НА ХОЛМАХ С НЕЗДЕШНИМ СВЕТОМ
На холмах с нездешним светом
колосится воздух-рожь.
Обжигающий при этом
ветер соткан из рогож.
Самолетик малокровный,
уподобясь миражу,
оставляет в ярко-темной
тверди рыхлую межу.
Так лети, лети, служивый,
санным следом сумрак рань,
в жадных поисках наживы
все пространство прикармань:
драгоценную пушнину
зимних гаснущих небес,
ночи звездчатую льдину,
вставшую наперерез
и усыпанную сажей
тех галактик, чей распыл
по сравненью с кровной нашей
скоротечен слишком был.
Но, сорвавшись с выси страшной,
ты, серебряный комар,
не разбей земной пустяшный
елочный стеклянный шар.
1977, 2005
* * *
...Если даже выпадают фишки
мне по жизни, хоть пиши меморий,
все равно, как Плюшкин у кубышки,
нюхом чую грозные подвижки,
новую нарезку территорий.
Перекрой пространства впрок, а коли
повезет, и времени. Но, тише.
Главное, не поддаваться боли,
если лихо сделается лише.
Я живу с простым и твердым чувством
приближения к границе жизни.
Только вот не я к ней приближаюсь,
а она проходит возле дома.
Так долой ухватки феодала,
круговую самооборону!
Не шуми, когда берет фортуна
вдруг за горло в нужный ей момент.
Лишь берез серебряные руна
неподвижны вдоль шоссейных лент.
2005
ЭЛЕГИЯ САДА МОНСО
Молоко тумана; листва в коррозии
и ее ж на ветках еще ошметки.
С хладностойкими, очевидно, розами
деревцо, распятое на решетке.
Осень — это всегда анархия.
Двадцать лет тому, а кажись, что давеча
Бродский тут бубнил: «Не моя епархия,
извините, деятельность Исаича».
Много меньше стало в Монсо под снегом
занимающихся спортивным бегом.
...Через год с копейками ход истории
на глазах убыстрился, словно в сказке,
а точней, какой-то фантасмагории,
к неизвестной только глупцам развязке.
Так что я спешу, твою руку трогая —
как ты их осенью согреваешь? —
досказать посбивчивей то немногое,
о чем ты еще не знаешь.
В БАЗИЛИКЕ СЕН-ДЕНИ
Тронутые коррозией
листья последних дней.
Осень еще не поздняя,
будет еще поздней.
Раз навсегда таинственный
обруч нам сжал сердца:
каждый из нас — единственный
у своего Отца.
Мы не из касты правящих.
Я, например, в бегах,
будто безвестный прапорщик
в стоптанных сапогах.
Но моего служения,
чтобы о нем узнать,
камерами слежения
скрытыми не заснять.
...Все-таки вавилонскую
жизнь мою искони
что-то роднит с Бретонскою
Анной из Сен-Дени
с мраморными ключицами,
косточками у плеч.
Мы, монархисты, с птицами
схожи, теряя речь.
ПАРИЖ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ
Над Сеной ива клонила гриву.
Дождь начинался раз сто на дню.
Народ стоял на ретроспективу
Дега: бега, балерины, ню,
оттенки от голубого к пиву
и дальше — к рыжему и огню.
По-катапультовски раскрывался
мой зонт раскидистый, в меру стар,
и плащ двубортный пообтрепался.
А за углом — сохранился бар,
где к Эренбургу завербовался
в товарищи Элюар.
Январь 2005
ПРЕДГОРЬЯ
Олегу Целкову
Предгорья лучше гор — они волнуются,
их волны разных уровней колышутся,
в заснеженности скудной соревнуются,
и посвисты ветров оттуда слышатся.
Что будет с жизнью, быстро отступающей
к последним рубежам? Еще не знаю, но
возможно, то же, что и с убывающей
лазурью, в чей зенит светило впаяно.
И в парном дрейфе старый коршун ястреба
опережает, как судьбу судьба.
...Я сызмала хворал, бывало, гландами
и помню про синдром совковой выучки.
Но мнится — в приграничье с Нидерландами,
усердный подмастерье, мою кисточки
и в расписной аркообразной горнице
вдруг вижу в утро вещее, погожее
в оконце за плечом у Богородицы
предгорья, на подводный мир похожие.
ЦАРЬ
...Вдруг проснулся не у пыльных полок,
а проникшим в полутемный терем
на подушках Софьи Палеолог
полугосударем-полузверем.
И когда поднес к губам, намятым
за ночь заревую, ковш долбленый,
быстротечной жизни склон покатый
перелился в вал волны соленой.
Да, кажись, я правил этим миром,
где шумят леса до океана,
где зенит меняется с надиром
местом в толще белого тумана.
Нет, не помню, кем я был на свете.
Нынче ж в положенье переходном
я уже по щиколотку в Лете,
в мутном молоке ее холодном.
ЦАРЬ (2)
Не в степном зачуханном улусе,
а в лесном московском эмпирее
поднесу к губам, заросшим усом,
золотую чарку романеи.
Облачусь в парчовые доспехи,
за оконцем золотые пятна
потускнели листьев и помехи
увеличились тысячекратно.
Впредь ветрам в отместку огрубелым
и путям их неисповедимым
я останусь тут последним Белым
памятным Царем непобедимым.
И покой моей оберегая
родины, чьей гибели не внемлю,
пусть альтернативная, другая
длится жизнь наследовавших землю.
ЕВРАЗИЙСКОЕ
Существую сам, а не по воле
исчисляемых часами дней.
А окрест — непаханое поле,
поле жизни прожитой моей.
Кое-как залеченная рана
неспокойных сумерек вдали.
Писк лисиц в улусе Чингисхана,
вспышки гроз над холками земли.
Кто-то вновь растерянных смущает
тем, что ждет Россию впереди.
Кто-то мне по новой обещает
много-много музыки в груди.
Разгребал бы я костер руками,
только дождь упорнее огня.
Воевал бы я с большевиками,
только червь воинственней меня.
Взятую когда-то для прокорма
нам тысячелетие спустя
языки стихающего шторма
возвращают гальку, шелестя.
А в степях, в солончаках всю зиму —
не поймешь — средь копий и корзин:
то ль акын соперник муэдзину,
то ль акыну вторит муэдзин.
* * *
Сделалось с годами, допекая,
все слышней дыхание в груди,
с ним таким теперь на пик Синая,
потакая звездам, не взойти.
Кажется, что жизненная квота
вычерпана — но, наоборот,
из кармана заставляет кто-то
доставать затрепанный блокнот.
Словно это юнкер темноокий
у себя в казарме налегке
спит и видит сон про одинокий
и мятежный парус вдалеке.