Царский путь

Профитологии

После возвращения из Константинополя с архиепископом произошла некая важная перемена. В течение более чем полугода он почти никого не принимал, почти никуда не выходил и не выезжал с обычными для архиерея посещениями храмов, училищ, мастерских.

Объяснение тому — в «Житии Мефодия». Агиограф сообщает, что Владыка «...от ученик своих посажь два попы скорописьця зело, преложи вбрзе вся книгы, вся исполнь разве Макавеи от грьчьска языка в словеньск шестию месяц начьн от марта месеца до двою десяту и шестию день октября месяця. Оконьчав же, достоиную хвалу и славу Богу воздасть, дающему такову благодать и поспех. И святое возношение таиное с клиросомь вознес, сотвори память святаго Димитрия. Пьсалтырь бо бе токмо и Евангелие с Апостоломь и избраными служьбами церьковныими с Философомь преложил перьвее, тогда же и Номоканон, рекше Закону правило и отеческыя книгы преложи».

 

Как ни подробно это объяснение, но оно, конечно же, нуждается в обстоятельном рассмотрении.

Итак, агиограф сообщает, что Мефодий усадил (посажь) за работу двух священников-скорописцев, весьма (зело) опытных, из своих учеников и перевел (преложи) очень быстро (вборзе) с греческого языка на славянский все книги Священного Писания, и все исполнил, кроме (разве) Макавеи (трех книг, которые в Ветхом Завете именуются Маккавейскими) за шесть месяцев, начиная с марта до 26 октября (число месяцев указано неточно; на самом деле речь идет о семи месяцах, если счет от конца марта, или около восьми; год не указан, но приблизительно это 881-й или 882-й; по иному предположению 884-й). Окончив же, воздал достойную хвалу и славу Богу, давшему такую благодать и скорость в работе. И святую литургию с одними только певчими своими отслужив, сотворил канон в память святого Димитрия (Солунского). Первоначально же (перьвее) они с Константином Философом перевели только Псалтырь и Евангелие с Апостолом и избранными церковными службами. Тогда же были переведены и Номоканон, иными словами Правило закона, и Отеческие книги.

Хотя агиограф для начала сообщает о переводе Мефодием книг Ветхого Завета, но напоследок считает нужным упомянуть и его главные переводческие труды, предпринятые еще при жизни младшего брата, а отчасти и совместно с ним. По сути это наиболее краткий библиографический обзор славянских произведений Мефодия. В него не включены переведенные им с греческого сочинения Философа, уже известные нам по «Житию Кирилла». Не включены также многочисленные молитвы, стихи церковных песнопений, которые совместно с братом или самостоятельно он озвучивал и записывал по-славянски еще со времен жизни на Малом Олимпе. Изо всего этого обширного наследия в обзоре представлен только канон великомученику Димитрию, работа под греческим названием Номоканон (по-славянски, Правило закона) и некие книги, именуемые Отеческими1. Но и этот обзор, при его краткости, настолько впечатляет объемом совершенного, что не случайно к нему было обращено самое пристальное внимание нескольких поколений исследователей. И в первую очередь оно сосредоточивалось на том, с чего жизнеописатель начинает, — на переводе книг Ветхого Завета.

Что и говорить, сведения, сообщаемые об этой части переводческих трудов Мефодия, способны вызвать сильное недоверие. В них вправе усомниться каждый, кто однажды держал в руках тяжелый том Библии и хотя бы пролистал, а тем более частично или полностью прочитал ту ее часть, в которой описаны судьбы, деяния и воззрения ветхозаветного человечества, а затем и народа Израиля — до Рождества Христова. Для вдумчивого, сосредоточенного, ничем посторонним не отвлекаемого прочтения книг Ветхого Завета (пусть и за вычетом книг Маккавейских) нужны не месяцы, а годы. Конечно, скорость восприятия текста у новичков и людей, привыкших читать Библию многократно, сильно различается. К примеру, опытный в чтении монах способен прочитать Четвероевангелие всего за несколько часов одного дня. Псалтырь по покойнику прочитывается за ночь. Но в нашем случае речь идет не просто о чтении или скорописном воспроизведении услышанного, но о высоком искусстве перевода с одного языка на другой. Исследователи, не сомневающиеся в житийном описании события, приводят такой довод: Мефодий готовился к переводу Ветхого Завета длительное время и перед тем, как привлечь к работе священников-скорописцев, уже располагал черновыми записями, с которых просто надиктовывал страницу за страницей, книгу за книгой.

«Вся книгы... разве Макавеи»... Сомнения в возможности такого стремительного исполнения задуманного труда отпали бы, сохранись велеградские библейские переводы в своем полном первоначальном объеме. Но после кончины Мефодия они уцелели только частично. Не потому ли, что Владыка, похоже, не успел вывезти с кем-нибудь в более пригодное для хранения место итоговую часть своей с братом духовной жатвы, как сделал это во время недавней поездки в Константинополь.

Известный знаток кирилло-мефодиевского книжного наследия, профессор А. В. Михайлов еще в начале ХХ века предложил на обсуждение коллег наиболее скромную оценку, касающуюся объема переводческих трудов солунских братьев. «Исторические памятники, — писал он, — свидетельствуют, что первоучители славян перевели на церковнославянский язык с греческого всю Библию кроме Маккавеев. Причем Кирилл и Мефодий перевели вместе только Евангелие и Апостол (апракосы), Псалтырь и Паремейник, а все прочие книги перевел после смерти брата... Мефодий. Но так ли это? В настоящее время только относительно церковнославянского перевода Евангелия, Апостола, Псалтыри и библейских отрывков, вошедших в Паремейник, можно с уверенностью сказать, что они восходят к эпохе Кирилла и Мефодия и дело их рук. Что касается других книг Священного писания и других ветхозаветных текстов, не вошедших в Паримейник, то об их отношении к литературной деятельности Кирилла и Мефодия наука до сих пор ничего определенного сказать не может».

Такой малоутешительный вывод вроде бы трудно согласовать с мнением, которое высказал автор, творивший всего двумя-тремя десятилетиями позже Мефодия. Это Иоанн Экзарх Болгарский, один из выдающихся славянских просветителей эпохи. В своем предисловии к переводу книги «Богословие» («Небеса») Иоанна Дамаскина он упомянул сначала Кирилла, который «мъногы троуды прия, строя писмена словеньскыхъ книгъ и отъ Евангелия и Апостола прелагая изборъ», а затем и архиепископа Мефодия, который «преложи вся уставьныя кънигы 60 отъ елиньска языка, еже есть гречеськъ, въ словеньскъ».

Это же число переведенных Мефодием библейских книг находим и в Проложном житии Кирилла и Мефодия: «...преложи вься 60 книгь Ветхааго и Новаго закона от гречьскаго в словеньскыи».

Одно из двух: либо эти цифры и свидетельства, исходящие от почти современников солунских братьев, нужно отнести к панегирическим преувеличениям, либо сдержанный в выводах А. В. Михайлов недооценил подлинных размеров их переводческого творчества.

Конечно, при начале своих трудов братья, как мы помним, ограничивали себя задачами только богослужебного, по точному определению Иоанна Экзарха, избора. Избранное Евангелие-апракос, избранный Апостол-апракос... Даже перевод Мефодием Псалтыри поначалу, можно догадываться, ограничивался псалмами и отрывками из них, постоянно звучащими в церковных службах, и лишь постепенно этот избор восполнялся, чтобы к концу его жизни приобрести облик полной 150-псалмовой Псалтыри.

Но что же имел в виду Михайлов, говоря о Паремейнике как еще одном безусловном труде братьев? Название это попало в русский церковный обиход из греческого, где слово παροιμία означает «притча», «пословица». Паремейниками называли сборники для богослужебных чтений, составленные по преимуществу на основе ветхозаветных книг. Отрывки из них, паремии, иногда звучали во время литургий, но чаще всего — в составе праздничных вечерних служб. Здесь были представлены почти в полном объеме «Притчи Соломоновы», отчего за сборниками и закрепилось это название. Впрочем, в греческом употреблении они чаще именовались профитологиями, то есть «книгами пророков».

Последнее название более соответствовало содержанию ветхозаветных чтений, поскольку за каждым из них стояло авторитетное имя кого-то из пророков. Имя Моисея, которого почитали как великого законоучителя, создателя первых пяти книг Библии, в том числе книги Бытие. Или имя того же Соломона с его Притчами и Книгой премудростей. Или имя Исайи, пророка из пророков, которому принадлежат самые пронзительные из предсказаний о Рождестве Христовом. Не случайно и книга Исайи почти в полном объеме представлена в паремейниках. Но не обойдены вниманием и пророк Иезекииль с его знаменитым пророческим видением о четырех евангелистах, и Иеремия, и Даниил, и так называемые «малые» пророки — Аггей, Малахия, Софоний, Михей, Иона, Аввакум, Осия, Захарий... И книга Иова. И книги Царств, в которых повествуется о пророках Илье и Елисее.

Так, на праздничной вечерне Преображения Господня читались (и по сей день неизменно читаются) паремии из Исхода и Царств — о явлении Бога пророку Моисею на горе Синай и о наставлениях Господних пророку Илье. Эти отрывки предваряли чтение евангельского зачала о горе Преображения, где Христос предстал апостолам в таинственном собеседовании с Моисеем и Ильей.

Для своих переводов Псалтыри и паремейных чтений братья, естественно, брали за образец практику константинопольской церкви того века, а в ней ветхозаветные паремии Священного писания были представлены в законодательной для всего православного Востока Лукиановской редакции Септуагинты.

Это был не их двоих выбор, а избор всей Церкви Христовой. Она сама из века в век мудро наставляла, что христианину нужно помнить из Ветхого завета в первую очередь, а что можно отложить, как «всякое житейское попечение», для чтения в келье или в мирском жилье.

В понимании Церкви Ветхий Завет был царским путем ко Христу. Узкий и тесный путь, и его никто не устилал мягкими коврами, не забрасывал лепестками лилий и роз. Путь, по которому шествовали великие провидцы, осыпаемые злобной бранью, плевками, градом камней. Земные же цари, обличаемые пророками за жестокость, лицемерие, стяжательство и лихоимство, отправляли праведных на мучения, на позорную смерть. Но выходили на тот путь новые страстотерпцы духа, предтечи, укрепляемые светом своих озарений, вдохновленные свыше.

Таков был в понимании Церкви единственно достоверный смысловой стержень всей ветхозаветной истории. Искать ее живой промыслительный ток бессмысленно было бы в хрониках династий и колен, в триумфах племенной гордыни, в чреде чудовищных ритуальных отмщений. По сути своей это была история малой горстки богоизбранников, чающих пришествия обещанного от Господа помазанника. История сокровенных предчувствий, выстраданных надежд на приход в мир милосердного Спасителя. Но, одновременно, и жертвенного агнца, которого предадут на позорное мучение.

...Служебный распорядок молодой моравской церкви, каким он выстраивался когда-то с приездом братьев в Велеград, не мог оставаться неизменным. Прирастала народом паства, прибавлялось число приходов, городских и сельских. От недельных (воскресных) и праздничных служб подступила пора переходить — хотя бы во владычном соборе для начала — к службам ежедневным, для которых содержимого первоначальных кратких апракосов уже не хватало. Служебные Евангелие, Апостол, Паремейник пополнялись новыми зачалами и чтениями. Нужно было обзаводиться и книгами четьими, для домашнего чтения — Четвероевангелием, полным Новым Заветом, полной Псалтырью. Рано или поздно славянин-священник, славянин-монах, славянин-прихожанин хотел и имел право получить представление обо всех книгах Священного писания — от Бытия до Апокалипсиса.

Вот какие побуждения подвигли однажды архиепископа Великоморавского развернуть перед собой и священниками-скорописцами вся книгы. Но сколько именно насчитывалось в их работе книг? Если вспомнить число 60, которое приводят Иоанн Экзарх Болгарский и автор Проложного жития, то выходит, что Мефодием был предпринят не только перевод ветхозаветных, но и пополнение объема славянских новозаветных книг. В предреволюционном Синодальном издании церковнославянской Библии Ветхий Завет, включая и три книги Маккавейские, представлен пятьюдесятью названиями. В Новом Завете, соответственно, двадцать восемь, считая и Апокалипсис, который в храмовых службах не звучал. Но для Нового Завета мог быть в ходу иной счет: всего 5 (четыре Евангелия и Апостол, включающий в себя Деяния апостолов и их послания). И при том, и при другом счете общее число 60 не собирается.

Цифровые подсчеты оказываются ненадежным средством еще и потому, что для IX века нет достаточно выверенных сведений о том, каков был канон или «устав» ветхозаветных книг, принятых к чтению в разных поместных церквях.

В любом случае, Мефодий со своими сотрудниками кроме книг Маккавеев не выкладывали на рабочий стол еще несколько книг, считавшихся неканоническими (Юдифь, Товит и ряд других сочинений).

Отсутствие в современных книгохранилищах подлинных славянских рукописей из кирилло-мефодиевской книжной мастерской вовсе не означает, что пытливому исследователю невозможно приблизиться к первоисточнику на расстояние почти протянутой руки. К счастью, не все утерянное пропадает навсегда и насовсем. Сохранилось несколько кириллических и глаголических рукописей XI, XII и более поздних веков, которые вполне могли быть списками если не с самих рукописных книг, созданных братьями и их учениками, то копиями первых списков. Нередко устойчивые словарные, грамматические приметы кирилло-мефодиевского литературного стиля просматриваются в древнерусских богослужебных рукописях вплоть до XIV, XV веков. Свидетельство тому — первая древнерусская полная Библия, знаменитая Геннадиевская, названная так по имени новгородского архиепископа, жившего в XV веке.

По итогам современных исследовательских поисков к творческому достоянию Мефодия неуклонно возвращаются целые главы из его утерянных, казалось бы навсегда, библейских переводов. Тем самым преодолеваются скептические ограничения, предложенные в свое время А. В. Михайловым. Но к каким бы итоговым выводам на эту тему наука не пришла, самым великим из ветхозаветных переводов, оставленных Мефодием славянскому миру, навсегда уже пребудет книга псалмов.

«Из всех книг, написанных руками человеческими, ни одна, не исключая даже Евангелий, не положила на христианское чувство и сознание печати столь неизгладимой, столь повсеместной, столь властной, как именно Псалтирь. Самая пророческая из пророческих книг, она стала азбукой христианства. В то же время она остается венцом молитвенного песнопения, недосягаемым образцом, неиссякаемым источником, питающим поэтическое творчество двух тысячелетий».

Это слова замечательного русского педагога Сергея Рачинского из его книги «Сельская школа». О том, что слова не превыспренни, а глубоко пережиты, скажет еще один отрывок из очерка «Чтение Псалтири в начальной школе»:

«Мальчик, научившийся в школе, хотя механически, но бегло и истово читать Псалтирь, не расстанется с нею до гроба. Случалось ли вам, при вынужденной ночевке в крестьянской избе, осмотрев от скуки всю скудную ее обстановку, раскрыть ту единственную книгу, которая лежит под полкой с образами? В огромном большинстве случаев эта книга — Псалтирь. Запятнаны ее страницы, обтерты ее углы. Но не одна грязь мозолистых рук оставила эти пятна. Тут есть капли воска, есть капли слез, медленно падавшие на эти страницы во время долгих ночных чтений по дорогим покойникам. Не рассеянною небрежностью истрепаны эти углы; но благоговейным переворачиванием этих страниц, быть может, многими поколениями. И при всяком чтении для чтеца, по мере его умственного и нравственного роста, ярким пламенем вспыхивал внутренний смысл того или другого речения, до тех пор для него непонятного; и с каждым чтением дороже становилась ему эта книга, лежащая под образами».

Кажется, как непредставимо велико расстояние, — не столько в пространстве, сколько во времени — между славянскими псалмами Мефодия и обыкновенной русской избой, в которой при свече или лучине мальчик вычитывает кафизмы у тела почившего крестьянина, а сельский учитель коротает свою путевую ночь. Но путь перед всеми тот же самый — царская дорога ко Христу.

Несправедливо было бы не привести здесь еще одно обобщение Рачинского. Отдав должное высоким поэтическим достоинствам греческой Псалтыри, он продолжает: «И этот-то текст, с изумительной точностью, с вдохновенною смелостью был переложен на язык юный и свежий, но богатый и гибкий, при этом впервые вошедший в полную свою силу, и перевод этот наложил на юный язык неизгладимую печать. Язык этот сделался книжным языком великого христианского народа и до сих пор остается живым элементом русской речи, письменной и устной.

Самый же перевод стал одним из величайших сокровищ этого великого народа. Каждое его слово, постоянно звучащее в торжественные минуты общественного богослужения, своеобразный ритм каждого стиха, закрепленный дивными напевами прокимнов, антифонов, причастных, срослись со всеми отголосками сердечной памяти, со всеми изгибами верующей души».

 

Горазд

Подошла пора, когда велеградские ученики, почувствовав в облике и распорядке жизни своего владыки признаки возрастающей усталости, подступились к нему, не без смущения, с вопросом, который всегда в таких случаях вроде бы и неловко задавать, но и таить про себя негоже:

«Кого чуеши, отче и учителю чесьныи, в ученицех своих, дабы от учения твоего тебе настольник был?»

Казалось бы, с вопросом об ученике, достойном и способном заменить его на архиепископском столе, обращаться следовало совсем не к нему. Разве в его власти утверждать себе духовного наследника? В Риме, в Риме все решается и решится! В том числе и судьба преемничества на его захолустной кафедре. Но какие ветра подуют из Рима теперь, после нежданной вести о скоропостижной кончине Иоанна VIII? Пусть не всегда и не во всем оказывался папа его надежным заступником. Но поискать бы надо еще таких покровителей, как старый Адриан и этот его преемник, совсем еще не стариком уложенный в каменную раку.

Архиепископская власть давала и Мефодию право рукополагать в епископы достойных избранников. Но при этом, по старому церковному канону, в поставлении требуется кроме него участие еще двух епископов. Один у него был, только кто же? Вихинг! Его недреманный соглядатай. Сидит пока что в Нитре, но вожделеет тотчас переселиться к Святополку в столицу, как только помрет ненавистный ему старый грек.

Хотя при покойном апостолике Иоанне заходила речь о необходимости открыть в преобширной Моравии хотя бы еще одну епископскую кафедру, чтобы у себя на месте втроем рукополагать новых священников и даже епископов, но в коловращении тогдашних интриг обещание подзабылось. А теперь — кому писать или к кому ехать в Рим по этому делу о его, Мефодия, желаемом наследнике?

Нет, вопрос, заданный учениками, не поставил его в тупик и вовсе не выглядел преждевременным.

«Показа же им единого от извесьтныих ученик своих, нарицаемаго Горазда, глаголя: “Сеи есть вашея земля свободь моужь, учен же добре в латиньскыя книгы, правоверен. То буди Божия воля и ваша любы, яко же и моя”».

Таков ответ, читаемый в «Житии Мефодия». Выбор Владыки пал на Горазда. Все, что сказано было о нем, уместилось, как видим, всего в одно краткое предложение. Но не лишне заметить сразу же, что это единственный из учеников, названный во всем житии по имени («Житие Кирилла» не называет вообще ни одного). И вот в таком подчеркнутом внимании к имени прочитывается уже не воля Владыки, а безусловное согласие с его выбором всех, кто присутствовал и признал мудрую правоту старца.

Почему Горазд? Для начала потому, что он «свободь муж». По понятиям времени, речь шла даже не о личной свободе, а о принадлежности к избранному сословию, к людям родовитым и именитым. Разве это не преимущество на случай, если против такого избранника начнет злоумышлять заезжий шваб Вихинг? Уж тут-то моравская знать не даст в обиду выходца из своей среды.

Вторым преимуществом было то, что священник Горазд, как все ученики Мефодия, читал и по-гречески, и по-латыни. К тому же он не просто преуспел в латинской грамоте, но знал и латинскую церковную службу. А ведь знание такое пригождалось всякий раз, когда за литургией надо было сначала читать Апостол и Евангелие латинской речью, на чем настаивал Рим, а потом уже, если угодно, по-гречески или славянски.

Но еще более был Горазд способен, успешен и горазд, — чем и оправдывал свое имя, похожее на добродушное семейное или уличное прозвище, — в усвоении смысла, чина и последования славянской службы. Наконец же и во-первых, был он тверд и, по определению Владыки, правоверен в стоянии своем за нерушимость христианского исповедания, то и дело подвергаемого нападкам триязычников или изобретателей филиокве.

Вопрос о преемнике никак не мог решиться сам по себе. Свой выбор Владыке следовало отстоять. Как ни обременительно в его летах готовиться к очередному посещению Ватиканского холма, а иных мест, где бы ему постоять за своего Горазда, добившись его рукоположения в епископы, Мефодий не знал. Ехать же в Рим, не дождавшись вызова из канцелярии нового апостолика, он тоже не мог. Его нежданное появление сочли бы в лучшем случае за дисциплинарный проступок.

Однако шли месяц за месяцем, а от нового папы никаких сообщений не поступало. Так ни единого и не пришло. Причину его молчания напоследок искали в том, что папский век этого апостолика по имени Марин оказался очень уж короток — менее полутора лет. Из немногих вестей, дошедших до Велеграда при его правлении, одна насторожила: Марин, оказывается, быстро успел рассориться с императором Василием и с патриархом Фотием. Да и вторая весть озадачила: в Рим по воле Марина возвращен епископ Формоза, осужденный покойным Иоанном VIII за участие в заговоре. Этого Формозу Мефодий запомнил еще по первому приезду в Рим. Когда папа Адриан II благословил посвятить во священники трех моравских учеников, то поручил совершать рукоположение двум епископам, в том числе Формозе. Уже в те часы знакомства Философу и Мефодию было видно, что Формоза по духу своему — истовый триязычник и поручение апостолика исполняет, почти не скрывая недовольства, лишь по долгу службы.

И двух этих вестей было велеградскому Владыке достаточно, чтобы понять: лучше ему к Марину, даже если вызовет, не спешить. А тут как раз подоспела еще весть. Если кто и вызовет его, то уже не Марин, а другой. Имя этого другого Адриан III. Впрочем, и с ним Мефодию не довелось увидеться. На папскую кафедру Адриана III возвели 17 мая 884 года, то есть всего за год и четыре месяца до его неожиданной кончины, случившейся во время поездки к королю Карлу III Толстому, сыну Людовика II Немецкого. Об этом апостолике, как и об Иоанне VIII, существовало предание, что он умер насильственной смертью. Мефодия он пережил меньше, чем на полгода.

Труднее сказать, успели они или не успели вступить хотя бы в переписку друг с другом. До Велеграда еще во второй половине 884 года могли поспеть воодушевляющие сообщения из Рима и Царьграда о первых поступках нового апостолика. Адриан III предпринял шаги для исправления грубых ошибок своего предшественника, допущенных в отношениях с византийским двором и константинопольской патриархией.

Мефодию и его сподвижникам очень хотелось надеяться на прочность этой самой недавней перемены к лучшему. Пусть на Ватиканском холме возобновятся для начала хотя бы те настроения, которые они застали когда-то при старце Адриане II, тезоимените теперешнего папы.

Да, для начала хотя бы! Мефодий поневоле был сдержан в оценках и ожиданиях. Он повидал уже не один самонадеянный рывок Римской курии к первенству в пределах всей Вселенской церкви. На его веку Ватикан все чаще впадал в какие-то воспаленные состояния, при которых проговариваются вслух прегордые мечты о собственной духовной исключительности. Не стало ли это следствием того, что у Ватикана никогда не было сбоку для надежной опоры кесарева плеча, мирского равновеса? То есть императорская христианская власть еще со времен Константина Великого как была, так и пребывает — для римской церкви, равно как и для всех. Но императоры далеко, на Босфоре, а мирского величия хочется не вдали и для всех, а здесь, у своего плеча. Здесь, в вечном Риме, где всемирное величие сияло незаходимым солнцем при августах-язычниках. И потому раз от разу возникало желание поискать чье-то еще плечо, более надежное и близкое. И уже нашли было при папе Льве, когда он самочинно, в порыве небескорыстной лести, произвел в императоры Карла Великого. И чего добились? Того, что теперь сразу несколько королей, наследников Карла, не могут поделить между собой земли мнимой «Римской империи». Сами же папы то и дело испытывают неудобства от препирательств в семействе покойного Людовика. Не оставляет в покое курию и духовенство франкское с его постоянными самоуправствами. Разве не пытались и Мефодия те самоуправники лишить власти, врученной ему на ступенях папского престола?..

И вот курия мечется. То просят василевса, одного, затем другого, о военной помощи против арабов в южной Италии. То капризно забывают о полученной поддержке, и василевс им уже не брат во Христе, а разбойник, покушающийся со своим патриархом захватить все болгарские церковные приходы... То снова учтиво ищут у Константинополя защиты от арабских морских пиратов.

Такая изнуряющая неуравновешенность в отношениях между двумя церквями не может, не должна продлиться долго. Ни он, Мефодий, ни его покойный брат не предполагали, что на их веку необратимое уже обозначилось, что распри, невольными свидетелями и участниками которых они становились, из мелких трещин вот-вот превратятся в земные провалы. В конце концов старый Рим не захочет навсегда смириться с физической кончиной своего имперского величия. Его церковь воззавидует величию Рима нового и продолжит строить свое грандиозное здание при одной лишь папской главе — без опоры на кесарево плечо.

...Не имея возможности в скорые сроки поставить перед новым апостоликом вопрос о своем желаемом преемнике, Владыка решил действовать пока что в пределах архипастырских полномочий. Его ответ ученикам о Горазде как о преемнике поначалу был дан, как можно догадываться, келейно. Но свой выбор ему следовало озвучить и во время проповеди за литургией, когда, по давно заведенному правилу, Мефодий обращался ко всему народу со словом о празднуемом торжестве или об услышанном сегодня Евангелии. Или же о наиболее важных событиях в жизни моравской церкви.

Он знал, что молва о его выборе быстро расстелется по всей Моравии, а кое-где даже обгонит архиерейское письмо, подтверждающее его волю и рассылаемое в славянских списках во все приходы, где служат его духовные дети.

Он понимал, что слух о предпочтении, которое он отдает Горазду, первым делом долетит до Нитры и, конечно же, возбудит ярое негодование Вихинга. И потому Мефодий без всякой отсрочки огласил с велеградской кафедры еще одно свое архипастырское решение. Суровое, но необходимое, чтобы искоренить источник непрекращающихся церковных смут. Он не желает более терпеть на епископском столе в Нитре неисправимого еретика, искажающего догматы Вселенской церкви, сочинителя клеветнических подделок, оскверняющего своим поведением образ апостольского служения. Он анафематствует Вихинга, изгоняет его из лона церкви.

И одно, и другое решения Мефодий не считал допустимым утаивать от апостолического престола и при первой удобной оказии постарался переслать в канцелярию папы Адриана III.

В те же дни стало известно, что Вихинг прикровенно отбыл из Нитры. Куда? В Баварию, к зальцбургским покровителям? В Венецию, к своему напарнику по козням против Мефодия? Или прямиком в Рим?

 

Страстная седмица

У князя Святополка было три сына. Существует старое благочестивое предание о том, что однажды князь призвал к себе этих уже возмужавших княжат и положил перед ними обыкновенный крестьянский веник для уличного сора, состоящий из пучка перевязанных ближе к основанию прутьев. Князь спросил, может ли кто из сыновей переломить веник. Взялся один, напрягался так и эдак, не поддается веник. Попробовал второй — не ломается. Ничего не получилось и у третьего. Тогда князь развязал веник и отдельно переломил один прут за другим. «Вот так и вы, — сказал сыновьям. — Когда все вместе, в согласии, вас никто не одолеет. А когда каждый только за себя, тогда вас поодиночке и сломают».

Наверное, ни один из сыновей не решился напомнить тогда отцу о старой надсаде их семейной памяти, о которой они могли слышать, и не раз, вне родительских стен: согласие хорошее дело, но сам-то их отец не захотел жить в согласии со своим дядей.

Эта притча, приписываемая Святополку, на самом деле — сюжет бродячий. В разных странах и даже на разных континентах живучее это сказание не раз исходило из уст почтенных отцов, преподающих сыновьям такую простую и вместе мудрую истину. Вполне мог считать ее своей и Святополк.

После возвращения Мефодия из Константинополя князь, видимо, немало удивленный тем, что Владыка столь достойно принят у себя в Визании, а не подвергнут там суровым карам за услужения Ватикану (что предрекал Вихинг), старался больше не подчеркивать перед архиепископом пристрастий ко всему латинскому, а почаще заявлять о своем моравском и славянском родолюбии.

Вот и после исчезновения из поля видимости Вихинга Святополк даже с удовольствием заговорил о вреде раздоров в церковной жизни. Ученики Мефодия надолго запомнили улыбчивые укоризны князя-родолюба, обращенные к Владыке и к ним заодно: с меня, мол, неученого, каков спрос, но вы же у меня тут все христиане, как и эти латинисты немецкие, тоже христиане, так что же вы нас, простецов, миротворению учите, а между собой христианского мира никак не заведете?

Но при этом радетель о мире не мог скрыть выжидательной приглядки искусника, намеренного при любом исходе дел что-то для себя выгадать.

Тем временем в приобретении земель князь, как и прежде, преуспевал. Уже и Паннонское княжество после смерти Коцела удалось Святополку выторговать у баварских маркграфов. Уже и владения свои именовал он не просто Моравской, а Великоморавской державой. Право же, она расширялась куда стремительней, чем соседняя Болгария.

Одна только забота с недавних пор нешуточно озадачивала князя, и кручиной этой он захотел поделиться с Мефодием. В слабозаселенные порубежья между его державой и болгарами с восточной стороны забрел, а прямее сказать, вломился без спросу какой-то неизвестный доселе кочевой люд, прозывающий себя уграми. Откуда объявились и куда намереваются двинуться, неведомо, но доносят про них, что воинственны, злы, жадны, речью говорят никому непонятной, не разбирают ничьих прав и владений. И между их вожаками есть один, которого даже королем именуют. Через купцов, идущих своими всегдашними дорогами с востока и на восток, этот, величающий себя королем, уже прослышал о мудром моравском наставнике веры и теперь зовет Мефодия к себе для знакомства.

Что скажет Владыка? Нужно ли ему отвечать на прихоть какого-то незваного пришлеца? Как лучше по-христиански поступить? От этих угров, слышно, любой пакости можно дождаться...

Если по-христиански, то надо, помолясь, поехать. Так решил для себя Мефодий. Пусть и дорога не близка, и хворей в теле не убывает, но почему же не собраться? Ведь король этот зовет его как христианина. Значит, о христианстве уже наслышан. Христос всегда шел, когда кто-то звал его для беседы или для помощи в свой дом. К сотнику шел, к мытарям, к важному сановнику, к фарисею, к бесноватому — никому не отказывал. Как же и ему, старику, оступиться теперь с царского пути?!

Да и время ли бояться за свою жизнь? У кого только не побывал, с кем только не виделся... Исполнял поручения трех ромейских императоров, встречался и обсуждал судьбы славянской церкви с двумя римскими папами, а святые мощи еще одного папы привез вместе с братом в Рим; сиживал за восточной словесной трапезой перед хазарским ханом и его всевластным беком; шутливо возражал на суде немецкому королю; крестил в гостях сербку — жену чешского князя; говорил в лицо баварским епископам невыносимую для них правду; давал отеческие наставления славному моравскому князю, потом пытался и до сих пор старается учить уму-разуму другого... А однажды они с братом без всяких даже увещаний, лишь властью молитвы угомонили посреди степи наскочившую на них ватагу разбойных угров — так ему ли бояться новой встречи с уграми, даже если у них теперь и свой король завелся?

Ничем не обидел его этот предводитель. Жадно распытывал Владыку о вере, с завистью глядел на святые книги, в которых вера высказана для всех, кто пожелает услышать или прочитать. Огорчался, что нет еще у его народа своих книг. Но зато есть желание не искать больше по свету иных земель, а осесть на этой и учиться у тех, кто тут мирно живет, выращивать хлеб и выдерживать в бочках веселое золотого цвета вино. А на прощание просил Владыку молиться о нем и приезжать еще и еще по-дружески. Не меньше короля довольны были и купцы-переводчики, устроители беседы и пира, а значит, по их понятию, самые важные во всем событии люди.

Святополк не зря тревожился. Эти угры, как понял их намерения Мефодий, утомились уже гулять по свету и вряд ли обильны народом настолько, чтобы состязаться в зверских подвигах с ордами, что приходили до них, с теми же гуннами или аварами. Они тут, пожалуй, и осядут, и укореняться. На земле не жаркой и не студеной, а теплой, как парное молоко или бродящее вино. И тогда Святополку, хочет ли, не хочет, а придется потесниться. Или не впускать их, а воевать. Но воевать сразу на востоке и на западе, с уграми и немцами, хватит ли сил?2

Мефодий твердо стоял на том, что держава сильна не кровью, не одними лишь мечами и шлемами, даже не общей речью, а верой, излагаемой родными словами. Для веры же нужно потрудиться несравненно больше, чем для того, чтобы меч выковать. Если ты крещен, и осенить себя умеешь крестом, и поклоны кладешь до земли, и расторопно чмокаешь руку своему Владыке или попу, то не думай, что уже всю веру стяжал. Ты еще и на нижнюю ступень лестницы подошву не поставил.

Никому не прегражден путь, никому и не закрыта дверь к вере — ни вору, ни убийце, ни блуднику, ни предавшему своих, ни кривляющемуся лицедею. Потому что Христос всем говорит: Я — ваш путь, Я — ваша дверь. Но и предупреждает: узок путь, тесны врата. Разумеешь ли, княже Святополче? Разумеют ли сыновья твои? Македонец полмира покорил, стольких богов и божков по дороге собрал в свою кумирню, и все вмиг рассыпалось. Где его полки, где царство, где сила? В бесславье, как в песок, все ушло... А где Атилла? Он же здесь гулял, где мы беседуем, и Рим развалил до обломков, а где его сила? Бесславьем заросла... Но тебе, княже, разве не дан другой пример? Сим победиши, как победил некогда император Константин Великий. Иной победы, иной силы не сыщешь...

Мефодию, столькие годы собеседовавшему прямой и открытой речью — сначала по-гречески, а потом и по-славянски — с царем-Псалмопевцем, не было навыка, разговаривая теперь с князем, переходить на язык лести или учтивых потаканий, к которым так приучен был властелин Моравии.

После разговоров с ним оставалась надсада: да впрок ли они? А с надсадой подступала к сердцу слабость. Или это был признак неумолимого старения, о котором тот же Псалмопевец с мягким сокрушением сказал: дни лет наших — семьдесят лет, через силу восемьдесят, а сверх того — болезнь и труд; когда же придет кротость на нас, ею научимся.

Но до поры не ведаешь, когда он прозвучит, голос, доступный только твоему слуху. И прозвучит ли он для тебя? У брата его был такой слух. Мефодий, по крайней мере, дважды в том убеждался: когда в Херсоне Философ предрек скорую кончину архиепископа и когда в Риме сам вдруг разболелся и вскоре попросил постричь его в монашеский чин.

Но можно и болеть, и сильно недуговать, а все не слышать. Можно изойти в напряженном ожидании, но голоса все не будет. А достоин ли ты, чтобы тебе сообщены были твои сроки?

Владыке нездоровилось в утро Цветной недели, когда Господь входит в Иерусалим и весь город радостно высыпает на улицы встречать Грядущего, и дети устилают камни мостовых молодыми побегами пальм, а здесь, в Велеграде, — ветками распушившейся серебристой вербы. И столько детского щебета в пригретом апрельском воздухе, и таким победным гимном раздается вширь и ввысь:

Величаем Тя, Живодавче Христе,
осанна в вышних,
и мы Тебе вопием:
благословен грядый во имя Господне!

Как же в такой день не быть со всеми? И он превозмог себя, пришел, вступил в собор, как в переполненный гудящий улей, замер в алтаре перед престолом.

И тут — расслышал.

Он достоял службу до конца и произнес благословение — своему цесарю, князю, и всем здесь служащим, поющим, предстоящим. И после того сказал бывшим около него, чтобы они от этого часа не оставляли его молитвенной стражей и попечением. И даже срок свой назвал: «Стрезете мене, дети, до третяго дне».

И потом, в понедельник и во вторник Страстной седмицы, когда лежал на своем твердом монашеском ложе, все самое сокровенное, таинственное, что пелось в храмах, звучало и в нем. Это ведь были его с братом и первыми учениками самые ранние славянские начатки. Но он уже не различал, чьи именно начатки. Его наполняло чувство, что это пение звучало еще до них и будет звучать всегда.

Се, Жених грядет в полунощи,
и блажен раб, его же обрящет бдяща...

Близость величайшего события изо всех, когда-либо происшедших на земле для смертных людей, переполняла его трепетом, потому что видел свою неготовность быть допущенным к самому торжеству торжеств.

Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный,
но одежды не имам да вниду в онь;
просвети одеяние души моея, Светодавче,
и спаси мя.

Но все подсказывало, что в Великий Четверток чудесный страстной чин чтения Двенадцати Евангелий отслужен здесь будет впервые без него...

И что же, Мефодие, и что же?! Когда-то этот чин страстной впервые был прочитан и без брата твоего, которому каждая буква, каждый звук принадлежали в том чтении. Но так прочитан, будто и Кирилл стоял с ними вместе, читал и пел. Так и с тобою будет. Прочитают без тебя, но с тобой. Ты все отдал, что мог и не тревожься. Что бы без тебя ни случилось, твои дети все прочитают, все споют и исполнят. Все продлится, как вы с братом хотели. И плащаницу украсят, и на пасхальный ход выйдут под звезды с хоругвями, и воскресным целованием друг друга обымут, и тебя проводят с пением до земли, и душа твоя в светлых одеяниях внидет в чертог Спасителя нашего. Иного не будет, ибо ты прошел царским путем и не сбился.

...В среду на рассвете он тихо проговорил: «В руце Твои, Господи, душю мою вълагаю». И с тем мирно почил, поддерживаемый священниками. Гроб с его телом, приготовленным к отпеванию, внесли в соборную церковь, где, на левой стороне от алтаря, решено было после прощания предать почившего земле. За литургией и панихидой читали и пели на греческом, на латыни и на родном своем языке, ради которого были все его с братом Кириллом вдохновения, испытания и труды.

Люди же бесчислен народ собрався,
проважаху со свещами плачущееся
добра учителя и пастыря,
мужеск пол и женьск, малии и велиции,
богатии и убозии, свободнии и раби,
вдовиця и сироты, страньнии и тоземьци,
недужнии и здравии,
вси бывшааго всяческо всем,
да бы вся приобрел.
Ты же свыше, святая и честная главо,
молитвами своими призирай на ны,
желающая тебе избавляй от всякоя напасти,
ученикы своя и учение пространяя, а ереси прогоняя,
да достойно звания вашего живше зде,
станем с тобою, твое стадо,
о десную страну Христа Бога нашего,
вечную жизнь приемлюще от Него,
Тому же есть слава и честь в векы веком.
Аминь.

Так, по «Житию Мефодия», проводили моравляне своего Владыку. Агиограф — а им был Климент, один из способнейших учеников солунских братьев, в будущем архиепископ Охридский, — прибег в своем описании, как видим, к языку особому, передающему трепет, сердечное смятение тысяч людей, вдруг лишившихся такой мощной духовной защиты. Обычно строгий, сдержанный, даже скуповатый в обращении со словом, Климент будто решил напомнить напоследок, что люди провожают еще и подлинного поэта, потому что только поэт был способен оставить им в дар славянскую Псалтырь, многие другие вершинные образцы христианской поэзии. Как и эту песнь прощания и надежды, что сейчас звучала под сводами собора и вне его стен:

Со святыми упокой, Христе,
ушу раба Твоего, новопреставленного Мефодия,
идеже несть болезнь
ни печаль, ни воздыхание,
но жизнь бесконечная.

 

Погром. Бегство. Победа

«Житие Мефодия» завершается описанием проводов Владыки, вылившихся поистине во всенародный сбор верных ему духовных чад. Тогда же было подсчитано, что на панихиду сошлось и съехалось отовсюду около двухсот одних только старших учеников — священников и дьяконов. А сколько прихожан стеклось от ближних и дальних градов и весей? Над всеми плачами и скорбями плескалась в те дни пасхальная радость о воскресшем Христе.

Похоже, Климент и принялся за жизнеописание Мефодия вскоре после его кончины, когда обостренная утратой память помогала всему осиротевшему содружеству учеников заново переноситься в дни испытаний, преодоленных бок о бок с Владыкой. И когда всем им так хотелось надеяться на то, что сама картина благодатного прощания Моравии со своим кормчим веры наконец-то усовестит двоедушных. А недоброжелателей угомонит — навсегда или хотя бы надолго. Утешение находили и в поминальных службах над местом захоронения, куда стекался народ отовсюду3.

В сентябре, через полгода после смерти Мефодия, на Ватиканском холме произошло избрание нового апостолика. Им вместо скоропостижно скончавшегося Адриана III стал Стефан V. Одним из тех, кто с особым нетерпением ждал в Риме этого избраиия, оказался анафематствованный Мефодием бывший епископ Нитры Вихинг. Надо полагать, он уже вооружился доводами, подтверждающими совершенную незаконность единоличного и самоуправного отлучения от церкви, которое он претерпел от покойного архиепископа. Который также не имел никакого права на то, чтобы самовольно объявлять своим наследником на кафедре одного из собственных любимцев Горазда.

Вряд ли Вихинг успел сразу же пробиться на прием к апостолику. Только в самом конце 885 года Стефан V отправил буллу в Велеград, адресованную князю Святополку. Кроме того, в Моравию отбыл с письменными инструкциями папский легат епископ Доминик в сопровождении двух священников. Им было поручено рассмотреть причины и суть споров, возникших среди местного духовенства, в том числе по поводу искажения Символа веры прибавкой filioque.

Стефан в патетических тонах благодарил князя за верность святому престолу (иногда эту патетику объясняют тем, что совсем не бедный на ту пору Святополк, судя по всему, отправил по совету Вихинга в Рим, на имя нового апостолика, щедрую помощь, прослышав о всеобщем голоде, поразившем полуостров). Довольно подробно писал папа о том, что римская церковь не считает нужным вовлекать людей, не обученных теологии, в обсуждение сложных догматических тем, таких как вопрос об исхождении Святого Духа.

Но письмо папы и инструкции, врученные епископу Доминику, далеко не во всех подробностях совпадали. Это дало повод исследователям предположить, что и на сей раз, как и несколько лет назад, были произведены подтасовки. И эти фальсификации, случившиеся при составлении документов или их оглашении на месте, снова исходили от расторопного Вихинга.

Однако в любом случае и булла папы, и переданные им инструкции в одной точке сходились вполне. В храмах Моравии категорически запрещалось служить литургии «на местном языке». Этим самым Стефан V отменил разрешение на славянские церковные службы, которого пять лет назад Мефодий добился у папы Иоанна VIII.

Попутно папа отменил церковное отлучение епископа Вихинга и возвратил ему кафедру в Нитре. Что же до Горазда, то апостолик, у которого, возможно, имелся письменный запрос Мефодия, адресованный еще Адриану III, посчитал, что принять по такому щепетильному делу окончательное решение можно только в Риме, в присутствии самого священника.

Но Вихинг был уже на месте и снова действовал с опережением любых булл и инструкций. Из двух житий, написанных много позже и посвященных самому Клименту Охридскому и еще одному из ближайших сподвижников Мефодия, монаху Науму, проступает поистине зловещая картина беспощадного погрома Кирилло-Мефодиевской духовной миссии, учиненного в Великоморавском княжестве в 886 году при попустительстве Святополка.

Началось все как будто вполне благопристойно — с открытого обсуждения вопроса об истинном понимании Символа веры. Князь Святополк присутствовал, но в полемике отказался участвовать, сославшись на свою неготовность к разумению догматических различий, предложенных сторонами. Он лишь предложил решать суть спора так, как принято всегда в моравском мирском суде, — произнесением клятв. В Пространном житии Климента Охридского князь выражает свое условие в таких словах: «... кто первым явится и принесет клятву, что он верует хорошо и правоверно, тот и будет, согласно моему суду, безупречным знатоком веры, тому и передам я Церковь и вручу, по справедливости, церковное священство»4.

При том, что автор жития к Святополку относится крайне недружелюбно и не жалеет для него черной краски, князь в этой своей речи вполне узнаваем. Опять все те же хорошо известные приемы лукаво-простоватого игрока, так любящего наблюдать за дракой со стороны.

Похоже, сторонники Вихинга были о принесении клятв предупреждены заранее. Собственную клятву они кинулись оглашать перед князем и всем собранием сейчас же, едва выслушав до конца его выступление.

«Суд» и послужил знаком к расправе. Задним числом говорили, что, присутствуй сам Святополк до конца при событиях следующих дней, он, возможно, не допустил бы такого разгула жестокостей, какой учинило франкское духовенство. Но вскоре после ареста и заточения в тюрьму нескольких наиболее известных учеников Владыки Мефодия, в том числе Горазда, Климента, Наума и Ангелария, князь покинул город по каким-то своим как всегда неотложным делам. Не все же сидеть здесь и выслушивать стенания защитников славянского богослужения, закованных для острастки в железа.

В городское узилище, на испытание голодом, холодом и на пытки зачинщики погрома кинули тех, кто постарше. До двухсот молодых священников, дьяконов, чтецов отобрали на продажу. Купцы-евреи не поскупились, зато впервые повезли в Венецию на рынок рабов такую крупную партию славян-грамотеев.

В том же году на невольничьих торгах в Венеции оказался и пресвитер Наум, хотя по возрасту он был далеко не молод. В житии его сказано, что когда-то они с Климентом посетили Рим в дружине Кирилла и Мефодия, и папа Адриан «и Климента и Наума с прочими свештенници и диаконы рукоположы». Значит, до прибытия в Рим Наум вместе с учителями уже пожил в Венеции и имел представление о размахе здешних работорговых сделок.

Только теперь не он наблюдал, а к нему приценивались. И уже продан был заново и ждал неизвестной дороги. Но «по строению Божию» оказался на торгу знатный ромей из Константинополя, исполнявший в городе поручение самого царя Василия. Он быстро различил по облику Наума и по разговору с ним и другими невольниками из Моравии, что перед ним несчастные особого рода-племени. Этот царев муж, не мешкая, выкупил нескольких учеников Мефодия и отвел их на свой корабль, отходящий в сторону Босфора.

Так Наум оказался в Константинополе. О спасенных из неволи было доложено царю Василию и, надо полагать, патриарху Фотию тоже. Вскоре же нашлись труды и для этих знатоков славянской церковной службы. Кто-то остался в столице, а Наум уехал на служение в Болгарию, где через время его ждала еще одна подобная чуду встреча.

...Вовсе не милосердием победителей можно объяснить то, что однажды Климент и еще несколько страдальцев были все же выпущены из велеградского узилища. Их дальнейшее пребывание в застенке слишком будоражило весь город. Ропот моравлян, возмущенных жестокостью насильников, грозил перерасти в открытое неповиновение. Подручные Вихинга не решались в отсутствие князя и его воинства пролить кровь тех, кого моравляне уже открыто почитали как мучеников за веру и новых чудотворцев, у которых оковы в тюрьме уже не раз сами спадали с рук.

Отряду немцев-стражников было приказано тайно вывести нескольких заключенных за город. Изможденных побоями и голодом людей, чтобы унизить и опозорить их до предела, раздели догола. Подталкивали сзади копьями, приставляли к шеям мечи. Будто развлекались напоследок, перед тем как убить. Дул свирепый ветер, какой тут бывает в конце зимы, при начале весны. Это запомнилось Клименту как признак того, что ведут в сторону большой неуютной реки. Ветер глодал их тела, кости ныли немилосердно. Непогода донимала и стражников. Через время они перестали понукать и стращать. Похоже, сообразив, что ветер доделает все и без них, вояки развернулись и веселым шагом ушли в сторону города.

Тогда, уверясь в своем нежданном освобождении, чуть прибавили шагу и Климент со спутниками. Или им только казалось, что они спешат? Положение было плачевней некуда. Кто их в таком облике не побрезгует подпустить к своему жилью, кто не пожалеет самой завалящей одежки, охапки соломы для ночлега?

Когда добрели, наконец, к хмурому, в мурашках, Дунаю, кое-как смастерили плот, и, собрав сухие стволы, связав их липовыми лыками, переправились на другой берег — все подальше от недавней своей беды. И теперь направление было одно — приречными тропами и дорогами, все вниз и вниз по течению. А там, у впадения в Дунай Савы, на каменном кряже стоит малая крепость Белград, и в ней уже приходилось им быть вместе с Мефодием, а еще раньше и вместе с Философом. Теперь крепостью владеют болгары, а к ним, болгарам, и надо идти. Так завещал Мефодий: случись что, надо уходить в Болгарию, к князю Борису-Михаилу, в его престольную Плиску.

И они дошли до Белграда, а оттуда добрались и до Плиски. Все были приняты и обласканы князем Борисом. Через время Климент получил под свое церковное начало целую область, а позже обосновался в невеликом Охриде, на берегу Белого озера, где построил монастырь, открыл школу, книгописную и иконописную мастерские, — все по образцу и примеру незабвенных своих учителей. Тут и встретился с пресвитером Наумом.

Разве это не чудо — их встреча? Слишком много делалось на их веку, чтобы никогда этим двоим, да и всем остальным ученикам больше не увидеть друг друга. Пресвитер Наум принял иноческий постриг и основал монастырь с церковью Михаила-Архангела в нескольких километрах от обители Климента, «на исходь Белаго езера», как сказано в его житии. К Охридской дружине продолжателей кирилло-мефодиевского дела присоединился и Ангеларий. Еще один ученик, из способнейших, Константин Преславский, служил и творил в новой столице Болгарии, построенной сыном Бориса-Михаила царем Симеоном, — в Преславе.

Личности учеников, уцелевших после разгрома славянской миссии в Моравии, связанные с ними судьбы средневековой письменности в Болгарии никак не заслуживают скороговорки. Но это уже отдельные объемные главы в истории становления и развития славянской православной культуры.

Здесь же выход за рамки биографий Константина-Кирилла и Мефодия допущен лишь для того, чтобы хоть немного понятней стало, какая невероятная жизнестойкость понадобилась тем немногим, кто уцелел после кончины великоморавского архиепископа.

Впрочем, разве и сами солунские братья не испытывали при жизни почти постоянных угроз своему славянскому замыслу и его осуществлению? По сути, в их судьбе есть две строки, до сих пор не поддающиеся никакому рациональному прочтению. Строка первая: как все же они успели сделать то, что ими сделано? И строка вторая: как то, что они сделали, не погибло почти сразу, а сохранилось до наших дней?

Вряд ли поддались эти строки и мне в предложенном здесь рассказе. Но когда я вхожу в православную церковь в любом городе или селе России, когда слышу псалмы в быстром, но отчетливом исполнении чтеца, или голос дьякона, возглашающего стихи великой ектении, когда священник в алтаре зачитывает Евангелие или певчие на клиросе доносят, будто из облаков, сокровенное «Иже херувимы...», когда весь храм согласно запевает «Верую...», — ответы на невыясненные вопросы сами открываются.

Эти люди, жившие столь давно, больше, чем самих себя и чем друг друга, больше, чем родных своих и друзей, возлюбили Христа, Сына Божия и Сына человеческого. И эту любовь свою они так сильно захотели выразить на языке, который с детских лет знали, а возмужав, познали в совершенстве и полюбили как свой родной, что им удалось совершить то невозможное, что они совершили.

Евангельский Христос, благодаря их любви заговоривший по-славянски, прошел ко всем, кто с нетерпением ждал его как единственного Спасителя своего. Поэтому богослужебный язык, созданный ими, не погиб сразу, жив сегодня, не престанет звучать и до скончания веков.

Ничто в этой священной победительной речи не изменилось, каждый стих, каждая строка и буква, каждый смысл стоят неколебимо. В любую минуту церковной службы святые равноапостольные братья Кирилл и Мефодий молятся и дышат рядом с нами.

 

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ МЕФОДИЯ И КИРИЛЛА

810–815 — приблизительное время рождения Мефодия.

Конец 826 — начало 828 — примерная дата рождения Константина.

842 — вступление на престол византийского императора Михаила III.

843 — прибытие Константина на учебу в Константинополь.

843 — восстановление иконопочитания в Византии.

846 — начало княжения Ростислава в Великой Моравии.

Около 850 — диспут Константина Философа с бывшим патриархом, иконоборцем Иоанном Грамматиком.

852 — начало правления в Болгарии хана Бориса.

855–856 — приблизительное время Багдадской миссии Константина.

856, 20 ноября — убийство в Константинополе логофета Феоктиста.

856 — императрица Феодора отстранена от регентства.

856–860 — пребывание Константина вместе с Мефодием в вифинском монастыре на горе Малый Олимп.

858, 25 декабря — Константинопольским патриархом становится Фотий.

858 — первое письменное упоминание Новгорода на Волхове.

860, июнь — поход русов на Царьград.

860, осень — начало зимы, морское путешествие Мефодия и Константина в Херсон Таврический.

861, 30 января — время обретения братьями мощей св. Климента, папы Римского, в окрестностях Херсона.

861, весна — миссия в Хазарию.

861 — смерть князя Прибины в сражении с Ростиславом Моравским. Блатенское славянское княжество возглавляет князь Коцел, сын Прибины.

862 — первые летописные упоминания русских городов Новгорода, Изборска, Белоозера, Ростова, Мурома, Полоцка.

Посольство князя Ростислава Моравского в Константинополь (усл.).

Союзный договор между Людовиком Немецким и Борисом Болгарским, направленный против Моравии.

864 — начало Моравской миссии Константина и Мефодия (усл.).

864 — Болгарский хан Борис крестится по византийскому обряду и принимает христианское имя Михаил.

864, в августе король Людовик II Немецкий нападает на моравский град Девин и принуждает князя Ростислава к принятию вассальных отношений.

866 — Болгарский князь Борис обращается к папе римскому и Людовику Немецкому с просьбой о присылке немецкого духовенства.

867 — после свержения Михаила III константинопольский трон занимает Василий Македонянин; на патриаршеский престол возвращен Игнатий. Отстранение патриарха Фотия и его ссылка.

867, 13 ноября — кончина папы римского Николая I.

867, 14 декабря — вступление на престол папы римского Адриана II.

868, начало года — торжественные славянские богослужения в Риме.

В конце декабря — монашеское пострижение Константина с новым именем Кирилл.

869, 14 февраля — кончина в Риме Кирилла.

869 — после землетрясения частично обрушился купол Айа-Софии в Константинополе.

870 — в конце весны Мефодий подвергается аресту и проводит заключение в одном из баварских монастырей. Зальцбургский архиепископ устраивает суд над Мефодием.

870, ноябрь — суд в Баварии над князем Ростиславом. Смертная казнь заменена ослеплением.

871 — народное восстание в Моравии против господства немцев.

873 — освобождение Мефодия из тюрьмы.

874 — Святополк предпринимает успешные воинские акции против языческих славянских князей к востоку и северу от Моравии.

Крещение чешского князя Борживоя.

878 — после кончины Игнатия патриархом в Константинополе снова становится Фотий.

879 — Мефодий вызван в Рим для разбирательства обвинений против него, выдвинутых швабским священником Вихингом.

880 — весной этого года Мефодий прибыл в Рим.

В июне папа Иоанн VIII шлет письмо князю Святополку.

881, 23 марта — письмо Иоанна VIII Мефодию с подтверждением его архиепископских полномочий.

882 — приблизительное время поездки Мефодия в Константинополь.

885, 6 апреля — кончина архиепископа Мефодия.

885, в декабре папа римский Стефан V отправляет князю Святополку письмо, в котором запрещает служить литургию на славянском языке.

886 — разгром Кирилло-Мефодиевской миссии в Великоморавском княжестве, арест и продажа в рабство их учеников.

893 — Болгарское государство возглавляет князь Симеон.

910, 23 декабря — кончина Наума Охридского.

916, 27 июля — кончина епископа Климента в Охридском монастыре.

 

 


1    Греческим источником переведенного Мефодием Номоканона принято считать византийский сборник церковных постановлений и гражданских законов, составителем которого был константинопольский патриарх Иоанн Схоластик (565–577). Книга нужна была моравским сотрудникам Мефодия как руководство, описывающее образ поведения священнослужителя в храме и в миру. К старейшим спискам этого труда на русской почве относят «Устюжскую кормчую» XIII века. Что до «Отеческих книг», то слишком большой разброс мнений по поводу наиболее достоверного источника или источников этого перевода пока что мешает исследователям прийти к согласованному предпочтению. Заслуживают внимания публикации И. В. Левочкина, посвященные знаменитому «Изборнику Святослава 1073 года» как одному из парадных списков, восходящих к переводу Мефодия. См. его работу: Отеческие книги и Изборник Святослава 1073 г. // Советское славяноведение. 1985. № 6.
2    Князь Святополк умер в 894 году, оставив Великоморавскую державу в управление трем сыновьям — Моймиру II, Святополку II и Предславу. Сыновья не смогли сохранить государственное единство страны и спустя десять с небольшим лет Великая Моравия под натиском венгров прекратила свое существование.
3   В XX веке чешские и словацкие археологи предпринимали неоднократные попытки разыскать место захоронения Мефодия. К сожалению, экспедиции оказались безуспешными. Главной помехой послужило отсутствие непротиворечивого местоположения Велеградского кафедрального собора. К тому же, возможно, останки первого архиепископа Великой Моравии были перезахоронены его сподвижниками, как только возникла опасность их осквернения противниками «славянской церкви».
4   См.: Флоря Б. Н., Турилов А. А., Иванов С. А. Судьбы Кирилло-Мефодиевской традиции после Кирилла и Мефодия. СПб., 2000. С. 185.