Размышления с ...

Размышления
с Сергеем Александровичем Есениным

1.

В 1975 году, будучи студентом первого курса Московского Литературного института, имени А. М. Горького, мне посчастливилось принимать участие в торжествах по случаю 80-летнего юбилея Сергея Есенина в Рязани и в родном селе поэта Константинове.

Меня, первокурсника, включили в писательскую делегацию, возглавляемую знаменитым русским поэтом Сергеем Наровчатовым. До сих пор для меня осталось загадкой то, почему мой учитель Александр Алексеевич Михайлов рекомендовал именно меня из своего семинара поэзии для этой поездки. Я был девятнадцатилетним молодым поэтом, который приехал из горского аула и поступил на учебу в Литинститут. В те годы в Литературный институт без двухгодичного стажа работы вообще не принимали, но, благодаря моему учителю, руководителю творческого семинара А. Михайлову для меня сделали исключение и приняли в Литинститут сразу после школы.

У Михайлова была замечательная традиция: приглашать на свой семинар известных поэтов для встреч со студентами. На одном из таких семинаров присутствовал и Сергей Сергеевич Наровчатов, и он, по рекомендации Михайлова, включил меня в делегацию писателей. Эта поездка оставила в моем сердце неизгладимый след, и я всю жизнь остаюсь благодарен им за это.

Мы приехали в Рязань поездом, и в этом прекрасном русском городе с перрона дышалось Есениным и его поэзией. Везде были книги, буклеты, альбомы, плакаты, напечатанные к юбилею, значки с его изображением, звучали песни и стихи поэта.

До сих пор помню, как шли по улицам Рязани толпы людей, спешащих на юбилейные торжества, и у всех на груди блестели значки с портретами великого поэта, они были даже у маленьких детей. Я читал на открытии памятника Есенину его стихотворение, посвященное Пушкину, которое заканчивалось такими словами:

Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь...
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.

И сегодня, перечитывая Есенина вновь и вновь, я все время вспоминаю и Рязань, и его родное село Константиново. Кажется, что издалека слышится голос пятнадцатилетнего гения:

Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог.
Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты.
Унесу я пьяную до утра в кусты.

И пускай со звонами плачут глухари.
Есть тоска веселая в алостях зари.

Только Божий дар и знак гениальности могли помочь в пятнадцать лет написать такие стихи. Вообще, Есенин — особая статья в Конституции русской поэзии, любовь к Есенину — это особое чувство, всеобщее чувство. Не было, наверное, такого поэта, как Есенин, которого бы безоговорочно приняли все слои народа, все читатели. Легкое дыхание есенинских стихов, их чудное мгновение и трагическое пророчество делают его имя светильником, озаряющим все внутри человека, тайный отблеск его поэтического костра все манит и манит к себе через годы все больше и больше людей. Музыка есенинской музы полна светлой силы и тайны предсказания, тайны воздействия на человеческое сердце звуками поэзии.

Стихи Есенина похожи на полевые цветы, они полны неповторимых звуков, запахов, красок, они, как бабочки на огонь, летят на земную жизнь и чувства, умирающие в пламени его поэтического огня, возрождаются в сердцах читателей, как Феникс из пепла, и остаются в них на всю жизнь.

Есенин из мощного крестьянского поэта постепенно превращался в мощного общечеловеческого поэта, но всегда оставался звенеть внутри русского языка. Есенин почти непереводим на другие языки, ведь невозможно перевести с языка на язык дыхание, стук сердца, взгляд. Их можно только почувствовать. У Есенина даже в радости таится боль, и в ней он находит свои болевые точки. Поэзия его, соприкасаясь с болевыми точками в душах читателей, оказывает очищающее, оживляющее и избавляющее от боли воздействие:

Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком…

Я привожу здесь слишком известные стихи Есенина, чтобы еще раз сказать о том, что тайны поэзии, как и пути Господни, неисповедимы, Есенин — поэтический пророк чувств. Хотя он и говорит: «О,моя утраченная свежесть, / Буйство глаз и половодье чувств». Все это у него было утрачено в жизни, чтобы приобрести бессмертие в стихах. Ведь, чтобы что-то приобрести, надо что-то терять. Потери, которые были в жизни Есенина, в стихах становились приобретениями, и он, отдавая собственную судьбу на растерзание времени, никогда не боялся, что его жизнь исчезнет бесследно и поэтому в конце заметки «О себе» писал: «Что касается остальных автобиографических сведений — они в моих стихах». И на это поэт Сергей Есенин имел полное право.

2.

Максим Горький одним из первых заметил, что «Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия — которое — более всего иного — заслужено человеком». Поэт Есенин — «человек-орган, созданный природой исключительно для поэзии», всегда раскрывал настежь свою душу, раскрывал все карты чувств, не оставляя ни одного козыря, чтобы достать в нужный момент, потому что все моменты его любви и ненависти, радости и печали, горя и тревоги, жизни и смерти, музыки и бессмертия были нужными, ненужных и случайных черт в его поэзии не найдешь. Душа Есенина кровоточит, сердце полно боли, голова гудит от тревог, глаза устали от земного бытия, вздох его легок, а выдох очень тяжел:

Не больна мне ничья измена,
И не радует легкость побед, —
Тех волос золотое сено
Превращается в серый цвет.

Превращаются в пепел и воды,
Когда цедит осенняя муть.
Мне не жаль вас, прошедшие годы, —
Ничего не хочу вернуть.

Есенин, прежде всего, беспощаден к самому себе, он в своих чувствах иногда бывает похож на обнаженный электрический провод: дотронешься — током горькой правды прошибет так, что искры полетят во все стороны жизни.

Полюбил я носить в легком теле
Тихий свет и покой мертвеца...

Великий Александр Блок, который первым помог Есенину выйти в литературу в своей известной статье «Интеллигенция и революция», писал: «Великие художники русские... погружались во мрак, но они не имели силы пребывать в этом мраке: ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто злобе. Но они знали, что рано или поздно «все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна». Свет и мрак для русской поэзии всегда были символичными понятиями, и каждый русский поэт в той или иной степени отдавал дань этим понятиям.

Для Есенина же свет и мрак — неразлучные спутники: и в жизни, и в судьбе, и в любви, и в чувствах. Они сопровождают его, как вечные телохранители, вернее будет, если можно так сказать, душехранители.

Погруженная во тьму, в омут жизни, в болота бытия есенинская муза, все равно излучает свет и светится родниковой чистотой.

Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.

Любому человеку понятно, что здесь ангелы важнее всех чертей вместе взятых.

Есенин всегда удивлял мир то нежным словом, то грубым выкриком, но всегда в нем присутствовали вера в свет и красоту жизни. Он был человеком со всеми присущими ему чертами и верил в человека и любил его, и все, что написано им о себе, написано о человеке на земле:

Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.

Ты светишь августом и рожью
И наполняешь тишь полей
Такой рыдалистою дрожью
Неотлетевших журавлей.

Эта «рыдалистая дрожь неотлетевших журавлей» становится поэтической формулой есенинской музы, тканью его стихотворного слова, музыкой его чувственной вьюги:

Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь!

Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Мы тоже счастливы тем, что он дышал и жил.

3.

В предисловии к сборнику «Стихи скандалиста» Есенин писал:

«Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков. Нечистых слов нет, есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе и на слушателе. Слова — это граждане. Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я ставлю их в строй, как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия».

Сегодня, когда великий и могучий русский язык перешел на так называемый «блатной жаргон», «корявые слова», о которых говорит Есенин, кажутся невинной детской шалостью. А вот что пишет об этом сам поэт:

Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и веселый свист.
Прокатилась дурная слава.
Что похабник я и скандалист.

Ах! Какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.

Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.

Таким он был Сергей Есенин. Грубость его была защитным панцирем беззащитной души, которую все кому не лень — и свои, и чужие — пинали со всех сторон. Трагические стихи из «Москвы кабацкой», сверхтрагический «Черный человек» — это финал человека и поэта, который постепенно переставал верить в силу света, отдавая победу темным силам. Черти начали преодолевать ангелов и, в конце концов, одержали свою черную победу — привели Есенина к гибели. Он искал, и не нашел опоры для этой неравной борьбы, власть сил зла оказалась сильнее власти сил добра. Одиночество в толпе, одиночество среди людей, одиночество среди друзей и врагов, одиночество с самим собой — вот что толкнуло Есенина на собственный эшафот, а ведь он долгом поэта считал:

Быть поэтом — это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже.
Кровью чувств ласкать чужие души.

«Кровью чувств ласкать чужие души» — вот каково было предназначение Сергея Есенина — пророка чувств, а вместо этого ему пришлось писать:

Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?

Не злодей я и не грабил лесом.
Не расстреливал
              несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.

А ведь как начинал Есенин! Об этом очень хорошо сказал один из исследователей его творчества А. Козловский: «Ранние стихи Есенина полны звуков, запахов, красок. Звенит девичий смех, раздается “белый перезвон берез”, вызванивают ивы, звенят удила, “со звонами” плачут глухари, заливаются бубенцы, слышится “дремная песня” рыбаков, гудят тростники, играет то тальянка, то ливенка. Спас пахнет яблоками и медом, ели льют запахи ладана. Кругом — мягкая зелень полей, алый свет зари, голубеет небесный песок, кадит черемуховый дым. Полыхают зори, рощи кроют синим мраком, впрочем, мрак может быть и алым, на воде — желтые поводья месяца. Синее, голубое, алое, зеленое, рыжее, золотое — брызжет и переливается в стихах поэта».

Действительно, какое брызжущее счастьем начало и какой трагический конец:

Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный!

Опять-таки: «Что касается остальных автобиографических сведений — они в моих стихах».

И после смерти «черные человеки» преследовали его — запрещали на долгие годы его книги, бросали тень на его жизнь и судьбу. Но Сергей Есенин — не тот поэт, которого можно запретить. Он — «не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии» — звучит, и будет звучать пока существует человечество, пока не исчезнут на земле великие понятия — поэт и поэзия, а они никогда не исчезнут.

Закончу стихами другого русского поэта, достойного продолжателя Есенина, Николая Рубцова:

Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серега,
Сам суди: удавился с тоски
Потому, что пьянствовал много.

Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была. Да не эта!

Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравье есенинской музы.

Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня.
Если сам я хоть что-нибудь значу.

Замечательные стихи прекрасного поэта о великом поэте Сергее Александровиче Есенине — о «человеке-органе, созданном природой исключительно для поэзии».

Размышления
с Николаем Михайловичем Рубцовым

1.

Имя поэта Николая Рубцова я впервые услышал в сентябре 1974 года на первом курсе Литературного института им. А. М. Горького в Москве на Тверском Бульваре, 25.

Во дворе института, у знаменитого памятника Герцену, собрались вчерашние абитуриенты — сегодняшние студенты и оживленно спорили о поэзии и поэтах, и каждый вслух выкрикивал имя того или иного своего любимого поэта.

Назывались в основном имена Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, Ахмадулиной, которые тогда были у всех на слуху. Это было время эстрадной поэзии, и их имена гремели, собирая полные стадионы поклонников.

Среди этого, как эстрада, студенческого шума и гама кто-то, сейчас уже не помню кто, как-то тихо, почти виновато произнес: «Коля Рубцов»...

Гул затих. Мы — деревенские парни и аульские ребята впервые услышали имя этого поэта по-домашнему «Коля Рубцов», и он с того дня вошел в мою жизнь, как знак поэтической судьбы, как чистый родник живого русского поэтического слова.

Я взял в библиотеке Литинститута (какая у нас была замечательная библиотека, там множество книг было с автографами самих авторов, классиков советской литературы и современников) его книгу «Последний пароход», изданную «Современником» уже после его трагической гибели в 1971 году, которую люблю перечитывать с небольшими перерывами и до сих пор.

Как выяснилось потом, о Рубцове в Литературном институте ходили легенды. Одна из них гласила так, ее рассказывал и потом об этом написал мой учитель — руководитель творческого семинара, один из самых замечательных людей, которого я встретил на заре своей молодости и, может быть, только благодаря ему я пишу эти и другие размышления, тончайший знаток не только русской, но и мировой поэзии, выдающийся литературный критик, профессор А. Михайлов:

«Комендант общежития, по кличке Циклоп (свирепый взгляд одним глазом, другой потерял на войне), однажды обнаружил, что в холлах общежития на всех этажах исчезли портреты классиков русской литературы.

Комендант всполошил всех, бросились искать. Один из холлов оказался заперт изнутри. Стали стучать, за дверью послышалось какое-то движение. Открыл дверь Рубцов и спокойно направился к стоящему в середине холла креслу, сел в него, а у противоположной стороны были выставлены в ряд красочные портреты классиков:

— Что вы тут устроили Рубцов? — еще не разглядев одним глазом содеянного, но, подозревая нечто каверзное, завопил Циклоп.

— А ничего, — спокойно ответил Николай, не меняя позы пристального оглядывания в классиков. — Вот собрал товарищей по литературе... поучиться у них уму-разуму...

— Что? — разглядев портреты у стены, еще громче воскликнул комендант. — Кто вам разрешил снимать портреты?

— Понимаете, поговорить не с кем, а это все умные, гениальные люди, с ними интересно пообщаться».

А в среде студентов рассказывали то же самое, но концовка была другая. Якобы Рубцов ответил коменданту:

— Хоть один раз хотел выпить с порядочными людьми, и то не дали.

Но самое главное, такой факт действительно был, и он характеризует оригинальность Рубцова как человека и поэта. Ему ни в институте, ни в жизни, ни в литературе не хватало достойного понимания, и он искал его у классиков. Он сам их понимал превосходно, я думаю, что классики русской литературы тоже поняли бы Рубцова.

Но, как говорил Хемингуэй: «Жаль, что нельзя менять мертвых на живых».

Вот стихи Рубцова «О Пушкине»:

Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая ее.

Всего четыре строчки. А о Пушкине сказано почти все. В этом сила таланта.

2.

Николай Рубцов не только чисто русский поэт, но и поэт трагического предчувствия и пророческого Божьего дара. Мой учитель Александр Алексеевич Михайлов ввел в литературу термин «тихая лирика», которая противостояла пустому шуму эстрадной поэзии, своей глубокой задумчивостью и тихой, но светлой печалью.

В «тихой» лирике Рубцова кипят неподдельные страсть и любовь, истинные, подлинные чувства к своей Родине, земле, деревне.

Она озарена светом есенинских голубых глаз и блоковским российским туманом, чистой поэзией Фета и трудными раздумьями Тютчева.

Рубцов — классический поэт. Вот его стихотворение «Журавли»:

Меж болотных стволов
             красовался восток огнеликий...
Вот наступит октябрь, —
             и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня,
             позовут журавлиные крики
Над моим чердаком,
             над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси
             предназначенный срок увяданья
Возвещают они,
             как сказание, древних страниц.
Все, что есть на душе,
             до конца выражает рыданье
И высокий полет
             этих гордых прославленных птиц.
Широко на Руси
             машут птицам согласные руки.
И забытость болот,
             и утраты знобящих полей —
Это выразят все,
             как сказанье, небесные звуки.
Далеко разгласит
             улетающий плач журавлей...
Вот летят, вот летят...
             Отворите скорее ворота!
Выходите скорей,
             чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли — и вновь
             сиротеет душа и природа
Оттого, что — молчи! —
             так никто уж не выразит их...

Судьба и поэзия Рубцова, как «улетающий плач журавлей», с трагическим размахом несется по полям и долам России, призывая в очередной раз великую Русь любить своих поэтов, пока они живые, а не петь реквиемы на их могилах.

Жизнь и судьба Николая Рубцова заставляет нас еще раз убедиться в том что в той стране, где поэзия выше конституции и поэт больше, чем поэт, сам поэт находится всегда под вечным прицелом непонимания, одиночества и отчуждения.

«Поэзия не от нас зависит, а мы зависим от нее. Главное, чтоб за любыми формами стояло подлинное настроение, переживание, которое, собственно, и создает, независимо от нас, форму», — писал он в письме Александру Яшину.

Подлинное настроение и переживания превращались у Рубцова в шедевры русской лирики, в не придуманную, естественную, гармоничную поэзию:

Я люблю, когда шумят березы,
Когда листья падают с берез.
Слушаю, — и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.

Все очнется в памяти невольно,
Отзовется в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви,

...Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос!
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.

Поэзия Николая Рубцова улавливала тонкие движения одинокой, сиротской души. Он находит спасение от неуютного, злого, как мачеха, в стихах, за ним по пятам идут беды и обиды, бедность и нищета, неустроенность и разлад, зависть и месть.

Рубцов прост, как правда:

Стукну по карману, — не звенит.
Стукну по другому, — не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать.

«Николай Рубцов — поэт долгожданный». Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией — не придуманной, органической.

Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также — истин. Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же — хотелось Рубцова. Требовалось.

Кислородное голодание без его стихов надвигалось. «Долгожданный поэт, и в то же время — неожиданный», — так написал другой русский поэт Глеб Горбовский, и он прав. И прав Николай Рубцов:

Улетели листья с тополей —
Повторилась в мире неизбежность...
Не жалей ты листья, не жалей,
А жалей любовь мою и нежность.
Пусть деревья голые стоят.
Не кляни ты шумные метели!
Разве в этом кто-то виноват,
Что с деревьев листья улетели?

Мой однокурсник и друг по Литературному институту Николай Михайлович Коняев написал документальную повесть о Рубцове «Путник на краю поля» (книга о жизни, смерти и бессмертии Николая Рубцова).

Книга замечательная.

Заканчивается книга такими словами: «В 1973 году на могиле Рубцова поставили надгробие — мраморную плиту с барельефом поэта. Внизу по мрамору бежит строчка из его стихов:

«Россия, Русь! Храни себя, храни!» — которая звучит словно последнее завещание Рубцова этой несчастной и бесконечно любимой стране, что не бережет ни своих гениев, ни саму себя...

Точнее не скажешь. Понимал и чувствовал это и сам Рубцов:

Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто.

Ведь недаром Глеб Горбовский назвал Николая Рубцова долгожданным поэтом.

Хотя поэтов ждут долго, но они приходят и уходят неожиданно. (Рубцова убила любимая женщина). Мне мой друг Виктор Каратаев — друг Рубцова и замечательный поэт, которого уже нет с нами (царство тебе небесное, Виктор — чистая душа и честное сердце) рассказывал, что в ту ночь убийства соседка Рубцова проснулась от крика: — Я тебя люблю! — это были последние слова, которые произнес Рубцов, обращаясь к женщине, которая его убивала. Это может сказать только великий поэт. А случилось это в январе 1971 года, точно так, как он написал в последнем стихотворении:

Я умру в крещенские морозы,
Я умру, когда трещат березы.

Он все предвидел.

Есть поэты, которые просто пишут стихи, и есть другие поэты, которые записывают то, что продиктовано свыше, по велению Бога. Николай Рубцов относится ко вторым.

Наверное, после Сергея Есенина, не многие поэты смотрели на Русь такими грустными, печальными, виноватыми и трагическими глазами, как Николай Рубцов. Чувство вины в его творчестве — главное, очищающее чувство. Он чувствует себя виновным перед Отчизной, народом, любовью, хотя все в жизни было наоборот.

В поэзии Рубцова слышится вечный мотив прощания. Он как будто предчувствовал, знал, что будет недолго смотреть на этот прекрасный, радостный и трагический мир чистыми глазами поэта и честным сердцем певца своей Родины, будто хочет вернуть ей быстрее долг сына и поэта Родины.

Но и грусть, и вина, и чувство долга высвечены пронзительной обнаженностью истинного таланта и Божьего дара, неповторимостью поэтического характера и безукоризненного творческого поведения.

Рубцов дал протертым от Жизни, Судьбы и Пути словам новое дыхание, новую жизнь и его классическая звезда заняла достойное место в созвездии русских классиков.

Я лично этому радуюсь, потому что это справедливо, а справедливость — превыше всего. Он это знал, поэтому и написал:

Поэт перед смертью
           сквозь тайные слезы
Жалеет совсем не о том,
Что скоро завянут надгробные розы
И люди забудут о нем,
Что память о нем —
           по желанью живущих —
Не выльется в мрамор и медь...
Но горько поэту,
что в мире цветущем
ему
    после смерти
                     не петь...

А Николай Рубцов нам поет после смерти, и в этом его бессмертие.

Перевод с аварского Сергея Васильева