблем. Плывет этот корабль Христов по житейскому морю, на нем есть кормчие и матросы, на нем есть также и пассажиры — это сыны Церкви. Все ждут тихой пристани и приятного путешествия. Корабль Христов — Церковь Православная, теперь переносит страшную бурю и находится в страшной опасности. За 1000 лет существования Православной Церкви на Руси никогда она не была в столь тяжелом положении, как сейчас. С одной стороны — религиозное невежество самих христиан, религиозное равнодушие, ненависть к вере, а с другой стороны — современное безбожие, неверие и распри в самой Церкви, все это вместе подняло страшную бурю, все устремились на Церковь, чтобы обессилить ее, вконец разбить ее. Враги христианства не дремлют, враги напрягают все силы, чтобы утопить священный корабль Христов и уничтожить веру Православную. Но мы знаем, что на корме корабля церковного стоит невидимо Небесный Кормчий — Господь наш Иисус Христос. Мы знаем из Священного Писания, что даже врата адовы не одолеют Церковь, мы знаем, что этот корабль не погибнет до конца мира, и что рано или поздно он придет к тихому и верному пристанищу. Но мы и то знаем и видим, что в эту безбожную бурю многие из плывущих на корабле гибнут, гибнут и по чужой, и по собственной вине. Жаль их, и к ним всегда применим голос Кормчего, Спасителя: «Бодрствуйте, будьте готовы!»
Итак, ревет буря, тьма безбожная вокруг, волны заливают корабль, а мы на корабле спим непробудным сном! Довольно спать! Нужно работать, нужно употреблять все законные меры, способы и все усилия, чтобы довести корабль до тихой пристани, и на нем самим спастись. Поэтому в первую очередь мы должны: усилить хождение в храм в праздничные дни к богослужениям, изучать Закон веры Православной, дать детям религиозное воспитание, теснее сомкнуться около Церкви, открыто показать врагам веры, что мы Церковь нашу любим, любим Ея учение, богослужение и Ея влияние на жизнь. Если Церковь Христова жила во времена гнета языческого, во времена господства всяких нечестий и лжеучений, то и теперь, что бы ни случилось, какие законы бы ни были изданы, какая-либо безбожная проповедь ни раздавалась, Церковь устоит и Православная вера не погибнет, лишь бы мы не спали, были ревностны для веры, и помогли бы общему делу спасения.
Итак, долой уныние и сон смертельный, который ведет к вечной погибели. Будем все трудиться для Христа, для Его Церкви и Его Евангелия. И через общие наши усилия, с помощью Божией доведем корабль — Церковь Христову до тихой пристани, и с нею сами спасемся. Аминь».
Безусловно, каждое слово этой проповеди в 1937 г. могло стоить жизни. Так и случилось: в конце октября того же года о. Алексий был арестован, а 20 ноября расстрелян.