О русском языке русских эмигрантов первой половины ХХ века

Статья II: Русский язык и революция

Желая оставаться русскими и в течение долгого времени надеясь на скорое возвращение в Россию, эмигранты первой волны стремились «сохранить в чистоте» как свой собственный русский язык, так и язык следующих поколений, и все новое рассматривалось ими как извращение великого русского языка, наследия ХIХ века. Проблемы чистоты языка активно обсуждаются в среде эмигрантов, статьи и брошюры на эту тему публикуются в разных странах. Прежде, в России, теперешние эмигранты не проявляли такого интереса к языку, и на это вскоре обращает внимание ироничная Н. А. Тэффи: «Очень много писалось о том, что надо беречь русский язык, обращаться с ним осторожно, не портить, не искажать, не вводить новшества. Призыв этот действует. Все стараются. Многие теперь только и делают, что берегут русский язык. Прислушиваются, исправляют и учат. Думал ли кто-нибудь в России, правильно ли он говорит? Приходило ли кому-нибудь в голову сомневаться в законности своего произношения или оборота фразы?»1.

Каковы симптомы «опасной болезни» русского языка, по мнению эмигрантов? Во-первых, это «ошибки против ударения», неправильность которого хотя и «не искажает смысла, но <...> придает некую классовость, известный провинциализм, который несовместим с настоящей безотносительной правильностью речи». Например, в словах возбудить, ходатайство... Во-вторых, имеется много «искажений смысла» (одеть вместо надетьон упорно не хочет; он определенно не знает), особо неприятны «гнусный паразит» обязательно и «уродливое слово» подвезло2. Кроме того, существуют «ужаснейшее слово извиняюсь и ужаснейшее с ним вместе поведение» и «маленькая пилюля советской обходительности пока», а «прекрасное, священное слово товарищ <...> превратилось в совершенно бессодержательное обращение, выдуманное, выпотрошенное слово». В-третьих, есть «вопрос об иностранных словах», важный «не только с точки зрения засорения языка, но и с точки зрения искажения мыслительного аппарата и <...> слуховой чувствительности к речевой правильности»3. Зачем слово пресса, когда есть печать? Зачем детальный, когда есть подробный? Зачем ориентироваться, когда есть разобраться, осмотреться? Зачем аргумент, депрессия, монумент, эксперимент, когда есть соответственно довод, подавленность, памятник, опыт? Ведь «неприемлемо иногда слово, имеющее уже в русском языке соответствующее ему и тождественное слово». Такие слова, как анкета, аромат, аспект, варьировать, доминировать, конфликт, опубликовать, режим, реконструкция, скрупулезный, солидный, суммарный, фронт, шевелюра и ряд других являются «оскорблением русскому языку», поскольку не имеют «одного равнозначащего по-русски», а выражаются «в каждом данном случае одним из целого ряда слов». Правда, что касается тех понятий, «до коих русский народ сам не додумался», кроме искусственного создания нового слова, можно заимствовать и чужое (но все же это слово должно употребляться лишь в данной области, как, например, ситуация в философском языке)4...

Однако, вплоть до периода после Второй мировой войны, язык, на котором говорило «рассеяние», и язык России представляется эмигрантам единым русским языком. И вот этот общий для всех русских язык находится в опасности, его необходимо спасать. Кто же, по мнению эмигрантов, может это сделать? Только образованные слои населения, то есть после 1917 года сами эмигранты. Это является их «ежечасной миссией», «долгом перед народом»: «Если бы вся зарубежная Россия сознательно встала в вопросе языка на сторону охранительных начал <...>, она смогла бы удержать его от скольжения в пропасть. Ведь когда-нибудь да мы вернемся, и тогда наш русский язык будет языком высшей культуры и потому неизбежно будет влиять на язык после-большевицкой России»5.

Но среди эмигрантов были образованные филологи, которые в своем отношении к современному им языку старались подняться над политическими и бытовыми эмоциями пуристов-обывателей и сделать научный анализ изменений в русском языке послереволюционного периода. Так, С. И. Карцевский, признавая, что он работает «вдали от родины по устаревшим личным воспоминаниям, а еще на основании чужих работ или же отражений языковых новшеств в литературном языке», пишет, что так резко отвергаемые «широкой русской публикой» (имеющей, впрочем, «чрезвычайно смутные представления о языке») так называемые новые слова представляют собой (за исключением заимствований) «видоизменение уже существующих»6. Анализ языковых фактов дал Карцевскому возможность утверждать, что серьезно говорить о какой-то «революции» в языке России не приходится, «ибо все процессы, наблюдающиеся в русском языке, являются обыденными, нормальными процессами, но с ускоренным темпом»7.

По мнению Карцевского, революция и гражданская война оказали большое влияние на русский язык и «именно в событиях социально-политических последних лет нужно искать причину всех новшеств, проникших в русский словарь за период 1905–1922 гг.. Каких новшеств? А вот каких. В 1905 году в жаргоне партий появилось слово товарищ, летчик вытеснило авиатор; родилось много сокращений (в частности, ЦК). В 1914–1922 годах начинают свою жизнь слова командарм, главковерх (верховный главнокомандующий), земгор (союз земств и городов), угробиться (разбиться), наркомпоморде (народный комиссар по морских делам). Появляются сокращения (М.В.Д.; Вр.и.о.) по начальным буквам (они использовались в 1905 году), сокращения звуковые (НЭП, ГПУ) (до войны этот тип был редок), слоговые (редко отдельные слова — зам, спец; чаще целые выражения — Коминтерн, Донбасс), смешанные (губчека) (этот тип появился во время войны, но «проявился слабо»), сложные (продналог, компартия8.

Столь же взвешенной была точка зрения Карцевского на другой «больной» для русских эмигрантов вопрос — введение в России новой орфографии. Эта «вечная» тема для обсуждения (и осуждения) возникает с первых лет существования зарубежья, которое протестует против «упрощенного письма» и делом, используя старую орфографию, и словом: « <...> правильное правописание является результатом мышления правильного, неправильное правописание становится причиною мышления, и мышления неправильного… Однообразное письмо таких слов, как “ее” и “ея”, приводит к тому, что сглаживается в нас сознание тех различных двух грамматических категорий, к которым эти слова принадлежат. Происходит своего рода оскудение запаса логических понятий. Ум беднеет, когда пересекаются пути его разветвления. <...> русское мышление в опасности»9.

С. И. Карцевский подчеркивал, что «орфография не есть язык, и как бы “революционна” она ни была, к языку революции она не имеет никакого отношения»10. Он рассказывает историю самой реформы, раскрывает причины отрицательного отношения к новой орфографии со стороны эмигрантов: «Публика попроще до сих убеждена, что новая орфография есть одно из дьявольских изобретений большевизма, почему и заслуживает всяческого осуждения. Люди более сведущие знают, конечно, что это не так и что новое правописание является правописанием академическим, но их огорчает то обстоятельство, что большевики тоже пользуются новой орфографией»11. Сделав достаточно подробный научный анализ, лингвист пишет: «<...> новая орфография не затронула ничуть ни одной из важнейших основ русского правописания; русский алфавит, как система, ничуть не пострадал <...>. О “ненаучности” и “безграмотности” новой орфографии говорить могут только люди в этих вещах некомпетентные. Считать реформированное правописание “безобразным”, “неэстетичным” —дело вкуса и привычки»12.

Но все же в Русском зарубежье возобладали взгляды, декларированные С. и А. Волконскими, причем их влияние было столь сильно, что его отголоски были слышны во Франции в начале 1990-х годов. Итак, за русский язык надо «держаться» как держатся за свой язык другие народы «с остервенением, руками, ногами и зубами»13. Необходимо бороться не только «словесными излияниями», но и «активной объединенной деятельностью». Для этого в середине 1930-х годов в Югославии, например, создается «Союз ревнителей чистоты русского языка»... К середине 1940-х годов, по-видимому, у эмигрантов нарастает понимание того, что за рубежом по-русски говорят иначе, чем в России.

Однако, прежде чем обратиться к периоду 1940–1960-х годов, вспомним, как отнеслись к послереволюционному языку в самой России, и это поможет лучше понять взгляды эмигрантов. Оказывается, здесь также раздаются достаточно резкие голоса, предупреждающие об опасности языковой разрухи. Вот что писал В. И. Ленин в статье «Об очистке русского языка (Размышления на досуге, т. е. при слушании речей на собраниях)»: «Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить дефекты, когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы? Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности?... Перенимать французски-нижегородское словоупотребление, значит, перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-французски учился, но, во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык. Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»14. В 1925 году в известной дискуссии по культуре речи в журнале «Журналист» очень осторожно, но вполне недвусмысленно высказались виднейшие советские лингвисты, среди которых были Л. В. Щерба и Л. П. Якубинский. 

Любопытно, что обсуждение языковых проблем в России 1920-х годов и в среде эмиграции имеет сходные черты. И здесь и там это обсуждение происходит публично. Например, в своей известной книге А. Селищев цитирует заметку из газеты «Известия» за 1923 год «Борьба за русский язык»: «Русский язык жестоко пострадал за время революции. Ничто не подверглось у нас такому безжалостному изуродованию, такому беспощадному исковерканию, как язык. Сокращение слов носит исступлённо-стихийный характер и угрожает в недалеком будущем сделать нашу речь нечленораздельной»15

И здесь и там в ответ на «вопли обличителей» раздаются трезвые, разумные голоса: «Возмущаются люди, никогда не думавшие о том, что такое язык и почему и для чего его надо беречь, и с этой стороны хлынувшие столь неудержимым потоком на русскую речь; новшества, неправильности, уродства, нелепости, в известном смысле, даже полезны: они заставляют людей думать о языке <...>»16. И здесь и там споры о языке имеют политическую подоплеку: «Вслушайтесь <...> как обличают новые названия новых учреждений, разные райпрофобры и политкомы, цектраны и губземотделы и т. д. Слова эти представляются ревнителям истинно русской литературной речи неоспоримо, органически связанными с новым строем. “Это не язык, это большевицкий воляпюк, на западе нет ничего подобного”, — вопят обличители»; «Нов не принцип образования этих слов — нова их масса, разом хлынувшая в обиход, нова их обязательность»17

Сходство воззрений эмигрантов и россиян на русский язык в 1920-х годах объясняется теми общими и для России, и для русской диаспоры особенностями восприятия изменения литературной нормы, которые характерны для периода резких социальных потрясений. Эта норма, обладая, в принципе, устойчивостью, категоричностью и большой притягательной силой, изменчива, часто противоречива и причудливо отражается в сознании говорящих: «История языка в обществе, переживающем острые социальные изменения, это в значительной степени история литературной нормы, история ее устойчивости, категоричности, ее притягательной силы. В революционную эпоху история языковой нормы особенно драматична. При отмирании старых норм и столкновении новых сталкиваются, очень остро и напряженно, мнения различных групп населения: социальных, возрастных, территориальных»18.

В начале 1950-х годов за рубежом уже пишут о существовании «двух» языковых ветвей — языков «эмигрантского» и «советского», причем последний определяется как «язык в СССР, особенно язык государственно-партийных деятелей и учреждений»19. Этому «расподоблению» двух русских языков в сознании эмигрантов, несомненно, способствовало появление второй, послевоенной, эмигрантской волны.

Что же представляет собой «советский язык»? Это — «всего лишь язык революции, который очень ярко и полно отразил духовную нищету большевизма», «внутренне убогий, надуманный, худосочный, бескровный, лживый, трескучий, пошлый и технически неряшливый советский жаргон». Его искусственное создание «происходило в полном противоречии с подлинным народным словотворчеством и нашей многовековой языковой традицией». Это — ужасное образование, «чужеродный и злокачественный нарост на русском языке», который «засоряет и подтачивает его, захватывая и словарь, и грамматику во всем ее объеме. Он опошляет и разлагает»20. В «советском языке» плохо все: и «строй речи — <...> грамматически неправильный и противоречащий духу русского языка, и его характерная особенность — сокращения (все эти “совдеп, комсомол, совхоз, компартия, киноактер и т. д.”, правда, не большевиками в принципе изобретенные, но доведенные ими до крайности)», и переосмысление «ряда старых русских слов» — из-за «отсутствия у большевиков языкового чутья, вкуса и даже, часто простого знания русского языка» (речь идет о таких словах, как проработать 'изучить, обсудить', оснащать 'снабжать', освоить 'усвоить, овладеть', домохозяйка 'домашняя хозяйка', а не 'домовладелица')21.

Но это еще не все грехи «советского языка». Он портит тот язык, на котором говорят сами эмигранты. Это — вторая большая опасность для эмигрантского языка наряду с его денационализацией. «Денационализация» и «советизация» русского языка рассеяния объясняются «слишком затянувшимся пребыванием в чужих краях», «расшатавшим психику» и «подорвавшим весь душевный строй» эмигрантов, и это «в самой основе поколебало все устои языка». «Советизация» началась с самого начала «беженства», «когда полные неостывших впечатлений недавно пережитого эмигранты стали в свой язык вводить наиболее характерные советские словечки и выражения». В начале 1940-х годов многие эмигранты, руководствуясь «соображениями сентиментально-национальными», стали советское считать русским и употреблять «советские словечки», а в 1950-е годы эмигранты второй волны, активно участвуя в эмигрантской журналистике, поддерживая дружеские контакты с эмигрантами первой волны (которые «все приносимое с родной земли часто принимали за подлинно русское, народное»), принесли «советский язык»22. «Эмигрантский язык» берет из «советского» сокращения и «по советскому образу» создает свои (атомбомба, соцзубры, партдворяне, совпатриоты, НТС...), заимствует много переосмысленных слов (окружение, строительство, боец в значении 'солдат', командир в значении 'офицер'...), «пошлых советских словечек» (агитка, фальшивка, радиопередача, автотранспорт, торговая точка, частный сектор...) и неуместно их употребляет. Например, эмигранты пишут обисполкоме той или иной эмигрантской организации или о классово-сознательном комсомоле дворянского союза23.

Итак, возникла угроза самому существованию эмигрантского языка «как достойного ответвления русского языка». Но самая большая опасность состоит в том, что «говоря советизированным языком», эмигранты высказывают и «советизированные мысли». И это «языковое советофильство легко может превратиться в политическое примирение и даже сближение с большевизмом, что многими из увлекающихся советскими словечками и беспечно вносящими их в свой язык даже и не подозревается». Правда, хотя какого-то насильственного влияния «советского языка» на эмигрантский нет и, напротив, налицо «добровольное подражание эмигрантского языка языку советскому», все же таким образом «большевики стремятся разложить национальную противосоветскую эмиграцию». Здесь необходимо «хирургическое вмешательство»: «словесные ублюдки, попавшие в наш язык из языка советского, должны быть безжалостно и решительно выброшены»24.

Конечно, в эмигрантской среде того времени были и менее политизированные высказывания о русском языке, хотя антисоветские вкрапления встречаются и в них... 

В конце 1940-х — начале 1950-х годов представители эмиграции вновь обсуждают свои «орфографические раны» — проблемы орфографии старой (это — русское правописание) и новой (или «нового кривописания», «революционного кривописания», которое «погубило драгоценную работу целых поколений»). В конце 1950-х годов за пределами России продолжается «борьба за русский язык». По призыву газеты «Русское Воскресение» во Франции создается «Союз для защиты чистоты русского языка». Союз издает небольшой, в несколько страниц, журнал «Русская речь», выходящий четыре раза в год. Его постоянным эпиграфом становятся такие слова (орфография в цитате нами изменена. — Н. Г.-М.): «Защита чистоты русского языка не реакция, не проповедь неизменяемости однажды принятых форм, не противодействие органическому развитию русского слова. Она противодействует внедрению в русскую речь большевицкого жаргона, эмигрантских заимствований и ничем не обоснованных претенциозных искажений»25. В «Русской речи», руководимой Н. Майером, печатаются, в частности, материалы «В защиту русского языка». Журнал следил за публикациями о культуре речи в России и нередко иронически на них откликался. Как реакция на одну из статей К. Паустовского в журнале напечатана заметка под названием «Защита русского языка в ... СССР», где, в частности, говорится о том, что «на поверхности советских текущих дней стали появляться темы, о которых советские граждане и русские эмигранты говорят одним и тем же языком, высказывают одни и те же мысли».

В этом парижском журнале довольно много места уделяется проблемам старой и новой орфографии — для эмигрантов 1950–1960-х годов старая орфография есть «подлинное русское правописание», «кусочек прежней русской культуры». «Новая орфография — явление политическое». Сама «Русская речь» использовала только «русское правописание», принимала к рассмотрению и рецензировала только те труды и печатала только те объявления, которые «написаны по русскому правописанию». Также журнал публиковал список эмигрантских изданий, «печатающихся по правилам русского правописания», а эмигрантские журналы и газеты, перешедшие на новую орфографию, осуждались...

В начале 1990-х годов русская диаспора была лучше, чем в прошлые десятилетия, знакома с тем, как говорят в России, жив был и интерес к языковым проблемам26

Некоторые представители старшего поколения первой волны активно возмущались русским языком России: «Это какой-то говор, уж не знаю, как вам объяснить, простецкий, что ли»; «это ужасный язык, засорили его в современной России»; «в нем раздражает невероятное количество слов, переделанных на русский лад»; из впечатлений информанта о языке Москвы 1956 года: «Это был какой-то воляпюк с предоминанием (с преобладанием. — Н. Г.-М.) Юга». Последняя оценка вызывает в памяти высказывания 1920-х годов...

Что же конкретно плохо в этом языке? То, например, что параллельно употребляются слова «одного значения» — положение и ситуация, выставка и экспозиция, область и регион, что используются мэр («Ведь есть прекрасное русское городской голова»!),основоположник, выражение в адрес кого-то или чего-то, кроссворд (тогда как существует «очень русская» крестословица). Общий же вывод-оценка самых пожилых «русских французов»: «Настоящий русский язык сохранился в нашем поколении». В связи с этим можно вспомнить такое высказывание 1920-х годов: слово ситуация употребляется в философском языке, но «если вы в жизни попали в трудное, опасное или глупое положение, то и пишите “положение”, а не “ситуация”»27.

Другие представители старшего поколения старались выйти за пределы традиционного эмигрантского пуризма: «<...> мы сразу узнавали, откуда эти люди приехали, то есть они не эмигранты. Потому что они говорят на совершенно особом языке <...>, произношение совершенно другое»; «<...> мы сразу слышим, что они оттуда, из России». Третьи считали, что эмигранты говорят так же, как русские из России. Иногда в разговоре русский язык России называли «советским».

Некоторые представители среднего поколения и часть тех представителей младшего поколения, которые еще говорили по-русски, утверждали, что различают жителей Москвы и Петербурга, отмечали «сильно выраженное» аканье первых, упоминали «советскую манеру говорить». Один преподаватель русского языка, ежегодно, хотя и недолго, бывающий в нашей стране, признавал, что в России, как и во Франции, есть различия в языке в зависимости от социального происхождения говорящего: «<...> мы нашли много людей, которые говорят, как мы». Он не согласен с выражением «советский акцент»: «Это не то, что “советский”. Это просто акцент простых людей». Некоторые отмечали, что в России «была эволюция в языке, пока нас не было».

В среднем поколении еще проявлялись пуристические тенденции: «Мы в какой-то степени вычистили его (язык, загрязненный “четырехэтажной бранью”, который “привезли офицеры”. — Н. Г.-М.) и нашим детям не передали уже. Потому что нам надо было сохранять (чистоту русского языка. — Н. Г.-М.), мы являемся консерваторией чего-то наиболее лучшего. Мы постепенно старались его очистить, он загрязняется теперь Западом, выражениями местными и т. д., мы стараемся из поколения в поколение передавать то, что мы получили. Мы стараемся очистить от того, что было неблагоприятно». Вообще «у москвичей акцент какой-то жуткий, говор какой-то жуткий в произношении». Те, кто вырос в семьях «очень русских», отмечали иногда свой русский акцент во французском языке («Мне очень часто говорят, что по-французски у меня русские интонации») и с грустью констатировали: «Наше поколение почти не говорит» (по-русски. — Н. Г.-М.).

Иногда представители среднего поколения высказывались о русском языке современной России более детально: (записано в марте 1992 года) <...> несколько месяцев тому назад / начались появляться / по télévision ... новые руководители России / которые / очевидно / либо они из другого общества / или же ... не знаю как это можно объяснить но они ... говорят теперь / на русском / который мне более фамильярный / более понятлив / то есть я всегда понимал но как-то более близкий / ближе //. Этот же информант так рассказывал о своей первой поездке в Петербург: Несмотря конечно / на... некоторые слова / мне показалось / что... в Петербурге говорят ... на русском языке который я уже слышал от бабушки // Бабушка родилась в Гатчине / в общем / прабабушка тоже жила в Петербурге // <...> но... конечно / некоторые выражения / кажутся иногда странными / чтобы не говорить гумористичными // (орфография сохранена. — Н. Г.-М.).

В начале 1990-х годов многие потомки первой волны считали, что представители этой эмиграции говорят «все хуже и хуже», а «по-французски отлично говорят». Они отмечали, что «языки (русский в России и во Франции. — Н. Г.-М.) очень разошлись», что они не понимают, когда речь «о политике по русскому телевидению», что «langue morte (мертвый язык. — Н. Г.-М.) для нас можно сказать русский язык». Что касается представителей младших поколений, то они языковые проблемы не обсуждают — ведь русский язык является для них практически выученным языком, языком иностранным...

В конце ХХ века самые старшие «русские канадцы» обсуждали проблемы русского языка с таким же интересом, как и самые старшие «русские французы». Вот ответ семидесятитрехлетнего информанта на вопрос о его впечатлении о русском языке России, где он недавно впервые побывал: Ну что вообще конечно язык ... больше... не совсем наш // Заметьте что у меня было... довольно много сношений с советскими представителями в Вене / уже (после 1945 года. — Н. Г.-М.) // Так что там я видно и почувствовал вся... все что произошло в общем-то / вся разница которая / как сказать? образовалась между ... нашим способом говорить и... и ну всякие н[эоло]гизмы и я не знаю что // <...> и потом были такие которые / в общем не слишком по-русски говорили // Как например / там.. какой-то был полковник... украинский... который говорил что «Решение комитета неза’конно» (смеется) // (орфография сохранена. — Н. Г.-М.).



1  Тэффи Н. 1926. О русском языке // Возрождение. 19 дек. 1923. № 565 (Русская речь, 1988, № 5. Москва).
  Волконский С., Волконский А. В защиту русского языка. Сб. статей. Берлин, 1928. С. 17–18.
  Там же. С. 32.
  Там же. С. 50–52.
  Там же. С. 90.
6   Карцевский С. И. Язык, война и революция. Берлин, 1923. С. 12.
  Там же.  С. 69–70.
  Там же. С. 46.
   Волконский С., Волконский А. В защиту русского языка. Сб. статей. Берлин, 1928. С. 8–9.
10   Карцевский С. И. Язык, война и революция. Берлин, 1923. С. 71. 
11   Карцевский С. И. Новая орфография // Русская школа за рубежом. № 1, 1923. С. 2.
12   Там же. С. 7.
13   Волконский С., Волконский А. В защиту русского языка. Сб. статей. Берлин, 1928. С. 59.
14   Звегинцев В. А. История языкознания ХIХ–ХХ веков в очерках и извлечениях. М., 1965. Ч. II. С. 492–493.
15   Селищев А. 1928. Язык революционной эпохи. М., 1928. С. 71.
16   Горнфельд А. Г. 1922. Новые словечки и старые слова. Петербург, 1922. С. 6.
17   Там же. С. 11, 13.
18   Русский язык и советское общество. Социолого-лингвистические исследования. Лексика современного русского языка. М., 1968. С. 37.
19   Федоров Н. Советизация эмигрантского языка. Буэнос-Айрес, 1952. С. 3.
20   Там же. С. 5.
21    Там же. С. 7–12.
22   Там же. С. 13–14.
23   Там же. С. 18.
24    Там же. С. 19–21.
25    Русская речь. 1958. № 1. Париж. С. 1.
26    Приводимые далее примеры заимствованы из двух книг автора статьи: «Русская эмигрантская речь во Франции конца ХХ века. Тексты и комментарии» (М., 2004) и «Русская эмигрантская речь в Канаде конца ХХ века. Тексты и комментарии» (М., 2004).
27    Волконский С., Волконский А. В защиту русского языка. Сб. статей. Берлин, 1928. С. 55.