1.
За последние два десятилетия жители Городка на Волге привыкли к ней, ежедневно видя на своих улицах. Но чья она, откуда приехала, говорили, во время войны, наверно, эвакуированная. Да и называли ее между собой «Берта-дурочка», и воспринималось это однозначно. Знали, что живет она у старой верующей хозяйки по прозвищу «Монашка». И тоже не догадывались, с какой бы стати Монашка расщедрилась: с дурочки ведь и взятки гладки.
Берта просыпалась рано, неожиданно, как будто вдруг. Тихо пробиралась к умывальнику, ополаскивала руки и лицо, пригладив ладонями серые от седины волосы, в комнате поспешно начинала собирать и скручивать вещи в дорогу, но уже скоро, махнув рукой и посовав в хозяйственную сумку попавшиеся под руку безделушки, выходила на улицу.
— Куда торопишься, Берта? — иногда спрашивал встречный прохожий. Она растерянно останавливалась, хмурилась, как будто сосредоточивалась, и отрывисто говорила, как правило, одно и то же:
— Это вы? Почему медлите? Опоздаете — скорее на вокзал. — И уже забыв о встречном, свободной рукой придерживая грудь, поспешно уходила. Миновав квартал или два, она останавливалась, сосредоточенность на ее лице сменялась разочарованностью. Минуту-две постояв на месте, уже медленно Берта шла по своему давнему маршруту, спокойный и мирный житель Городка.
Одевалась она примечательно, хотя и однообразно: на ней всегда было вышедшее из моды старое платье, вязаная обвисшая кофта, разбитые туфли на каблуке, чулки с поехавшими петлями, на руках круглый год сезонные перчатки, худые, потерявшие всякий вид. Она на бумажки подкручивала волосы, красила губы, а на голову надевала старую шляпку с короткой сеткой. Ходила Берта как будто с прискоком, зато слегка откидывая свободную руку с аристократическим мизинцем...
Бесцельно послонявшись по улице в ожидании времени, Берта останавливалась возле штакетного забора, за которым играли дети — детсад. Но стоило воспитательнице вскинуть на нее взгляд, как она тотчас виновато уходила.
Затем на площадь — в аптеку. У нее давно нет рецептов, ей не нужны лекарства, но она внимательно осматривает витрины. И лишь однажды Берта купила детский нагрудник.
Из аптеки она шла к больнице, от которой начиналась улица Цветочная. Здесь все лето, до октября, стандартные двухквартирные домики утопали в зелени и цветах. Берта давно изучила здешние нравы: мимо одних домов проходила поспешно, мимо других медленно, а около некоторых задерживалась, случалось, на продолжительное время. Здесь цветы особенно хороши. Она знает, для нее не срежут ни одного цветка, да она и не просит. Но здесь нет собак, и ей не мешают — дурочку попросту не замечают. А так хочется прижать к губам самый белый цветок, так хочется, что она плачет.
Пройдя Цветочную, она входит в продовольственный магазин. Пристраивается в очередь за хлебом.
— Белого, — и выкладывает две копейки, — черного, — и еще две. Продавец взвешивает, и вместе с двумя ломтиками хлеба иногда кладет булочку.
— Вы что? — лицо Берты искажается в досаде. — Я не нищая. — Берет хлеб и, вскидывая голову, уходит. Подобное происходит всякий раз, когда к ней проявляют сострадание.
Подумав, она идет в сквер перед магазином. Садится на скамью, вяло съедает ломоть хлеба, после чего достает из сумки старую газету, но не читает. Вздохнув, закрывает глаза — так она может сидеть и час, и два даже зимой.
2.
И никто из местных жителей не мог бы вспомнить, что Берта на короткое время появлялась в Городке в начале лета 1932 года — молоденькая красавица! — по окончании Педагогического института, получив направление в распоряжение гороно.
На пристани к ней подошла Монашка, болезненная женщина до сорока лет. Она тихо спросила:
— Вы к родне или в командировку?
Берта глянула с удивлением.
— У меня здесь нет ни родных, ни знакомых. А приехала я по направлению работать учителем.
— Значится, пока станете проживать в Доме колхозника — другого места нет. Условия там такие: лучший номер для двоих, остальные на четыре, на восемь коек.
— Какой ужас! — Берта даже засмеялась. — Почему же вы спрашиваете?
— У меня неплохое жилье, и я могу бесплатно поселить в отдельную комнату.
— Простите, а почему же бесплатно!? — говоря, Берта удивилась.
— Я хочу делать добро...
— Вы не сектантка?
— Нет, православная.
— Тогда ведите, посмотрю.
Шла женщина медленно, так что Берта даже утомилась. Зато изолированная комната оказалась замечательной для районного города: просторная, светлая; и кровать, и ломберный столик, и этажерка для книг, и зеркало средних размеров; по полу домотканые дорожки, но главное — два светлых окна с видом на Волгу и центр рядом. И только теперь настороженная Берта, спохватившись, спросила:
— А вы с кем здесь проживаете?
— Одна, — все так же тихо ответила женщина, — одна и живу.
— А зовут как?
— Зовут по-настоящему Наташей...
— А меня — Берта Абрамовна.
Уже через час-полтора Берта налегке пошла знакомиться с городом. И ведь надо было сложиться так, что и двадцать лет спустя она обходила центр города по тому же маршруту. Особенно полюбилась ей Цветочная улица, и Берта неизменно прогуливалась по ней и днем, и вечером. Именно здесь, на первой же неделе, судьба свела ее с человеком, с которым, казалось, ей предстояло прожить всю долгую жизнь. Берта любовалась цветами настолько увлеченно, что даже не заметила, как из дома через цветник прошел рослый, крепкий мужчина наверно лет тридцати пяти и, остановившись, долго наблюдал за незнакомкой. И чем дольше он смотрел на нее, тем откровеннее признавался себе, что это она — его судьба. И он решил, если еще хоть раз встретится с ней, то непременно познакомится. А пока надо было спешить по вызову в больницу на неотложную операцию. Это было в первой половине дня, а ближе к вечеру, когда из больницы он вышел на свою улицу, то невольно остановился и, как человек рациональный, с улыбкой подумал: «Конечно же, судьба». Незнакомка медленно шла по улице, видимо, любуясь цветами. Он легко догнал ее и тихо спросил:
— А вам какие цветы больше по душе?
От неожиданности Берта вздрогнула и оглянулась — голова ее закружилась. Мужчина был явлен из мнимых идеалов. После короткого замешательства она попыталась взять себя в руки и, отводя взгляд, ответила:
— А для меня все цветы, как одно из чудес природы.
— В таком случае мы пройдем к нашему цветнику, и для вас я срежу любое чудо.
Она тихо засмеялась и сказала:
— Всего одно?!
— Красивые цветы красивы в одиночестве...
Прошли мимо двух домов и остановились.
— Можете выбирать отсюда, можете пройти в калитку — и выбрать.
— Нет, я отсюда, — ответила Берта. — Вот этот — самый красный.
— Я так и подумал.
Он прошел на веранду, поставил на стул портфель, взял садовые ножницы и срезал цветок.
Затем они еще дважды прошли по улице, и Берта удивлялась, насколько же она доверчиво отвечала на все его отнюдь не волевые вопросы. За каких-то двадцать минут он узнал о ней все, она же с удивлением открыла, что и всего-то узнала: зовут его Виктором Николаевичем, он кандидат медицинских наук и работает в местной больнице хирургом. И все.
Но прогулки, хотя и краткие, продолжились.
* * *
Исподволь, незаметно Берта сблизилась и с хозяйкой, с Наташей. По вечерам они вместе пили чай, закусывали и вели непринужденные тихие беседы. И многое для нее прояснялось — и замкнутость молодой женщины, и ее болезненное состояние, и даже прозвище для местного города оказалось естественным и безобидным.
С ее онкологией врачи обрекли тридцатилетнюю женщину, считая, что обе почки окончательно поражены, делать операцию безнадежно. И уже пятый год она доживала, прощаясь с непрожитой жизнью. Тяжелая смертоносная пятилетка: и Наташа невольно вспомнила утраченную веру, а вместе с тем изгнанную из жизни церковь. И пока были силы, она ездила в Москву и в другие города, чтобы смягчить душу в молитве, причаститься и собороваться — за это ее и прозвали Монашкой. А она и дома устроила себе монастырь. Но более другого горожан удивляло то, что Монашка летом ходила на пристань, а зимой к междугородним автобусам и предлагала нуждающимся в проживании или в ночлеге женщинам бесплатно воспользоваться ее гостеприимством.
— А может быть, попытаться сделать операцию? Хуже-то не будет, — как-то за чаем сказала Берта.
Наташа вяло улыбнулась, прикрыла глаза и сокрушенно вздохнула.
— Да я согласилась бы, врачи не соглашаются...
И вот этот разговор запал в озабоченность Берты. И когда с Виктором Николаевичем в дружеских беседах они перешли на ты, она рассказала ему о своей хозяйке. И он, не задумываясь, ответил:
— Пять лет живет обреченная! Я непременно сделал бы такую операцию. Техника наша пока не настолько совершенна, чтобы полностью доверяться ей. А заглянуть — это совсем другое! Я давно жду подобного пациента. Скажите, пусть обязательно придет ко мне на прием, иначе я сам к ней приду! — и засмеялся.
Через день Наташа пришла к Виктору Николаевичу. До вечера он лично обследовал ее: осматривал, прощупывал-пальпировал, расспрашивал, сделали снимки. А уже вечером он госпитализировал ее, распорядившись — готовить к операции...
Операция продолжалась шесть часов. В практике хирурга не встречалось такое: он раскрыл обе почки: одну, полностью пораженную, удалил, и еще два метастаза удалил; вторая же почка оказалась почти вдвое увеличенной, она и работала за две, поэтому и считали, что опухолью съедены обе. Но даже при всем при этом оставалось что-то непостижимое, чудесное — пациентка до операции должна была умереть. И когда через неделю стало ясно, что операция прошла успешно, Виктор Николаевич, смеясь, воскликнул:
— Берта, да твоя Наташа с одной почкой и нас переживет! Она молодец! А я всю жизнь буду гордиться этой операцией. Как будто специально для моей докторской...
А еще через неделю пришло известие, что Виктор Николаевич выиграл конкурс на вакантное место главного хирурга большой областной больницы города Житомира. Оставалось ждать, когда решатся бытовые условия и пришлют вызов.
И оба растерялись: значит, разлучаться... Но разлучаться не пришлось. В августе, когда Наташа уже выздоравливала дома, а Берта должна была выходить на работу, она отправилась в районо, чтобы уволиться в связи с семейными обстоятельствами. К тому времени они уже зарегистрировали свой брак и получили вызов из Житомира.
И горько же плакала Наташа, провожая своих бесценных спасителей. А они счастливо улыбались и утешали ее.
Все это происходило в 1932 году.
3.
По рекомендации, даже по настоянию, Виктора Николаевича Наташа в письмах периодически сообщала о своем состоянии и самочувствии. Переписка велась через Берту Абрамовну. Если отложить послеоперационный период, когда преследуют обострения, и мелкие болезни прилипчивы, и кажется порой, что все начинается сначала, дела ее обстояли прекрасно! А уже через год она писала: «Живу и радуюсь, молюсь о вас постоянно. Иногда чувствую себя так, хоть пляши. Дай Бог вам здоровья и радости!..». Ответы, конечно же, писала Берта; консультации по состоянию давал Виктор Николаевич. (Выбраны из сохранившейся у Наташи переписки три письма, которые и приводятся целиком.)
* * *
Письмо первое:
«Здравствуй, Наташа!
Спасибо тебе, что ты не забываешь нас и вспоминаешь добрым словом. Прежде всего о тебе: Виктор Николаевич не находит в твоем состоянии никаких отклонений от нормы. Но пока может сказываться долголетняя болезнь, организм перестраивается, а еще одиночество — тебе хорошо бы обзавестись семьей, родить или взять на воспитание сироту. А еще надо подобрать травку для успокоения — посоветоваться рекомендует с доктором Лампом...
Ты спрашиваешь, как мы, как я? Еще раз готова повторить: живем мы замечательно, у нас четырехкомнатная ведомственная квартира, любимая работа — работаем мы много, но это приносит только радость. Мы с Виктором Николаевичем счастливы, и не только потому, что любим друг друга, но и взаимно понимаем так, что душа в душе... Я уже писала тебе, что родила сына, назвали Николенькой — чудный малыш, уже поворачивается на бок, улыбается, что-то пытается говорить. Пока я не работаю, но как только кончу кормить грудью, тотчас пойду к своим ученикам. Николенька для нас счастье и радость; у него добрая няня. Слов не хватает, дух перехватывает.
Успехи Виктора Николаевича потрясающие! И всего-то мы в Житомире год, а у него уже такой авторитет, что едут к нему на прием со всех сторон — расписана даже очередность месяца на три. А еще он готовит докторскую диссертацию, думаю, что в следующем году защитит.
А я настолько счастлива, что иногда мне кажется, что все это во сне, вот-вот и кончится сон. И тогда мне становится страшно, не по себе. Помолись, Наташа, за меня, чтобы я избавилась от таких дум.
Ты приглашаешь нас в гости или отдохнуть. Спасибо — для нас теперь это место свято. Но вряд ли что получится. У Виктора Николаевича мама живет в Крыму, а мои родители в Бресте — вот и повидайся, хоть разорвись. Проще к себе пригласить. Вот и ты, если надумаешь — приезжай. Заодно и Виктор Николаевич посмотрит. А в общем, что можно загадывать?! Только с возрастом и начинаешь это понимать. Да, хотела тебе и раньше об этом написать, но вспомнила только теперь. Ты у себя в церковь ездишь за сотни километров, а здесь всюду церкви открыты, правда, не все одинаковые, но для меня никакой разницы. Хочешь — иди, никто не мешает. От меня вера в Бога очень далеко, и родители от веры столь же далеки, но все-таки, согласись, как не в одном государстве. Что ты можешь на это сказать? Я лично люблю жизнь без ограничений и указаний — мой мир, как хочу, так и живу.
Ладно об этом. Пиши подробнее о себе. Привет от всей нашей маленькой семьи. Обнимаю — Берта Абрамовна.
18 июля 1933 г.».
* * *
Письмо второе:
«Здравствуй, Наташа! Получили твое письмо, но отвечаю не тотчас. Дело такое — у нас прибавление! Родилась дочка, назвали Лилией! Хотя на лилию пока она не похожа. Правда, ей и всего-то три недели. Теперь мы многодетные, обогатились сполна! Видишь, вся жизнь в событиях. Теперь я, как женщина и как мать, отдыхаю, ленюсь, и даже письмо пишу как будто с принуждением.
Что касается тебя, Виктор Николаевич велел написать: Наташа, забудь о своей болезни — ты здоровый человек, выходи замуж, рожай детей, одного оберегайся — непосильной физической работы. Можешь не отчитываться, только если по необходимости.
Сам же Виктор Николаевич по-прежнему работает очень много и успешно. Защитился — теперь он доктор медицинских наук, ко всему главный врач больницы, остается и главным хирургом. Кстати, нам предоставили ведомственную дачу в садовом пригороде. За главным врачом закреплена индивидуальная машина, легковая. Очень удобно: в любое время куда хочешь, туда и поезжай. Шофер послушный, хотя и впертый хохол, они все здесь немножко чужие. Пишу я об этом не для похвальбы, но для сведения... Зовет дочка, допишу... Все забыла, хоть снова начинай или перечитывай. Ты знаешь, Наташа, я стала замечать, что кроме Виктора Николаевича вокруг и еще немало красивых мужчин. Это, наверно, потому, что муж весь в работе, часто и о жене забывает. Но это так, из личных впечатлений.
Погода чудесная, природа здесь тоже чудесная, вот только люди порой неблагодарные, хотя на сегодняшний день голодные времена прошли. Вообще удивительно, как можно голодать на столь благодатной земле.
Мы, как и прежде, живем хорошо, чего и тебе желаем...
Вчера так и не дописала тебе, а сегодня дописываю в больнице: что-то с дочкой неладно — желудочек. Чего-то серьезного нет, завтра, надеюсь, быть дома. Николенька с няней. Вот ведь как: жизнь штука непредсказуемая. Думаешь одно, получается другое. Отправлю письмо в таком несобранном виде, иначе не допишу. В следующем письме допишу, что хотела. До свидания. Берта Абрамовна.
4 апреля 1935 г.
* * *
Письмо третье:
«Здравствуй Наташа! Пишу в невеселом настроении — у нас жизнь обострилась. Можно сказать, что для Украины в этом году началась маленькая война. По крайней мере, Виктор Николаевич скоро ощутил это: в больницу поступают раненые, больница объявлена на особом положении. Нередко вызывают по ночам для приема раненых или на операцию. Одним словом, времена тревожные. Я даже с тоской вспоминаю ваш тихий Городок, в стороне от больших дорог. По крайней мере, там не косятся один на другого и москалями не называют. Но надеюсь, и это переживем.
Ты пишешь, что чувствуешь себя хорошо. Я рада за тебя. А вот на физическую работу пошла напрасно. Помни хотя бы, что тебе говорил Виктор Николаевич. Конечно, за себя ты сама решай.
Я чувствую хорошо. Дети подрастают в радости. Николеньке уже пять лет, он учится писать; Лилии полных четыре — она милашка, ласковая и способная. Пляшет, песни поет на всю ивановскую...
С запада от военных действий потихоньку наплывают переселенцы. А у меня в душе тревога: ведь это уже костер — как бы не вспыхнул большой пожар... Я уже говорила Виктору Николаевичу, не подняться ли нам куда-нибудь вглубь страны. Он успокаивает, говорит, ничего страшного. Да и больницу не оставишь. Даже в таком положении окажись одна, с ума сошла бы. Все-таки за мужем, как за стеной... Польша коварное государство, можно ожидать всего. А теперь присоединили западные территории — на будущее конфликт и вражда.
Только теперь я понимаю, как дороги нам дети, как мы страдаем за них. Вот я и клохчу над гнездом, когда и ворона над головой не видать.
Милая Наташа, болит мое сердце, и край здешний мне иногда представляется чужим. Как ведь мало надо, чтобы разрушить человеку спокойствие. Ты уже не раз приглашала в гости, и я с желанием уехала бы вместе с детьми к тебе. И спокойно прогуливалась бы вечерами с детьми по Цветочной и Набережной. Даже подумала недавно: был бы у меня Бог, попросила бы я Его об этом, но у меня Бога нет.
Вот сижу и плачу. И сама не знаю, отчего бы? Все хорошо, а плачу. Наверно, бабьи слезы, жалуюсь.
Прости меня, до свидания, пиши. Зовет телефон.
Берта Абрамовна».
1939 г.».
4.
От костра до пожара оказалось близко, совсем близко, как будто лишь дуновение ветра. И в один день все вывернулось наизнанку: счастье вдруг стало горем, планы рухнули и рассыпались в прах, да и вся жизнь утратила былую ценность.
Уже бомбили Киев, в осаде остался Брест, на западе Украины молодцы Бандеры бесчинствовали над мирным населением. Ежедневно в небе Житомира пролетали вражеские самолеты, неся смерть в глубь страны. Предусмотрительные граждане давно эвакуировались в глубокий тыл. Школы стали госпиталями, бомбили Житомир, когда, наконец, было принято решение эвакуировать семьи медперсонала больницы-госпиталя. Медперсонал оставался на месте, оказавшись на военном положении.
Виктор Николаевич с утра оставался дома, чтобы к вечеру приготовить семью к эвакуации. Вместе с женой они упаковывали только необходимое. Берта часто начинала плакать, глядя на мать, плакали и дети. Виктор Николаевич то сердился, то начинал успокаивать и жену, и детей, ласкал их, и в то же время у самого выкатывались слезы. Ближе к вечеру спохватились, что не запаслись хотя бы на первый случай едой, не отварили даже пару курочек, чтобы не лезть сразу за полученным от госпиталя сухим пайком.
И Берта побежала в большой продовольственный магазин. Она никак не могла купить того, что намечала купить, поэтому слишком задерживалась, нервничала. А когда уже расплачивалась за покупки, даже здание магазина как будто содрогнулось от не столь далекого взрыва. Не получив и сдачу, Берта подхватила сумку с покупками и выбежала из магазина. Увесистой ношей било по ногам, но Берта пыталась бежать, помня лишь о муже и о детях. Но когда, минуя квартал, она свернула на свою улицу, теряя рассудок, вскрикнула и выронила из руки сумку — горел ее дом, ее этаж, ее квартира. Ей чудилось, что она бежит, бежит по улице, чтобы скорее убедиться, понять, что все ее живы и здоровы. Ведь не было воздушной тревоги, не было самолетов и бомб — и она бежала, бежала... На самом же деле Берта еле перебирала ногами, топчась на одном месте... Кто-то поднял ее сумку, взял под руку и повел к горящему дому, где уже скопились прохожие, приехала пожарная машина и милиция.
Берта знала, что нередко в квартирах взрывается газ; ходят слухи, что в городе орудуют группы каких-то хлопчиков; и Виктору Николаевичу уже не раз угрожали по телефону, советуя мотать подобру-поздорову. Всего лишь час назад она знала обо всем, но теперь ничего не понимала и не воспринимала...
И даже на следующий день, когда ее под руки подвели к могиле, где один к одному лежали три гроба, она заглядывала в эту черную дыру и улыбалась, клоня голову то в одну, то в другую сторону... Ее положили в больницу, как жену погибшего главного врача, где она или спала, или сидела на грядке кровати и молча улыбалась. Когда же больницу эвакуировали, увезли и Берту. И не разобраться, когда и как она оказалась в г. Горьком, в Ляховской психиатрической больнице — никто не знал, да и не пытался узнать об этом.
* * *
Здесь, годы спустя, медленно начала Берта возвращаться к реальному мировосприятию. Она уже разумно отвечала на простые вопросы, разумно спрашивала. И однажды сказала врачу: «Знаете, мне так хочется принять ванную, помыться и выйти из этой палаты». Ей разрешили самостоятельно помыться. Она попросила гребенку и зеркало. Долго смотрела на свое отражение и не узнала себя. На нее смотрела изможденная, с короткими седыми волосами и неживыми глазами женщина. И ей стало жаль того беспечного мира, в котором она жила, к которому привыкла... Берта усмехнулась и отложила зеркало подальше от себя.
И чем яснее становилось мировосприятие, тем тяжелее становилось на душе. Ее перевели в палату выздоравливающих. Здесь не кричали, не веселились, здесь плакали. Она не плакала, хотя с каждым днем ей становилось все тяжелее. Память не восстанавливалась, память оставалась в продовольственном магазине. В конце концов ее стали спрашивать, есть ли у нее родные и где они находятся? И она вспомнила:
— В Житомире муж и дети; в Бресте родители, а в Городке Наташа Лукоянова, — и даже назвала почтовый адрес, правда, спутала номер дома. Для Ляховской больницы настало время или выписывать больную, или определять в интернат для больных. Из Житомира и Бреста запросы пришли однозначные: погибли в 1941 году. А из Городца гражданка Лукоянова обещала приехать в ближайшее время — и она приехала. Здесь за больной был приписан и чемодан с ее личными вещами.
Была весна 1947 года.
5.
Когда смеркалось, Берта возвращалась домой... Но сегодня вид ее заставлял прохожих останавливаться или оглянуться. Она не шла, она кралась, словно тень скользя по стенам домов…
— Ти-хо, — провернув ключ, прошептала Берта и бочком скользнула в комнату. Оглянувшись, она поспешно пододвинула к двери стул и начала складывать на него все возможное, чтобы отгородиться от этого мира. Наконец включила свет, вздохнула и села у двери.
Зажав в кулак прядь волос, она внимательно рассматривала чисто вымытый пол: из сучков вырисовывались дома, из щелей дороги, и пол превращался в памятный мир — такое уже случалось и в Ляхове. И начинался шум и крик детей, который уже ломился в дверь, проникая в комнату со всех сторон... Берта побледнела, губы ее задрожали, она вскочила на ноги, прижалась к стене и взмахнула руками:
— Кыш, пошли вон! — громко выкрикнула она, но тотчас и зажала себе рот. — Где мой Виктор Николаевич, где мои дети — Николенька и Лилия? Где они? — она впервые вспомнила и назвала их имена, и животный стон вырвался из ее груди. — Не надо, не надо..., — она хихикнула и, приседая, пробралась к кровати: взяла подушку и, тутушкая словно ребенка, покачала на руке, но уже тотчас и швырнула ее к потолку... Ярко блеснул свет, и в наступившей темноте и тишине, казалось, бесконечно долго было слышно почти комариное пенье разбитой лампочки.
В дверь постучали.
— Берта, открой, Берта Абрамовна! — окликнула Наташа. Наверно в испуге, Берта метнулась к окну: упал стул, загремели со стола небьющиеся предметы, и тотчас с треском и звоном вывалилась оконная рама — на улицу плеснулся идиотский хохот...
Ее увезли на скорой помощи. А через неделю она скончалась. В больнице говорили: слава Богу, отмучилась.
