«Через площадь к Никольскому храму»

О новой книге стихов И. А. Сергеевой «Пресветлый Рай»

...В сущности говоря, каждое стихотворение, написанное поэтом за свою жизнь, — это лишь намек, знак, указание на большую, главную Книгу, которая пишется в сердце, пишется изо дня в день, из минуты в минуту, наяву и во сне. Эту книгу нам с вами не прочесть, она предназначена для Иного Читателя, для Того, Кто со строгостью редактора и любовью знатока будет вычитывать ее, когда земной путь автора оборвется. В этой главной книге тоже есть рифмы, есть мелодии — у каждого свои, есть созвучия, образы, есть мысль — у каждого разная... Нет, нам подобный текст не прочесть, мы и азбуку-то такую плохо знаем, но некое представление получить об этой Книге можно...

Есть какая-то предельная открытость в новом сборнике Ирэны Сергеевой «Пресветлый Рай»: не откровенничанье — спаси Боже! — и не наивная детская искренность, а что-то более глубокое, мудрое, бесстрашное, когда лирический герой скромно уступает место самому автору и читатель разговаривает не с маской (пусть даже очень искусной), а с поэтом. Кажется — еще чуть-чуть, и начнешь читать по Книге души, но... Все-таки душа человеческая так просто в руки не дастся.

Книга цельная — как литая, хотя и состоит, собственно, из двух частей: подборки новых стихотворений и большой поэмы, давшей название сборнику. Цельность эта не в единстве тем — темы-то очень разные; не в единстве внешнем, формальном — ибо мелодика сборника богата, а отнюдь не однообразна; и даже не в единстве настроения — ибо книга не долдонит на одной ноте, на одной-единственной эмоции. Цельность — в личности автора. Автор столь явно и ярко присутствует в каждом стихотворении, что эти разные, не похожие друг на друга стихи кажутся единым, нераздельным произведением.

Поэзию Ирэны Сергеевой никак не назовешь созерцательной — тут нет самодовлеющих пейзажей, и автор никогда не бывает отстранен от материала; но, говоря о первой части книги «Пресветлый Рай», я хотел бы сперва вспомнить именно пейзаж, картинку, беглую, изящную зарисовку: «Заснежена площадь прихрамовая. / Никола Угодник глядит / на тех, кто скользя, кто прихрамывая, / к Никольскому храму спешит...» Есть в этой картинке (которую, в принципе, можно отнести и к XIX, и хоть к XVI веку) что-то до такой степени современное, что намного перекрывает по актуальности любой репортаж на злобу дня. Видимо, потому, что в ней — главное, что есть в нашем времени: Россия, пусть пока еще скользя и прихрамывая, но уже привычно, уже спокойно и мирно спешит к храму. И можно сказать, что на фоне этой картинки происходит все, о чем пишется в книге.

Все стихотворения сборника разделены на три цикла: «Благодать», «Истины лекарство» и «Весна зимы». С некоторой долей условности (с большой долей!) можно определить темы этих циклов так: первый — стихи о воцерковлении, о постепенном освоении того духовного жизненного пространства, что зовется Церковью Православной; второй — стихи, рожденные в минуты раздумий о судьбе Родины, о нашей истории, о народе; и третий — стихи о душе в ее земных, повседневных скитаниях.

Первый цикл — это: «Закуплю грибы да крупы. / Вновь пора придти посту. / Наварю грибного супа, / слышно будет за версту... / Рождеством морозец пышет. / Снег и ветер входят в раж... / Пропою — никто не слышит — / “Верую” и “Отче наш”».

Второй цикл: «Город. — Отели... Бордели... / Летний... Нева... Эрмитаж... / Мы ли врага одолели, / если теперь он не наш? / Мыли, скребли, разбирали... / И возносили мольбы... / Нет Ленинграда развалин — / только руины судьбы».

И третий: «Звезды августа густо-густо / все усеяли небеса. / Ковш Медведицы полнит чувство: / здесь алмазная их роса. / Вот упала одна звезда. / Я на смерть свою загадала. / Где-то слышатся поезда, / но далеко мне до вокзала».

Нелепо устраивать в душе, как в буфете, полочки: вот сюда положим веру, сюда гражданские чувства, а сюда — личное, сердечное... Но стихи разделить по темам — для удобства читателей — можно. В конце концов, читатель сам перемешает их, полочки снимет и в процессе чтения всю структуру книги перестроит в своей душе заново. Зачем, к примеру, знать, в какой цикл были определены такие строчки: «Если друг умирает, озноб пробирает. / Если матерь хоронишь, двух слов не проронишь. / Если сам умираешь — на Бога взираешь», — они самодостаточны, они сами по себе как книга; забудешь, в какой книге ты их вычитал, но сами стихи, раз прочитав, не забудешь уже никогда.

Впрочем, находя в новом сборнике Ирэны Сергеевой прекрасные стихи, опытный читатель не удивляется, ибо автор давно приучил его к этому; другое дело — поэма: вот настоящее удивление.

Кажется, я такого не читал никогда: поэма-исследование, поэма-архив, поэма-документ. Обильно встречающиеся на ее страницах фамилии, географические названия, исторические факты — все они подтверждаются строгими архивными бумагами, документами, свидетельствами современников... Да само название поэмы — «Пресветлый Рай» — это вовсе не то, о чем вы подумали, а историческое наименование вполне реальной точки на карте Тверской области: «Но Кисляковская есть пустошь, а в скобочках — (Пресветлый Рай)!..» — как и сказано в поэме...

Итак, с головой уйдя в архивные изыскания, автор добросовестно знакомит читателя с ходом и результатами этих своих работ... Для любителя поэзии звучит как будто не слишком заманчиво, правда? — что ему до архивной пыли?

«Но до этих открытий / дела нет никому, / до людей и событий, / чуждых веку сему...»

Но ведь Ирэна Сергеева не диссертацию готовит: она ищет свое, родное, единокровное, она идет по следу своего рода, она с любовью и волнением сердечным вытаскивает из архивного мрака на свет Божий имена своих давних предков... Такое сродни разглядыванию старого семейного альбома или — еще лучше — изучению топографической карты вашей малой родины, когда все эти условные значки, сокращения, схемы понемногу одухотворяются живыми воспоминаниями, сохраненными памятью образами. И тут — работа для поэта, ибо чужой фотоальбом и карта чужих земель человеку постороннему ничего не скажут, а нужен проводник, толкователь, нужен местный уроженец, который своим рассказом оживил бы незнакомые картины. Нужен поэт.

Ибо только поэт сможет провести мост от тверского Пресветлого Рая (Кисляковской пустоши) — к тому Пресветлому Раю, который завещан каждому из нас. Создание такого моста (а без него — все ни к чему) это и есть труд поэтический: труд сердца, труд умной души, труд зоркого глаза и благодарной памяти. В новой поэме Ирэны Сергеевой есть почти богословское, во всяком случае душевно выверенное, выстраданное определение земного рая, который не есть изобилие житейских благ, «а это — если ходят ноги / по верно выбранной дороге / и видишь небо над собой. / И есть где спать и что поесть, / есть силы Господу молиться / и утром правило прочесть, / своей рукой перекреститься... / Когда жалеешь всех людей, / когда врагов своих прощаешь, / чужих грехов не замечаешь / и чужд соблазна злых идей... / И можешь предков поминать, / их имена читать в архивах, / о судьбах грустных и счастливых, / о службе трудной их узнать / по Николаевской дороге... / Когда ты думаешь о Боге...»

Вот это очень характерно: такие раздумья, такие озарения, как это, только тогда и приходят в сердце, когда ты дышишь родным воздухом, когда заглядываешь в родные глаза — пусть только на портретах... И поэма «Пресветлый Рай» — она полна таких раздумий, они растворены в ткани поэмы... Как говорят святые отцы, существо человеческое трехсоставно и делится на тело, душу и дух. Видимо, эту свою трехсоставность человек неизбежно переносит и на свои творения; вот и в поэме Ирэны Сергеевой: тело, плоть — это история, фактография, архивные материалы; душа — это раздумья о путях своего рода, Родины, о собственных непростых дорогах; и, наконец, дух — это ясно ощутимый прорыв от земного — выше, к горним, от России исторической к России небесной, вечной.

Вот поэт выступает как ученый-историограф:

«...Был надворный советник, / старший лекарь полка / Иванов. А наследник / мной не найден пока. / Отыскала вначале / только дочки венчанье...»

«В Лыкошине расскажут вам: / здесь Крупская жила на даче... / И Рерих тоже тут мелькал / с своей прекрасною Еленой... / А старожилы говорят: / когда бывал церковный праздник, / до паперти тянулся ряд — / от станции колясок разных...»

«Так собрала по крупицам / многое, день ото дня. / Хочется дальше трудиться, / годы подводят меня...»

Но этот уровень, предельный для ученого-краеведа, слишком тесен для человека, говорящего о родине и родных. Неизбежно приходят раздумья, потребность выразить свою любовь, погоревать о грехе, где-то допущенном отцами, покаяться за них (а по большому счету — и вместе с ними!):

«Капустины, за что вы распылились? / Не веровали или не молились?»

«Не ведали, быть может, что творили? / Но дорого за это заплатили...» — и созвучное: «И не ведали, что творили? / Но не все еще заплатили...»

«Сегодня — снова, как вначале... / Но кто — Иуда? Кто — Пилат?..»

Покаяние — да, размышления — да, и глубокое сопереживание предкам, и боль за сегодняшнюю Родину... Человеку душевному выше не подняться. Но духовный, верующий человек — он и может, и обязан подниматься выше, чтобы с горней высоты взглянуть на все: и на историю, и на современность... И понять, увидеть своими глазами, как наши земные дела сплетаются в узор, задуманный вечным Художником.

«Дед и прадед — вышневолоцкие... / Да, мещане! В смиренье — честь. / Но блаженны, я знаю, кротции, / яко землю наследят здесь... / Мать-земля моя, всех наследников / ты вобрала в себя, взяла, / воспитала ты исповедников, / новомучеников дала. / Я люблю тебя, моя Родина, / каждый день за тебя молюсь, / ты — тверская и новгородская, / ты — как прежде, святая Русь!»

«Тверская славная земля, / ты — Божия, а я — твоя».

Эти последние строки завершают поэму, завершают всю книгу и — замыкают круг: от себя, своих трудов, своей души автор обращается к своей истории, к истории рода и родного края; от этого земного Пресветлого Рая он восходит к Раю небесному, к Богу — и с этих высот снова к себе, в свое сердце.

Кажется, это и есть тот путь, что заповедан нам поколениями духовных делателей, молитвенников и пустынников: через осознание собственной души подняться до любви к ближнему, любя ближнего, подняться до любви к Богу — и со светом Божественной любви вновь вернуться к себе, чтобы осветить им свое существо.