Выслушаем сущность всего...
Еккл.12:13
Узловая проблема философии — о «первичности» и соотношении между сущностью и явлением — рассматривается в рамках символического отображения. В качестве «рабочего» символа выступает «золотая пропорция», описывающая трансцендентную целостность и позволяющая ввести в единую картину представления современной физики и математики. Такой синтез приводит к осознанию органической и динамичной целостности мира, за которой неизбежно мыслится высшая духовная жизнь и суверенная творческая Личность.
Объективная ценность любого знания выявляется по его плодам, пожинаем вовне. И взгляд со стороны может сильно разниться от мнения адептов того или иного учения. Сказанное характерно для философии, неблагополучие которой отмечал еще видный английский позитивист XIX в. Дж. Г. Льюис: «Повсюду в Европе философия утратила кредит. И хотя она пребывает в постоянном движении, это движение по кругу».
А вот что писал один из высших авторитетов среди физиков Э. Шредингер (1925): «Когда знакомишься с так называемыми объективными историческими изложениями старой или новой философии, отталкивающее впечатление производит то, что постоянно читаешь: “А” представляет такую-то, “В” — другую точку зрения, тот был “Х”-овистом, этот “Y”-анцем... причем они противопоставляются друг другу таким образом, как будто речь идет о действительно различных воззрениях на один и тот же предмет. Такое изложение почти вынуждает нас считать безумцем одного из двух мыслителей, а может быть и обоих сразу, или по меньшей мере полагать, что один из них исчерпал свои мыслительные способности. Приходится лишь удивляться, как их потомки и мы сами могли считать достойной внимания бессмысленную болтовню этих тупоголовых...» Шредингер высказал сомнения в эффективности только вербального подхода, полагая, что «последние и глубочайшие достижения познания есть и останутся voce meliora» — чем-то лучшим, нежели слова. Что дело обстоит именно так и будет показано ниже.
Та же неудовлетворенность философией сквозит у многих и сегодня. М. Гелл-Манн, американский физик и лауреат Нобелевской премии 1969 г. «за открытия, связанные с классификацией элементарных частиц и их взаимодействий», саркастически бросает, что «философия мутит воду». А его коллега Ж. И. Алферов предостерегает: «Только не отдавайте ни один важный вопрос философам — заболтают». Еще один нобелиат — С. Вайнберг не видел «в профессиональной философии никакой пользы», обращая внимание на ее «непостижимую неэффективность». Еще категоричнее знаменитый Р. Фейнман, констатирующий со свойственной ему иронией: «Эти философы всегда топчутся около нас, мельтеша на обочине науки и порываясь то и дело сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей тонкости и глубины наших проблем». Прямо-таки гнетущая картина несостоятельности!
Безрадостная и самокритичная оценка звучит и у одного из самих «любителей мудрости», проф. А. В. Солдатова: «У нашей философии нет магистральной линии развития, а наблюдается разброд и уход по разным линиям от некоего общего основания. И было бы неплохо, если бы хоть какие-то из них давали фундаментальный результат, а этого результата нет. Мы имеем мелкие направления и мелкие результаты».
По-видимому, интеллектуальная импотенция философии начинается с того, что ее предмет преподается в вузах лишь как история мысли прошлого и не ориентирует ни на решение стоящих перед наукой проблем, ни на осмысление, к примеру, нынешней кризисной ситуации. В лучшем случае выпускник-философ, делая карьеру, попытается создать собственную и неповторимую концепцию. Но тут настигает новый «облом»: оказывается, именно готовые философские системы, соприкасаясь с физикой, порождают, как правило, больше проблем, чем решают. Отсюда напрашивается пойти по другому пути — не возводя грандиозных философских построений, попытаться просто оценить метафизически накопленное наукой. Здесь-то стихийно и объединятся усилия — поскольку и философ, и физик в конечном счете стремятся к одному — постичь предельные основания бытия.
Требуется переосмыслить и саму методологию. Например, в уравнениях физики всячески избавляются от расходимостей, прибегая к ухищрениям типа нормировок и калибровок — ради получения компактного конечного результата, радующего глаз своей математической красотой. Но тут, увы, может и упускаться искомое трансцендентное начало, выражающее, скажем, целостность бытия, которая в свою очередь манифестируется эстетически — через то прекрасное, разлитое в мире, каковое рациональный ум и не замечает, гоняясь за формальной строгостью своих выкладок. Другими словами, за «формулами-деревьями» он не видит великолепия леса как целого и царящей в нем гармонии. Так просматривается, к сожалению, существеннейшая онтологическая характеристика, составляющая, по сути, смысл мироздания.
Кстати, и в реальном зеленом лесу найдена удивительная «акустическая гармония». Он наполнен чарующими звуками шелеста листвы и пения птиц, чей «розовый» фурье-спектр описывается фрактальным «законом 1/f» — изоморфным (!) самоподобию бесконечной «золотой» целостности. Не видя в упор последней, доблестная наука так и не смогла объяснить природу «фликера», а потом и вообще «опустила руки» — когда он вдруг заявил о себе еще и в музыке, чисто инструментальной и вокальной, в народных песнях, морском бризе и многих других «нефизичных» феноменах. А всего-то надо было — внимательно вслушаться и вдуматься...
Ясно, однако, что именно подобные «универсалии» только и выводят нас к тому «центральному порядку», каковой лежит в основе таких общефилософских категорий как:
1. Сущность и явление. В античной философии первая категория мыслилась как «начало» понимания вещей и вместе с тем как источник их реального генезиса, а вторая — как изменчивый и видимый их образ, существующий лишь «по мнению». Поэтому задача состоит в проникновение путем размышления в подлинную суть вещей, или в то, что они есть «по истине».
Изначально наметились две линии: у Демокрита сущность неотделима от самой вещи и производна от тех атомов, из которых составлена; а Платон утверждает сверхчувственный, имматериальный характер сущности. И если у первого в тумане остается вещь как целостность, то для второго, наоборот, важен приоритет целого, или собственно — сущности, над составляющими элементами.
По словам Лейбница, английский физико-химик Р. Бойль, знакомый нам по газовому закону, открытому совместно с Э. Мариоттом, называл Демокрита и его последователя Эпикура «корпускулярными философами» — что вполне приложимо и к современным деятелям науки, сводящим микромир ко все новым субчастицам вроде кварков и лептонов. И примечательно, что «некоторые из эпикурейских и стоических философов» ввязывались в спор и с апостолом Павлом, доказывая свою правоту (Деян.17:18)...
Налицо как бы два «встречных» вектора познания: физика шествует «снизу» от будто бы частного к якобы общему, пытаясь добраться до первоначала, а религия непосредственно исходит из него. Но на пути бездумного и все более мелкого дробления материи всегда мерещится пугающий призрак дурной бесконечности. Ведь еще Анаксагор говорил: «ни у малого нет наименьшего... и у большого есть всегда большее. И оно равно малому по множеству». Да ведь это — завуалированный образ фрактальной организации, преобладающей во всей природе!
И не только. Сказанное основателем афинской философской школы прекрасно соотносится с развернутой «золотой пропорцией», выражающей логически замкнутую трансцендентную и самоподобную целостность. Наконец-то мы осознали ее простой смысл. Поскольку слева она не обрывается минимальным членом, то любой из них на этом конце, рассматриваемый как частное целое, всегда оправдан примыкающими к нему последующими частями. А отсутствие максимума справа означает, что и здесь произвольный «правофланговый» в качестве части всегда обоснован вышестоящим целым, подразумеваемым еще правее. В итоге — благодаря «нумерической» конкретизации — актуальная бесконечность, доставлявшая философии столько хлопот, обрела твердую онтологию...
Недаром за нашим всеобъемлющим инвариантом гармонии со времен Леонардо да Винчи закрепилось и еще одно обязывающее название — Божественная пропорция. А ученик Фихте и Шеллинга Краузе писал на рубеже XVIII и XIX вв. о Божественной целостности бытия и о Боге как абсолютной сущности. Случайно ли такое совпадение!? Философская интуиция, несомненно, правильно вела к истине, а сейчас ее «шаткое вербальное», оставляющее многое в тени, решающим образом дополнилось и фундировалось математикой. И далее подобная успешная кооперация между словом и символом будет продемонстрирована с еще большим эффектом...
...После Средневековья, резко противопоставлявшего явлению сущность, носителем которой выступал Бог, проблема переместилась в гносеологическую и явно рациональную плоскость. Кант признавал объективную сущность — «вещь в себе» — и считал ее принципиально непознаваемой. Явление у него не выражает сущности, а лишь вызывает через последнюю субъективное представление. Гегель же попытался преодолеть метафизическую дистанцию между двумя категориями, но столкнулся с неразрешимыми противоречиями. Были и другие — столь же бесплодные подступы к проблеме...
Но сейчас окончательно проясняется стратегия сведения воедино сущности и явления и понимание того, как эта историческая встреча происходит. Будем исходить, перефразируя Канта, из нового понятия — «дух в себе». Покажем, что данный неологизм взят не с потолка, а вытекает из открытий физики — достаточно только бросить на них свежий взгляд. Поучительна в этом отношении...
2. История «самого знаменитого уравнения в мире». Речь идет, конечно, об известной формуле Эйнштейна Е = mc², каковой — по идее — предшествовали еще работы Лавуазье и Фарадея. Из тонких опытов первого следовал закон сохранения массы некой субстанции мира, а второй открыл другой «интеграл движения», касающийся энергии. Как известно, сохранение последней обязано, вообще говоря, однородности времени. А вот изотропность пространства обуславливает сохранение момента импульса. Но нельзя ли от него перейти к массе? Ведь тогда бы две «всеобщие формы бытия материи» отвечали паре основных ее механических характеристик...
Фарадей первый связал электричество с магнетизмом, полагая, что одно постоянно перетекает в другое. Введя свои умозрительные силовые линии, создатель учения об электромагнитном поле неотвязно думал и о вихрях, через которые энергия одной составляющей поля, якобы, может преобразовываться в свою «противоположность» и наоборот. По-видимому, христианская вера, в которой был воспитан Фарадей (сандеманиаская), внушила ему мысль об этих завивающихся вокруг магнита образованиях. Не потому ли, что и в книгах Ветхого Завета упоминание о вихре встречается более 20 раз?..
Обратим внимание на важную параллель: образное мышление Фарадея нашло блестящее оформление в знаменитых уравнениях шотландца по фамилии Максвелл, написанных, как говорят, «рукой Самого Бога» и тоже содержащих математическую операцию вихря векторного поля — rotE и rotH. Так интуитивные озарения и образы с триумфом дополнились безупречным формализмом — что и дало в итоге одно из величайших интеллектуальных достижений в истории человечества.
Максвелл оказался настолько гениальным математиком, что ему удалось проникнуть в суть внешне простых и неуклюжих рисунков своего старшего коллеги и эксплицировать их на языке «царицы наук». А объединяло их то, что, будучи глубоко религиозными людьми, оба видели в загадочном поле возможное имманентное присутствие Бога в нашем мире. Именно! И уверенность в этом будет в нас нарастать по мере изложения...
Максвелл сумел уловить в электромагнитном потоке еще одну специфику — разновидность возвратно-поступательного движения — когда обе «ипостаси» энергии, по его словам, пребывают «во взаимных объятиях».
А молодого Эйнштейна примерно в то же время осенила другая догадка — когда он, прогуливая занятия в вузе, сидел в цюрихской кофейне с трудами того же Максвелла: свет может существовать лишь как стремительное движение световой волны. Скажем больше — даже без источников! Электромагнитная волна в вакууме, а следовательно, без материальной среды, распространяется «сама по себе» и не обязана помнить, кто ее запустил...
Но и на первой странице Библии мы читаем: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Быт. 1:3). А сам источник — к недоумению простодушного читателя — появляется чуть позже и через 12 стихов: «И создал Бог два светила...» (1:16). Похоже, идея света в виде особой волновой организации была для Творца куда фундаментальнее замысла порождающего ее источника и, несомненно, «автоматически» детерминировала последний...
На Эйнштейна повлияли, конечно, и открытия в области радиоактивности и ядерных реакции «сладкой парочки» Л. Мейтнер и О. Ганна, а также супругов Кюри, причем со Склодовской-Кюри он общался и лично. Мысль о сконденсированной в атоме энергии прямо-таки витала в воздухе. И оставалось только выбрать между разными выражениями для нее — mv или mv² — которым порознь отдавали предпочтение Ньютон с Декартом и Лейбниц. Как ни странно, решающие доводы в пользу второго представила подруга Вольтера маркиза дю Шатле, увлекавшаяся натурфилософией и сделавшая перевод ньютоновских «Начал» на французский. Естественно, что великий реформатор физики и взял именно нелинейную квадратичную формулу, игнорирующую, кстати, направление скорости. Так оформился далеко идущий вывод о взаимозаменяемости энергии и массы, солидарный с непоколебимой верой Эйнштейна в единство всего и вся. А новая сущность, именуемая «энергия-масса», стала в наших глазах просто-напросто принимать различные обличия, зависящие от того, как мы ее наблюдаем.
Уместно напомнить, что «с» (от лат. celeritas — быстрота и проворство) фигурирует еще в одном качестве — как независимая электродинамическая постоянная, вытекающая из согласования единиц измерения в системах СГСЕ и СГСМ, т. е. опять из двух аспектов электромагнетизма. Не получилось ли так, что, будучи ответственной за переход между тем и другим, она и лимитирует собой скорость распространения света? Или, вкладывая другой оттенок, скажем: она регулирует колебания между «свернутой» и «развернутой» частями волны — служа неким знаком взаимопревращения энергии и массы. И когда данный процесс приобретает необратимый и завершенный характер, скорость с оказывается во второй степени...
Такого ограничения нет у свободного и мгновенного духа, почему он и «дышит, где хочет» (Ин. 3:8). Здесь и зарыто принципиальное различие между «тварным» светом — электромагнитной волной — и несозданным духом, о геометродинамике которого мы можем лишь строить догадки. Но антропогенная «невидимка» выступает «полевым» аналогом духа любви и также заполняет все пространство, хотя и сеет, увы, не столько благие плоды, сколько зачастую лишь «шумовую» информацию...
На мельницу сказанного льют воду и две теоретических модели атома — вихревая лорда Кельвина (У. Томсона) и силовых центров Руджера Бошковича (1711–1787). В обоих случаях материально-дискретное образуется благодаря локализации некой разлитой вокруг да около субстанции — эфира или силового поля. А мы с легким сердцем заменяем это неизвестно откуда взявшееся нечто чистой духовной энергией, которая, сворачиваясь по вихрю, и порождает первые элементарные частицы материи. Теперь вместо логически оборванной картины на авансцену выходит смысл, заключенный в целостной организации данной первоэнергии. Результат приложения этой, подчеркнем, творческой энергии в природе известен — как и гениальная продукция искусства, тоже выполненная «по образу и подобию» в непревзойденной «золотой» целостности.
«Малоизвестный широкой публике гений», как назвал Бошковича В. Вернадский, выдвинул «теорию простейших элементов материи, находящуюся между системами Ньютона и Лейбница». Вспомним: взгляды того и другого на мироустройство были как бы «зеркально асимметричными» — по части структуры и функционирования. Если кратко, то у Ньютона материальные мирообразующие точки управляются промыслительным sensorium dei, а у Лейбница наоборот — духовными монадами правит некое алгоритмичное начало.
Правоверный католик-иезуит и полигистер Бошкович построил «динамическую атомистику» на основе «живых сил», исподволь объединяя две генеральные тенденции — дискретности и непрерывности — восходящие к атомизму Демокрита и чередованию у Эмпедокла «любви» и «ненависти», которые господствовали над четырьмя элементами. Получился весьма гармоничный синтез, где сила постулировалась как основа всего сущего и полагалась даже более фундаментальной, чем сама материя(!), будучи предпосылкой ее протяженности и непроницаемости.
Но давайте на место силы подставим другую динамичную данность — дух... и мы получим то же самое! И даже более: теперь первоэлементы, образованные «свернутым» духом, удерживаются им же в единстве через всемирное тяготение. А любовь — как первый плод духа — соединяет и сердца, да и вся картина великолепно согласуется с библейской! В духовном мировидении, таким образом, срабатывает с блеском и «бритва Оккама» — поскольку все покрывается одной-единственной сущностью...
Тем не менее нельзя не упомянуть и о других прозорливых догадках хорватского философа и естествоиспытателя. В частности его первые частицы материи «суть точки, совершенно неделимые и непротяженные», причем силы не прикладываются к ним извне, а нерасторжимо связаны с ними. Эта мысль перекликается с корпускулярно-волновым дуализмом квантовой механики; а его мы видим сейчас через образ спирали, олицетворяющей единство «свернутой» — материальной части и «развернутой» — духовной.
Замечательна также идея Бошковича об ограниченном числе «родов начал» — «все уменьшающихся элементов, которые в свою очередь становятся «одноликими и менее несходными между собой». В самом деле, и современная физика, отчаявшись плодить бесконечный «зоопарк» разноликих частиц, наконец-то сосредоточилась на нескольких фундаментальных кварках и лептонах.
Неординарная онтология талантливого сына югославян была впоследствии высоко оценена многими авторитетами. Коши утверждал, что нужно принять идею Бошковича о безразмерных точках — хотя бы во избежание противоречий в рамках гипотезы о бесконечной делимости материи. А Томсон вообще рассматривал многие молекулярные модели, включая работы Максвелла и Клаузиуса, как «лишь развитие просто-напросто теории Бошковича». Весьма лестная оценка со стороны ведущего английского физика-энциклопедиста! Спрашивается: а не выросла ли оттуда собственно и вихревая модель атома у самого лорда Кельвина? Именно в нее-то мы и вдохнули новую жизнь — через геометродинамику духа, следующего абрису логарифмической спирали и трансформирующего свою «чистую» энергию в массу по формуле Е → mc²...
Не вдаваясь в дальнейшие подробности, отметим уподобление Бошковичем Вселенной большой библиотеке, чей многоязычный фонд редуцируется к «однородным точкам», из которых состоят буквы. Здесь невольно вспоминается и обсуждаемая иногда философией…
3. Языковая картина мира. Универсальность языка, выделяющая его среди других знаковых систем, позволяет ему описывать мир как целое, именуя и называя людей и предметы и описывая их взаимосвязи. Достаточно снова упомянуть закон Ципфа, касающийся распределения слов в художественном тексте, или родственный ему «фликерный» спектр, сопровождающий осмысленную речь, — и там, и тут в зеркале языка отражается как раз всеобщая фрактальная целостность, зафиксированная математически в универсальном «гиперболическом законе». А соотнеся вездесущий «закон 1/f» с трансцендентным духом, являющим нам себя через гармонию «в золоте», философия мужественно «спасла» и загадочное явление, и саму физику — которая, увы, так и не сподобилась дать объяснение последнему. Вот — прекрасный пример согласования двух «компланарных векторов» познания, направленных к нему «сверху» и «снизу»! Надо лишь реанимировать эстетическое чувство, пребывающее у рационалиста зачастую в рудиментарном состоянии, и разглядеть единство и красоту мира...
...Пионером «онто-лингвистики» был, по-видимому, Ксенофан Колофонский (род. ок. 570–560 гг. до н. э.), впервые в античной философии обратившийся к значению слова. Поскольку центральным пунктом его изысканий было учение о Боге, он стремился преодолеть разнобой мнений о Нем и найти одно единственно верное представление, справедливо полагая, что слово «бог» само говорит за себя и раскрывает смысл обозначаемого.
Вообще, в греческом миросозерцании слово играет особую роль — уже потому хотя бы, что многоликий термин στοιχεϊον обозначает стихию, знак, первую и самую простую часть чего-либо, начало, элемент и... буквы. Их-то сложение в слово и речь и мыслится как образование вещей и сквозного порядка между ними. Как тут не поразиться интуиции эллинов, предвосхитивших общность «языкового закона» с мировой гармонией! И тогда ничего не остается как только обратиться к благому источнику всеобъемлющего порядка — к чему и подводят догадки Ксенофана о Вселенной как единой сущности и его отождествление Бога с космическим целым...
Любопытно, что те же идеи бродили и в голове современника Ксенофана — Пифагора, а его любимые числа были теми же словами — и по смыслу, и даже по написанию, поскольку число у греков не имело самостоятельного — цифрового выражения...
Наконец, и Платон никогда не отрывал познание и понимание от акта именования и называния. То, что невозможно воплотить в речи или слове, является алогичным (άλογου), т. е. непознаваемым. Естественно поэтому, что анализ познавательных структур у Платона неотделим от препарирования речи и структур языка, выступающих основными логическими атрибутами мысли...
И сегодня все более укрепляются в том, что мироустройство в своей основе имеет «лингвистический фундамент». В конце концов, и математика суть тот же язык, но оперирующий своими специфическими абстрактными символами. Накопив за века солидный запас последних, она пользуется ими, словно извлекая из словаря, и лепит из них, по определенным правилам, очередные «предложения», описывающие новые законы.
Итак, буквы образуют основные компоненты «строительных блоков», отвечая числам в математике и частицам материи в физике, а слова, соответственно, — уравнениям и фрагментам общей картины. Тогда ее в целом должен, казалось бы, кто-то и «высказать», причем... с явно благими намерениями...
Но благо в платонически ориентированной философии и теологии всегда ассоциировалось с подобием, которое в свою очередь означало сообразность низшего высшему и соотносилось с единым. И все теперь сходится в наблюдаемой повсюду иерархической фрактальной организации типа «1/x», за которой стоит изоморфный ей дух целостности...
«Объективированная» духом реальность почти также «дистанцирована» от него, как и материальный носитель слова — будь то в устной или письменной форме — от его значения-смысла. И хотя содержание сообщения вроде бы не зависит от «материальной подложки», между семантикой и синтаксисом скрыты тонкие отношения. Излагая свою мысль и пришедшие на ум образы в словах и тут же вслушиваясь или созерцая их на бумаге, мы оттачиваем через эту «обратную связь» конечный результат.
Точно также целостный замысел разворачивается духом в дискретные объекты, чей обозримый вещественный порядок незамедлительно вносит коррекцию в «свернутый» план. В итоге свершается великий процесс неукоснительного повышения упорядоченности мирового целого. Нечто подобное происходит и со многими подвижниками пера, по несколько раз перекраивающими свои романы...
Оказывается, природа такого «реверса» абсолютно универсальна и фундаментальна. Наше сокровенное и неделимое «я» хранит в себе и свое содержание в такой же компактной и нерасчлененной форме. А когда оно выводит его наружу, переводя в некую структуру, тогда начинает ее созерцать как нечто по отношению к себе внешнее. Тут и возникает диалог, состоящий в попеременном «свертывании» и «развертывании» структуры и преследующий цель ее усовершенствования. Не потому ли каждый мастер, закончив свой труд, часто испытывает неудовлетворенность, побуждающую его к новым творческим поискам?..
Считается, что именно интуиция осуществляет в микрокосмосе перевод «туда-сюда» между языком последовательных дискретных элементов-слов и целостными образами. А в макрокосмосе ту же функцию выполняет дух, который, вероятно, и руководит загадочной интуицией. Лейбниц называл ее «самым совершенным знанием», а по Бергсону, она непостижимо «переходит за интеллект».
И совсем «в десятку» попадает Нобелевский лауреат по физике В. Паули, полагая, что объективная гносеологическая ценность предрационального познания вытекает — внимание! — из некоего «порядка во Вселенной, не зависящего от нашего произвола и отличающегося от мира явлений». Если сюда присовокупить мнение Бергсона о реальности и мышлении как непрерывном потоке и его подчеркивание «подвижности» интуиции, то мы немедленно приходим к единственно суверенной и управляющей инстанции — динамичному духу, задающему целостный«золотой» порядок.
Итак, мы различаем две реальности, познаваемые двояко и восходящие к сущности и явлению: свободный дух, питающий нашу интуицию, и объекты спекулятивного мышления, оперирующего «принудительной» логикой «твердых тел» с ее словами и прочими знаками. Истинное же духовное познание есть плод живой интуиции — когда с прискорбием обнаруживается «блеск и нищета» языка.
Для вящего уяснения сопоставим «последовательный» и «параллельный» способы обработки информации, сравнивая обычный текст и его генетический аналог. Насколько разнятся они по информационной емкости? Стандартная страница содержит 10³ бит при средней скорости чтения 50 бит/с, а кодирующая часть человеческого генома насчитывает 10ⁿ базисных пар, где n→7. Но для координации молекулы ДНК во всех клетках организма требуется, по подсчетам, уже около 10²¹ изменений ее внутреннего состояния в секунду. Такова сногсшибательная скорость обмена информацией в интегрально-целом организме! Если признать за столь высокоорганизованным «биологическим текстом» непревзойденного Автора, то Он просто несопоставим с нами по Своему интеллекту! К тому же склоняется и основатель Майкрософта Билл Гейтс: “Human DNA is like a computer program, but far, far more advanced than any software we have ever created” (1996).
Мы располагаем, таким образом, лингвистическими свидетельствами в пользу не алгоритмического, а скорее творческого управляющего начала. Нечто подобное, видимо, забрезжило и в умах древних греков — когда они добавили к четырем исходным материальным элементам еще и пятую сущность, известную и в нынешней физике как…
4. Невидимый эфир. Его длинная история словно высветила слова А. Сент-Экзюпери: «Самое важное — это то, что невидимо». И любопытно, что уже в наше время были попытки ввести в картину мира и другую пятую инстанциютипа «силы» или «сознания», входящую, правда, в иной набор — из пространства, времени, энергии и материи (Х. Шепли).
Но почему непременно — пятиединство? Не потому ли, что именно в пятикратной симметрии живого, связанной с «золотой пропорцией», торжествует органическая целостность, обретающая свое окончательное завершение в Homo sapiens? Достаточно, например, вспомнить пятипалую конечность у высших позвоночных, правда — с оттопыренным большим пальцем. А наша рука достигает уже абсолютного совершенства — и не столько по строению, сколько по функциям, позволяя также успешно управляться в материальном мире, как и... присущему ей числовому архетипу — в духовном...
...В истории естествознания, да и философии, едва ли найдется другая концепция, которая вызывала бы такой неизменный интерес, как учение о пятом элементе. Эфир упоминался уже в поэмах Гомера, Гесиода и воспевался на все лады в орфических гимнах. Если суммировать хотя бы отчасти эпитеты, которыми его наделяли последователи Платона и Аристотеля, христианские мыслители, мистики и стоики, то они сводятся к духовно-материальной субстанции и первооснове мира, материи Бога и духу (spiritus mundi), мировой душе и животворящей силе, началу всякого движения и т. д.
Эфир хочется уподобить пятому колесу экипажа — рулевому, обеспечивающему целенаправленность движения. На последнем-то и будет вскоре акцентировано наше внимание. И все встанет на свои места — если еще не забыть и о фундаментальной организации этого движения...
Показательно, что несмотря на всякие алхимические и религиозные закидоны, идея эфира оказалась востребованной и новой рационалистической наукой. Декарт первым прибегнул к ней, объясняя «близкодействие» тел через контакт с промежуточной невидимой и неосязаемой средой. За эфир хватался и Ньютон, решая проблему распространения света и мучаясь с природой гравитации, но понимая, тем не менее, что втиснуть его в уравнения все же не удастся.
Характерны трудности и с построением механической модели эфира. Она все время трещала по швам, поскольку приходилось сочетать несовместимое: поперечность электромагнитных волн требовала упруго-твердой «субстанции», а для продольно-звуковых — жидкой, и особой тонкости — для беспрепятственного движения небесных тел.
Казалось бы, Рубикон был перейден в историческом опыте Майкельсона (1881), сметавшем лоренцову теорию неподвижного эфира, да и всякие разговоры о нем. Но окончательного прощания с ускользающей от органов чувств инстанцией так и не получилось.
С одной стороны, за quinta essentia продолжает цепляться наука, ища деятельную первоматерию в лице «эфиродинамики», физического вакуума или торсионных полей — откуда неожиданно возникает вещество. А с другой, — свою лепту вносит и философия, выходя за пределы причинно-следственного описания и устремляясь к первопринципам и началам.
Увы, первоначало невозможно отыскать, барахтаясь в сфере естественных закономерностей, поскольку оно выходит за границы феноменального, и потому наука не способна разобраться с правомерностью теории эфира. Но поддается ли проблема и на путях «разумно-рационального» философского дискурса, или — отбросив «костыли интеллекта» — нам надо обратиться к некоему третьему источнику?..
Оставляя ответ на вопрос для заключительного — пятого раздела, обозрим кратко наиболее важные прозрения о «пятой сущности», начиная с античности.
Первым, кто назвал эфир космическим элементом, был, по-видимому, Эмпедокл, отождествлявший его по сути с воздухом. Учение же об эфире как особой данности традиционно приписывается Аристотелю — тем более что он и сам дает повод тому, говоря о нем как своем изобретении. Но некоторые античные авторы возводят эту концепцию к пифагорейцам, связывая ее с открытием пяти правильных многогранников, поскольку, будто бы, земля имеет форму куба, огонь — пирамиды, воздух — октаэдра, вода — икосаэдра, а целое мира — додекаэдра.
Под «целым» же древние могли подразумевать либо небо, которое охватывает и заключает в себе все, либо... «пятинедровый» и «пятимирный» эфир — как «то, в чем все происходит».
Поразительно живучие интуиции! И сегодня встречаются рассуждения о «нетрадиционной форме материи» — «эфиродинамической квазивещественной структуре, не принадлежащей нашему миру» и обладающей «широким вихревым спектром (А. М. Мишин). Иногда мерещатся даже составляющие сверхмалые частицы эфира, именуемые «наноединицами» (С. М. Бирюков)... Удивительно, куда только не заводит буйная мысль без тормозов!...
Но обратим внимание на особое «пятое тело» — додекаэдр, описывающее у греков, якобы, «состав целого». Именно в платоновском Тимее впервые отчетливо протягивается нить между элементами и многогранниками, причем пятая конфигурация использовалась Демиургом иначе, нежели остальные четыре — не с целью порождения еще одной стихии, а для придания формы целому (!). Более того, манипуляции Творца с выделенным телом характеризуются глаголами «украсил» и «о-живописал».
А далее в одноименном диалоге пифагореец Тимей обращается к пропорции, соединяющей два члена с помощью третьего — для придания космосу гармоничного вида. Речь, конечно, идет о так называемой непрерывной пропорции, примеров каковой можно привести сколько угодно.
Но среди них есть одна уникальная — «золотая» — объединяющая в себе отношение с идеей целостности, эксплицируемой суммированием. Будучи развернутой влево и вправо до бесконечности, она элегантно и просто выражает уже трансцендентное целое, охватывающее все уровни бытия. Оно иерархически составлено из промежуточных целых и частей, которые, меняясь друг с другом своими ролями вдоль ряда, образуют идеальное единство «всего со всеми и во всем».И такое самоподобное устройство полностью согласуется с превалирующей фрактальной организацией природы.
Знал ли Платон, упоминая «прекраснейшую из связей», об этой замечательной пропорции, названной впоследствии Божественной? Или данная идея — «экспрессия», по Лейбницу — лишь блеснула ему, не найдя надлежащего вербального выражения?..
Разумеется, форма диалога не располагает к наглядным демонстрациям, но если нечто не удается адекватно выразить ограниченными словами, то стоит прибегнуть к символу. И действительно, когда мы молча и внимательно разглядываем бесконечно продолженную арифметическую «золотую пропорцию», она сама говорит за себя. Любой, не лишенный эстетического чувства, удивляется ее изяществом. А с неподдельного удивления, собственно, и начинается философия...
Платон же, увлекшись в первую очередь обоснованием четырех элементов, пользуется некой геометрической пропорцией, в которой пятый ингредент как-то повисает в воздухе, хотя он и называет его «прозрачнейшей разновидностью» оного...
Между тем, легендарный додекаэдр с его 12-ю пятиугольными гранями органически вписывается в концепцию «золотого» целого, поскольку целиком построен по его закону.
Заключая краткое эссе об эфире, отметим еще некоторые догадки и коннотации, которые у нас далее и под новым углом зрения войдут в духовную интерпретацию искомого непрерывного начала.
Вероятно, искусственность модели эфира породила определенные трудности еще у Аристотеля. Его представление о «вечно бегущем» и «горнем теле» входит в противоречие с учением о неподвижном двигателе мира — изложенном, соответственно в Метеорологике и Метафизике. В то же время, по свидетельству Цицерона, Аристотель пишет о «пятом роде, из которого возникает разум и мысль». Да и вообще, он вводит пятую природу в качестве первой и обуславливающей все живое(!); да и «небо одушевлено», а сама душа — в духе стоиков — якобы, тоже связана с эфиром...
У стоиков и в самом деле эфир божественен, неуничтожим и предшествует всем остальным элементам, уделяя им себя и выступая принципом разумной организации мира(!) К духовности искомого начала подводит и стоическая пневма, совершавшая загадочные тонические движения...
Разнобой мнений об эфире не мог не вызвать нареканий со стороны многих мыслителей. В частности Ксенарх, живший на рубеже до- и н. э., критикует пристрастие Аристотеля к прямолинейному и круговому движениям, заявляя еще и о спиральном. Он отмечал простоту и соразмерность спирали, поскольку «любая ее часть совпадает с любой другой...».
Блестящая и далеко идущая мысль — особенно в настоящем контексте! Именно логарифмическую спираль и описывает радиус-вектор, определяемый «золотыми» числами. В результате геометрический образ подобия стыкуется с арифметическим, давая идеальный символ фрактальности.
Но он отнюдь не статичен! Еще Аристотель считал, что «движение каждого тела в его место есть движение к его собственной форме». А Ксенарх под естественным местом любого элемента понимает его неизменную форму или идею, достижение которой равносильно вхождению в бытие. Отсюда, становление живого существа как раз и составляет его сущность. Да и Аристотель в своих естественнонаучных сочинениях обычно трактует элементы через их движение.
На определении природы элементов через свойственное им движение настаивал и Александр Афродисийский — «второй Аристотель» и глава перипатетической школы (II–III вв.). Если пятый элемент не подвержен изменениям, то он — математическое тело. И душа небесного элемента испытывает неодолимое стремление уподобиться вечной и неподвижной сущности — первому двигателю. А этот порыв приводит эфир в круговое движение, которое «своей вечностью, неизменностью и равномерностью чем-то напоминает покой».
Но те же слова в полной мере относятся и к самоподобной логарифмической спирали! Потому-то ей и восхищался Я. Бернулли, обнаружив, что, «изменяясь, она воскресает все той же...», т. е. как бы и движется, и одновременно покоится...
Увы, отчаянные попытки древних разобраться с «пятым элементом» зацикливались в основном и трагически на замкнутом движении, характеризующем, к сожалению, и сам ход их мысли. А при размыкании же круга трансцендентной спиралью сразу выявляется:
5. Духовная природа первоначала.
Начнем с красоты мира «в золоте», признаваемой всеми людьми с неповрежденными органами чувств, и обратимся к другой ее стороне — онтологической целостности. Может ли последняя возникнуть спонтанно, вследствие некой самоорганизации или она явилась результатом творческого процесса — как и все шедевры искусства, имеющие своего автора и тоже созданные в чудесной «золотой» организации?..
Вообще говоря, целое тождественно понятию завершенного и полностью воплощает свою идею, а следовательно, не нуждается в усовершенствовании. Смысл любой вещи — в ее функционально-структурном единстве. Это тем более справедливо в отношении интегрального трансцендентного целого, органически включающего в себя частные целостности. Возможен только скачок к новой организации, отвечающей очередному творческому замыслу — что и наблюдается исторически на дискретной цепочке гоминидов без промежуточных форм. Иначе говоря, непрерывная мысль нет-нет да оформляется в новую идею, отображающуюся в материю. Получается, что на самом деле эволюционируют не виды и биоценоз, а креативная мысль, стремящаяся к новым горизонтам. Да и любой антропоид, оставлявший себе подобное потомство, едва ли мог видоизмениться за свою короткую жизнь...
И нам остается только, идя от наблюдаемой повсеместно «золотой» гармонии, разобраться с метафизикой порождающего ее духовного процесса. К счастью, на качественную и количественную стороны дела проливает свет и современная физика.
Во-первых, в качестве ключевого выступает вихревое движение, неоднократно клавшееся в основу мироздания и сочетающее в себе — по древней версии — предел и беспредельное, а геометрически — круговое и прямолинейное движения. Действительно, центральная часть вихря, или ядро, рассматривается в гидродинамике как вращающееся однородное твердое тело — в противоположность остальной, нелокальной и протяженной части. Что мешает, в таком случае, принять первую за элементарную частицу материи, а вторую — за распределенную в пространстве энергию? А тогда, во-вторых, тут же находится и адекватное «нумерическое» описание их взаимоперехода: Е = mc²!
Указанные две ипостаси вихря сопоставимы и с корпускулярно-волновым дуализмом квантовой механики, и с христианским взглядом об умалении («кенозисе») и самоограничении Бога по отношению к миру. Наконец-то раскрывается — о чем подробнее ниже — и «механизм» одного из центральных богословских положений — таинственного «творения из ничего».
Самое распространенное в природе вихревое движение неотъемлемо от любой жидкой или газовой среды, а потому и находилось всегда в центре внимания. Применительно к идеальной жидкости его исследовал еще Л. Эйлер (1755), выведя уравнение ее сплошности, но наибольший вклад внес Г. Гельмгольц (1858), расписавший систему необходимых дифференциальных уравнений. Поражает их схожесть с таковыми для электродинамики — что наводит на мысль о фундаментальности избранного математического аппарата, пригодного для описания любой непрерывной среды.
Но сходство идет и дальше. Уравнения Гельмгольца–Пуанкаре для идеальной жидкости и Максвелла для вакуума, свободного от зарядов, по существу задают движение как таковое — без материального носителя! И если во втором случае можно говорить о транспорте энергии электромагнитными волнами, то в первом природа движения совсем неясна. Вихри в гипотетической жидкости, как известно, либо циркулируют беспричинно и вечно, либо — если их там нет — они и возникнуть сами собой никогда не смогут. Спрашивается: каков смысл сей альтернативы?..
Единственное, что лежит по ту сторону всякого объяснения, — это непременная представимость произвольной подвижной сплошности фатальными вихрями, через каковые она только и заявляет о себе. Но не равносильно ли тогда отсутствие вихрей философскому ничто — когда «среда» никак не обнаруживается? Ведь именно из отрицания ничто, по Хайдеггеру, и возникает бытие. А как сказал бы Гегель, благодаря двойному отрицанию выплывает нечто с минимальной определенностью в виде характерного и неотвратимого движения...
Когда-то динамически мыслил непрерывность и Аристотель, а выдающийся математик первой половины ХХ в. Г. Вейль называл континуум «средой свободного становления», обладающей частями.
Следовательно, понятия непрерывности (1) и движения (2) идут бок о бок, причем более охотно, как мы убедились, принимается посылка (2) → (1), чем наоборот. Столь, казалось бы, тривиальный вывод оспаривался, тем не менее, учеником Парменида и «первым диалектиком» Зеноном Элейским, явившим прецедент рационального подхода с неизбежными парадоксами.
Избежать гнетущих апорий помогает метафизика. Начать с того, что ситуация напоминает «встречу» в математике необходимости (1) и достаточности (2) — когда из выполнения прямой (А → В) и обратной (В → А) теорем вытекает условие взаимности: А↔В. Гносеологически (1) и (2) возносятся к непротиворечивости и полноте выразительных средств, чья трагическая несочетаемость для формально-дедуктивной логической системы, по Геделю, преодолевается в... целостности. Образно говоря, мы переходим от «затруднений» Зенона к их разрешению у главного оппонента его учителя — Гераклита Эфесского...
Таким образом, «завихренная» непрерывность в лице воображаемой жидкости обретает через целостность «права гражданства», и остается только найти ее смысл в общей картине. А для этого достаточно «узаконить» сами произвольные вихри, придав им траекторию «золотой» логарифмической спирали. Тогда их эпистемологическая обоснованность дополняется онтологической — поскольку они оснащаются теперь целесообразной идеей гармоничной организации, могущей отобразиться и в материи...
И действительно, уже делались попытки дать через вихревые движения механическое объяснение мира. Вместо того, чтобы представлять пространство занятое крошечными атомами, разделенными огромными расстояниями, сэр Уильям Томсон допустил, что материя непрерывна. Однако при этом некоторые ее порции оживлены вихревыми движениями, которые, по теореме Гельмгольца, должны сохранять собственную индивидуальность, как бы выделяясь из среды.
Феноменальное прозрение! Все же недаром английская королева даровала крупнейшему физику ХIХ в. титул лорда Кельвина! И только сейчас его догадка, опередившая время, венчается недостающей и завершающей «конструкцией», словно греческий Парфенон — своим величественным фронтоном, имеющими, кстати, тот же «золотой» дизайн...
Теперь все становится на свои места. Многовековые философские поиски духовного первоначала триумфально финишируют. И прорыв состоялся — стоило лишь философии включить в свою рефлексию уместные открытия физики, «помноженные» на общепризнанный инвариант красоты и гармонии мира, дождавшийся наконец-то своего часа и решающего осмысления...
Сейчас окружающее нас пространство видится уже не пустым, а наполненным самой жизнью. В самом деле, основополагающее вихревое движение, столь привычное и для нашего мира, нужно экстраполировать за пределы декартовых координат — в область высших измерений, где оно уже принимает непостижимые для нас формы и непредставимо. Но сохраняется главное — идея трансцендентной и динамичной целостности, органичной по природе и, увы, неописуемой словами. А как еще, помимо свободного духа или идеальной жизни, можно мыслить такую многогранную, но ускользающую данность?..
Здесь философия, совершив столь мощный марш-бросок в направлении Откровения, законно уступает ему место. Но продуктивнее все же могло бы стать сотрудничество обеих сторон, каковое и сопровождало всегда русскую философию. К тому же подобное целостное мировосприятие оправдано и физиологически, имея своим естественным нейро-коррелятом наш двухполушарный мозг с его левой рационально-«временной» половиной и правой интуитивно-«пространственной». А «переходящую за интеллект» интуицию С. Булгаков даже прямо отождествлял с верой...
Проясняется даже «геометродинамика» двух потоков сознания — которыми сплошь и рядом злоупотребляют порознь, но которые без проблем соединяются в единстве у нас под шляпой...
Начнем с конгениальных слов математика и богослова Николая Кузанского (1401–1464): «В едином Боге свернуто все, поскольку все в Нем; и Он развертывает все, поскольку Он во всем». Образно эта мысль отображается теперь сходящейся и расходящейся логспиралью, причем первое движение может ассоциироваться с творением из энергии «точечных» частиц и сведением в неделимую точку целостного замысла, а второе — с развертыванием в пространстве задуманной материальной структуры. В другом контексте оба этих ключевых и парных акта называют конвергенцией и дивергенцией, инволюцией и эволюцией, а в мат-физике — истоком и стоком, или в космологии — сжатием и расширением Вселенной и т. д.
Следовательно, и наша результативная мыследеятельность с необходимостью дихотомична, проходя этап концентрации внимания на «собирании мыслей» и последующей их развертки в логике слов. А общий итог определяется тем, «подключаемся» ли мы своим правым полушарием к объективному истоку идей или черпаем их из собственной фантазии. Не отсюда ли многообразие «языковых картин мира», часто не столько дополняющих, сколько диссонирующих друг с другом?..
Но теперь, благодаря обращению к универсальной метрике мира, торжествует единое миропредставление, побуждающее и философию, фигурально говоря, перебраться из Афин в Иерусалим. Облекаясь в научную апологетику, отныне по-новому и радикально фундированную, она предъявляет пятое и окончательное свидетельство бытия Божия.
За столетия выдвигались умозаключения о Боге, основанные на тех или иных логических спекуляциях: космологическое, телеологическое, онтологическое (Ансельм Кентерберийский) и нравственное (И. Кант). И все они, имея принудительный оттенок, базируются, разумеется, на непротиворечивости доводов, но — уже хотя бы по Геделю — не могут обладать полнотой...
А последняя как раз и обретается в целостном видении, вдохновляемом созерцанием красоты и целесообразности мира «в золоте»! И таким образом пятое «доказательство» вбирает в себя предыдущие — точно также как у эллинов квинтэссенция бытийствовала над четырьмя остальными — материальными первоэлементами. Без преувеличения скажем, что ныне состоялось эпохальное «рукопожатие» между философией и религией...
Еще С. Л. Франк, обсуждая их взаимоотношения, напоминал своим коллегам о «древней и внутренне обоснованной традиции в понимании существа философии», согласно которой, «по меньшей мере предмет философии и религии совпадает, ибо единственный предмет «науки наук» есть Бог. Философия по существу, по целостной и универсальной своей задаче есть не логика, не теория познания, не постижение мира, а Богопознание. Таково господствующее понятие философии в античной мысли, проходящее, начиная от Гераклита, через Платона и Аристотеля, стоицизм и новоплатонизм; таково же и средневековое ее понимание.
Вспомним, однако, и слова Максима Исповедника (VI–VII вв), византийского мыслителя и богослова: «Важнее быть, чем знать». А наш религиозный философ А. С. Хомяков (1804–1860) много писал о «соборности», соединенной силой любви в «свободное и органическое единство» и простирающейся, в том числе, на познание и творчество.
Проницательный читатель уже догадывается, как теперь конкретизируется и предельно «визуализируется» хомяковская концепция, послужившая в дальнейшем основой для учения о всеединстве в русской философии Вл. Соловьева, Е. Н. Трубецкого, П. А. Флоренского, Л. П. Карсавина и С. Л. Франка.
А нынешняя обновленная философия становится поистине экзистенциальной, дополняя и развивая воззрения Ясперса, Марселя, Бердяева, Шестова и Бубера. Проливается свет и на «органическую целостность мира» Н. О. Лосского, и на понимание любви как глубинного переживания однобытия с миром или — конкретного единосущего двух или более лиц П. А. Флоренского, а также на идею «подключения к целому», «соучастие» и «восчувственность» М. М. Бахтина. Как близко к истине ходила передовая мысль, изобретая все более изощренные обороты и неологизмы!..
«Золотая» же метафизика «консонирует» с богословием, освещая один из узловых его вопросов, касающийся энергийного соединения человека с Богом. Речь идет о миросозерцании византийских исихастов и антропологии св. Григория Паламы, исчерпывающе исследованной, в частности, архимандритом Киприаном (1899–1960).
Центральная идея предполагает «исхождение» Бога в Своих «энергиях» и причастие им тварных существ. А соединение ума и тела человека с Творцом означает высшее сопряжение гносеологии и онтологии, на которое под термином «живознание» намекала иногда и философия. Но мы не можем познать Бога по «сущности», а «соприкасаемся» только с исходящим от Него Божественным светом, или с «нетварными энергиями».
Затронутая в нашем первом разделе проблема раскрывается с новой глубиной: туманная трансценденция, по Хайдеггеру, к полноценному существованию ощущается теперь как единение с вечноживым Сущим — когда, будучи «уверены в невидимой» его сущности и проявляя к Нему любовь, мы получаем в ответ «являемую» Им избыточную «энергию», наполняющую нас беспредельным счастьем и самой жизнью. Следовательно, только подлинная христианская вера ведет к «самореализации» человека, входящего в общую ткань целостного универсума. А всякая автономия в конечном счете оборачивается гибелью...
Наследие Паламы в наше время изучалось Г. Флоровским, В. Лосским, И. Мейендорфом, С. Хоружим и В. Бибихиным. Надо отметить и удачную монографию свящ. Олега Климкова «Опыт безмолвия» (СПб., 2004), направленную на «осмысление глубинной сущности православной духовности, ярко выраженной в... «исихазме».
Обнаруживается удивительная параллель между бессловесной «умной молитвой» исихастов и «безмолвным» созерцанием красоты мира «в золоте» с последующим осмыслением ее генезиса. Определенно здесь гармонично сходятся все три пути познания: эмпирический, рациональный и «транс-интеллектуальный», включающий в себя главное — органическое соединение через любовь с высшей целостностью мира в лице его Творца.
По-видимому, эпоха чисто вербального дискурса безвозвратно уходит. Как изрек Л. Витгенштейн, «все, что может быть сказано, должно быть сказано предельно ясно и четко». Это самоотверженно и проделала философия. И пришла пора «потеснить» слова — как в свое время Канту потребовалось «ограничить знание, чтобы освободить место вере». Интеллектуальная интуиция, проходящая через сердце, открывает нам сквозь символ красоты непреходящую истину и вечный Источник самой жизни...
Но еще раньше туда «замостил» путь св. Григорий Палама, заложивший неразрушимый богословский базис под мистическое учение Православной Церкви о действительном общении человека с Богом и реальности обожения. Как пишет архимандрит Киприан, теозис возможен вследствие соотносительности двух миров — человеческого и Божественного, а сам человек «представляет собою экран, на котором символически проектируется весь план мироздания». Можно ли сказать лучше?..
Это «сродство» и подобие и служит основой «боговселения» — как цели жизни, которую Серафим Саровский, в свою очередь, трактовал через стяжание Духа Святого. А все сводится к принятию нами благодатной и организующей «нетварной энергии», несущей саму жизнь и получаемой при надлежащей молитвенной настройке.
Так, вместо философски отстраненного «препарирования» познания мы напрямую приобщаемся к живительному Источнику — как бы входя с ним в резонанс. И если последний в технике имеет место при совпадении временных или пространственных параметров, то в обсуждаемом случае — обоих вместе. В самом деле, пространство и время считаются порознь «априорными формами чувственного созерцания» (Кант) или таковыми для «упорядочивания комплексов ощущений и опытных данных» (Беркли и Мах). Но в духе они оказываются — вспомним Кузанца! — «свернутыми» в единстве. Оно-то и служит определяющим «атрибутом» и самой сутью Святого Духа, а потому первый из девяти Его «плодов» есть созидающая и консолидирующая любовь, выступающая, кстати, и предпосылкой познания.
Тогда уместно говорить о духовном резонансе в любви искренне верующего, жаждущего «усовершения во Христе» и внимающего призыву апостолов «о том, чтобы любовь ваша еще более и более возрастала...» (Флп. 1:9) и пожеланию расти «в благодати и познании Господа нашего и Спасителя...» (2-е Пет. 3:18). Этот процесс нарастает благодаря взаимным движениям, и желанный результат недостижим одними человеческими усилиями: «Приблизьтесь к Богу, и приблизится к вам...» (Иак. 4:8)...
Обожение установлено Богом как совершенный дар, исходящий от Отца светов (Иак. 1:17), — для всех «желающих спасения и алчущих теозиса людей» (св. Максим Исповедник). Причем, в отличие от своего неоплатонического двойника, подвигающего человека, по Плотину, стать богом, христианская идея обожения подразумевает в нем участие и тела, становящегося также преображенным. Следовательно, речь идет о целостном психосоматическом эффекте...
Но вот недавно тщательные психофизические исследования нашего сознания принесли подлинную сенсацию (И. А. Рыбин, ж. Природа, 1990, № 2). В самой глубине нашей психической деятельности — в ментальных и сенсорных актах — неожиданно выявилось главное «золотое» число! Значимость свершившегося — по всей видимости, недооцененного научным истеблишментом — раскрывается только сейчас: мы получили еще одно и решающее свидетельство благодатного действия Духа и готовности нашего «естества к восприятию обоживающей энергии Утешителя» (арх. Киприан). Поскольку и тело наше составлено в той же целостности (А. Г. Суббота. «Золотое сечение» в медицине. СПб., 1996), то в теозисе и происходит своеобразный резонанс ...подобного с подобным, а «соединяющийся с Господом есть один дух с Ним» (1-е Кор. 6:17).
Итак, философия в лице «золотой» метафизики все-таки «оправдалась» перед С. Франком, продемонстрировав последовательное Богопознание, освятившее главную цель христианина и центральное положение Церкви.
Теперь и «для неверующих, у которых Бог века сего ослепил умы» (2-е Кор. 4:4) должны открыться глаза, а бесплодная рефлексия и скепсис — уступить место вере. «Стратегия» же такого просветления проста: достаточно лишь восхититься окружающей гармонией и перейти к эквивалентной ей целостности, а затем — и к стоящему за ней Автору. Самое время вспомнить и о принципе «живое от живого» Окэна–Реди–Пастера — валидным как раз для целостности, всегда становящейся, по Гегелю. И разве теперь не принужден любой непомраченный ум узреть «Создателя согласия между целым и каждой вещью — через премудрость, внедренную Им в Свое творение» (Палама)? Ведь выглядит почти трюизмом — что эстетически безупречная целостность может твориться только высококлассным Художником — в полной аналогии с тем, как и талантливый мастер создает шедевры искусства, подчиняющиеся композиционно той же прекрасной организации.
Позволим себе прибегнуть к еще одной аллюзии, сравнив путь знания и веры с настройкой на нужную волну приемника. Поймав искомую станцию, мы вводим ее несущую частоту в резонанс с первичным LC-контуром, за чем следует демодуляция и т. д. Но осведомленность о всей этой электронной кухне едва ли сравнится с самим прослушиванием любимой передачи! Также и обращение с любовью к Богу важнее проникновения в тайну присущего интимного «механизма». Последнее уместно и полезно разве для чересчур рассудочных умов, ибо Бог «ищущим Его воздает», причем — каждому в меру особенностей его восприятия... А образ резонансной настройки всего нашего «я» на «волну духа» при сердечной молитве вполне может укрепить веру и некоторых неофитов, тяготеющих к рационализму...
«Итак, вера от слышания, а слышание от слова Божия» (Рим. 10:17). И Хайдеггер для характеристики истинного мышления употребляет термин «вслушивание»: бытие нельзя созерцать, ему можно только внимать. Не то ли подразумевал и Соломон в нашем эпиграфе? Близко по смыслу и познание Бога, передаваемое на «полножизненном» древнееврейском языке полисемантичным глаголом йада со значениями «тщательно вникать», «открывать» и... «являть». Последнее слово отображает позицию исихазма о непознаваемой сущности Бога, являемой нам исключительно через Его духовные «несозданные энергии».
Так, философская головоломка о связи сущности и явления, затронутая в первом разделе, с легкостью разрешается «на самом верхнем этаже», а главное — устанавливается для чего? Вспомним о максиме Августина и перефразируем ее на «экзистенциальный лад»: верую, чтобы жить, и живу, чтобы верить. Только христианская вера, соединяя все в гармонии — сущностное и являемое, онтологию и гносеологию — обеспечивает полноту жизни. Она достигается через принятие «бессмертного» Духа, восстанавливающего, «по образу и подобию», исконную целостность и единство всего психофизического состава человека с Богом.