* * *
Но если признаться честно,
в каких-то семнадцать лет
казалось — все в жизни известно
и тайн особенных нет.
Такие мерещились цели!
Ну как же, я жизнь понимал.
Я был монтировщиком сцены
и Солнце тогда поднимал!
* * *
Мой путь к прозрению короче стал.
Яснее. Раньше — наугад.
Я слышу старые пророчества,
хотя уже на новый лад.
Прости, Господь, мои смятения.
Тюрьмой пугают пусть, сумой...
Уже не с «этими», не с «теми» я,
а только с Родиной самой.
* * *
Проветрю комнату. Проверю,
что там, в карманах, со вчера...
И муху — сонную тетерю —
смахну с побитого чела.
И надо — от кого награда? —
рукав разорванный зашить,
и фразу «жить на что-то надо»
короче сделать: «надо жить».
* * *
Я так непринужденно не сумею,
быть может...
Из бумажного кулька
черешню ела женщина — за нею
с восторгом наблюдали облака.
Небесный свет пульсировал в черешне,
а время соком ягодным текло,
и ничего из горестей вчерашних
произрасти сегодня не могло.
* * *
Один живу, но больше — не хочу.
А то вчера —
подумать вслух не смею! —
пришел домой,
и... в дверь свою стучу,
забыв о том, что нет меня за нею.
* * *
Деревьев тихих выцветшие кроны
пытаются царапать облака,
вороны — в целях самообороны? —
пугливые — орут на мужика,
а мужику — потрепанному — не до
пугливых, но горланящих ворон:
задрав башку, печально смотрит в небо;
понять нельзя, что в нем увидел он.
...Откуда он — с котомкой за плечами?
Ему мешать не надо, потому
что взгляд его — внимательно-печальный —
пока понятен небу одному.
* * *
Судьбы не стоят все мои докуки,
хотя без них — она была б иной...
Отставлю их! —
Болят у мамы руки,
родные руки, пахнущие мной —
еще младенцем.
Эта боль — от сердца! —
от всех моих падений
и докук...
Болят у мамы руки, но младенца
того — она не выпустит из рук...
* * *
Двор — в остатках солнечного пуха,
свечерело небо...
Задержись,
день погожий! —
Скорбная старуха
из окна досматривает жизнь.
* * *
Памяти бабушки Веры Петровны
Всем живущим, но забытым, чем я
помогу — окатыш бытия?
...Просветляясь горечью вечерней,
умирала бабушка моя —
хрипло выдыхала: «Мне и ныне...
жалко всех...»
Немного погодя:
«Всех ...жалей...»
...Кладбищенской рябине
спасу нет от черного дождя —
бабушка ее при жизни знала...
Тьма ползет из каждого угла...
Слов бабуля выдохнула мало,
но сказать мне главное — смогла.
* * *
В холодном свете скомканной луны
стоит мужик неясных лет.
Глаза мне
его ни на полвзгляда не видны,
но чувствую, что плачет он.
И замер
у ног его — а кто ж еще? — ночной,
такой же беспризорный, как стоялец,
невзрачный ветер.
Больше — ни одной
нет рядом с ним души. Мужик — не палец,
но перст воздел — корявый — к небесам:
вопрос? угроза?
Кто он — дистрибьютор?
разбойник? дилер? просто бомж?..
Я сам
бывал таким ночным и бесприютным...
Я подошел и... замер, точно лист
осенний, — так и «двинешь» раньше срока!
Как сохранился гипсовый танкист?
И кто тут — в парке — плакал одиноко?..
ТРОПКА
Ухожен сквер... Здесь даже ветер трепку
не задает, хотя и норовит,
листве.
Газон — ровнехонек.
...И тропку
перекопали: дескать, портит вид.
А что — газон... Хотя бы незабудки
росли бы здесь, так нет...
Куда вела,
в какие дали, тропка?
...Через сутки
на том же месте
тропка та была!
Как надо жить? — Наверное, не робко,
намерений
нисколько не тая,
в ладу с людьми...
Такой, как эта тропка,
пусть будет жизнь
невечная моя.