«Близится Рождество...»

* * *

Еще нам далеко до Рождества,
хотя повсюду — елки, елки, елки...
Разрушенной империи задворки
украсил снег, как белая листва.
 
Жизнь раскололась, как пустой сосуд,
и на снегу лежит осколков груда.
Грядет не Новый Год, а Страшный Суд,
и все же мы надеемся на чудо —
 
на то, что с нами встретится Господь
как с сыновьями, а не с должниками,
и земляную, злую нашу плоть
пересоздаст любовными руками.

 

МУЗЫКА РОЖДЕСТВА

Есть у шальной метели
                       с музыкою родство...
В город привозят ели,
                       близится Рождество.
 

Сколько небесных скрипок
                      вступят в неслышный спор!
В сумерках возле Липок
                    ангельский слышен хор.
 
Тихо снежинки тают,
                          светит в ночи луна,
Где-то волхвы читают
                             звездные письмена.
 
Как нам — по нашей вере —
                        звездный постичь язык?
Знаем мы, что к пещере
                          ослик идут и бык,
 
овцы стоят на месте,
                      ласковы и тихи,
ждут долгожданной вести
                             старые пастухи.
 
Ангел в одеждах алых,
                            воздух, вода и твердь,
а в городских кварталах —
                         спешка и круговерть.
 
Спутаны все приметы,
                          заметены пути,
ветер несет по свету
                         легкое конфетти.
 
В призрачном маскараде
                            вьюгою занесло
Доны Лауры пряди,
                            кудри Манон Леско.
 
И, утомленный пляской,
                               в праздничной толчее
прячет лицо под маской
                                сумрачный де Грие. 

А из пределов райских
                            всем нам несут дары —
искры свечей бенгальских,
                       золото мишуры,
 
шорохи серпантина,
                       вечной любви слова,
святочную картину,
                    музыку Рождества...

 

* * *

                 Ветра зимнего шум, разговоры в замерзших парадных,
мандариновых корок знакомый до слез аромат,
                    принесенная гостем коробка конфет шоколадных,
И луна среди мертвых громад.
 
                 Воробьи замолчали и в снежном купаются прахе,
ворон там, на дубу, в золоченую дует дуду.
                 Рядом с храмом Успенья деревья стоят, как монахи,
Ждут второго Пришествия в этом году.
 
              Снег в объятиях ветра знакомый до одури танец
исполняет на «бис» для деревьев, кустов, фонарей...
              И на родине вьюги, в отечестве гор и морей
в самом сердце Москвы почивает в гробу самозванец.
 
              Но холодной зимой не покинет вода берегов.
Ждет народ Рождества, опасаясь то глада, то труса.
                    Снова плачет Россия сухими слезами снегов...
 
А Мария молчит, прижимая к себе Иисуса.

 

* * *

Тонкая нить светового луча,
              или горящая тихо свеча,
                                или сияющая лампада,
или луны благовонный янтарь
              нам говорят, что рождается Царь
                                 в зарослях ночи,
среди снегопада.
 
Мерзлой травы неживые пучки,
           зимних светил ледяные зрачки,
                           ветви дерев, бессловесные звери,
беглой звезды исчезающий след
               нам говорят, что рождается Свет
                             в мире страдающем,
в темной пещере.
 
Ангелы, дети, волхвы, пастухи,
               испепеленные наши грехи,
                            слезные капли в окрестности мглистой,
выдох последний и прерванный вздох
              нам говорят, что рождается Бог
                               в темном вертепе
от Девы Пречистой.
 
В муках рождаются Хлеб и Вино,
               Слово становится плотью. Оно
                                  нам для спасенья дано, и отныне
ветер гудит в проводах, как орган,
               дремлет Голгофа,
                                блестит Иордан
                                                мертвой водою
на русской равнине...

 

* * *

                                                                              Нине
Сумасшедший рыцарь твердит о любви и браке
не кому-нибудь — всем известной Прекрасной Даме.
Рождество удлиняет время на шаг собаки,
а собаке нравится жить в городском бедламе.
 
Ловит пес оборванный мусор, летящий мимо,
и к сухому снегу его прижимает лапой.
А поэт молчит, дожидаясь вестей из Рима, —
что же там, в энциклике, присланной римским папой?
 
Римский папа славит порывы людей искусства,
шлет им шелк заморский, роскошный ковер татарский,
а в могиле сжали свои кулаки до хруста
горожанин Минин, сиятельный князь Пожарский.
 
Бродит Блок безумный в стране ледяных туманов,
и в обнимку с Верой бредет Вячеслав Иванов,
и кричит Бугаев, садясь за соседний столик:
«Ты католик стал!» — и смеется над ним до колик.
 
И в России нищей стоят вдоль дорог вертепы,
и воры в законе китайские рвут петарды,
и любовь, мой друг, проще пареной стала репы —
так под Новый год голосят под гитару барды.
 
Кто им вторит, с плачем взывая: о горе! горе!
Может быть, рыдают забытые нами предки?
Не в подвале каменном, в центре Москвы, в соборе
Гермогена держат, как зверя в железной клетке.
 
Что, Марина, Осип, уже не затеплить свечки
вам в церквах московских, хотя и написан «Камень»?
Перед Ликом Спаса — солома, руно овечки,
освещает их фотовспышки холодный пламень.
 
Над Москвой-рекою как будто палят картечью.
Может, это Гоголь грозит Запорожской Сечью,
иль в глухой деревне из легких, как свет, пеленок
на огромный мир безмятежно глядит ребенок?

 

* * *

Мы в воды медлительной Леты летим, как зерно в борозду,
а три одиноких планеты в одну превратились звезду,
 
и шкурою снежного барса лежит ослепительный свет
Сатурна, Юпитера, Марса на теле озябших планет.
 
Ручьи пересохшие немы. Пустыней бредет караван,
волхвов в декабре к Вифлеему оптический гонит обман,
 
а с крыш городских на просторе под шум зацветающих лип
виднеется Мертвое море с прозрачными спинами рыб.
 
Бредут вавилонские маги, им нет ни препон, ни преград,
и тихо колышет в овраге черемуха свой виноград,
 
колышет, и кажется пьяной, и сладко цветет курослеп,
а рядом, в избе деревянной, ржаной выпекается хлеб.
 
Пора отправляться в Европу, посуду убрав со стола:
там Кеплер, припав к телескопу, увидел, что снова тела
 
Юпитера, Марса, Сатурна составили тело одно,
и море вздымается бурно, и рвется его полотно.
 
Друг другом питаются рыбы, нас время прозрачное ест,
но вместо веревки и дыбы воздвигнут сияющий крест,
 
и временной смерти проситель себя у пространства крадет,
увидев, как снова Спаситель по Мертвому морю идет.

 

* * *

Внезапно, как груз на подвижных весах,
застыли орлы высоко в небесах,
умолкли кукушки в ветвях шелковицы,
стрижи, зимородки и прочие птицы.
 
И воздух горяч, и разрежен, и сух,
внезапно сгустился и стал неподвижен,
и стадо, с которым скитался пастух,
застыло вдали от приземистых хижин.
 
И те, кто вкушал, — не вкушали еды,
кто пил, — те не пили студеной воды:
вода не лилась из большого кувшина.
В листве неподвижной стояла крушина
 
у входа в пещеру, где каменный свод
был неким подобьем небесного свода,
а та, что в пещере лежала, живот
руками сжимала. Иосиф у входа
 
стоял, сокрушенный, как дерева ствол.
Но вдруг замычал утомившийся вол,
и сразу пещера наполнилась светом —
младенец родился. Услышав об этом,
Иосиф заплакал. С его головы
упала повязка. Он взял, цепенея,
Младенца...
                        Дары собирали волхвы.
В святую пещеру вошла Саломея.

 

* * *

Дай бабочкам такие имена,
чтоб цвет их крыл звучаньем был угадан.
Дай зимним пчелам меда и вина,
а детям — смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом — и я зажгу свечу,
в глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: «Замолчи» — я замолчу,
скажи: «Заплачь» — и я как дождь заплачу.
Свет льнет к душе, как влага к кораблю,
как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: «Я тебя люблю», —
и я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
как вечность любит бег секунд поспешных,
как безнадежно любит нас Господь —
нас, обнаженных, плачущих и грешных.