(заочная экскурсия по следам лесковских героев)
Часть 2. Путешествие продолжается
Неподражаемые страницы цикла очерков «Мелочи архиерейской жизни» во многом написаны на орловском материале. Рассказывая о распре, которая возникла между орловским губернатором князем Трубецким и властным архиереем Смарагдом, Лесков вспоминал, как информировал горожан об этой вражде местный остроумец майор Шульц: «На окне домика в один прекрасный день совершенно для всех неожиданно появились два чучела: одно было красный петух в игрушечной каске с золочеными игрушечными шпорами и бакенбардами, а другое — маленький козел с бородою. Козел и петух стояли друг против друга в боевой позиции, которая от времени до времени изменялась. Смотря по тому, как стояли дела князя с архиереем, так и устраивалась группа. То петух клевал и бил козла, то козел давил копытами петуха».
Дом весельчака-майора располагался недалеко от Ильинской площади — известной среди орловцев как «Ильинка». Она была местом, где возвещались указы и производились публичные наказания преступников. Здесь в 1809 году были наказаны и клеймены крепостные графа Каменского, убившие своего жестокого господина. Здесь же перед отправкой на каторгу была сечена плетьми купчиха — прототип главной героини повести «Леди Макбет Мценского уезда».
Протестуя против телесных наказаний, в статье «Оживленная память (государственное учение Филарета, митрополита Московского)» Лесков писал о бесчеловечных расправах над людьми на орловской Ильинке: «Убийце известного изверга графа М. Фед. Каменского дали в Орле сто один кнут, а заподозренных в поджоге этого города били шпицрутенами по 6000 ударов. Конечно, их били мертвых».
Со временем Ильинка стала средоточием торговли. Зерно являлось основным предметом торговой деятельности орловского купечества. В городе и на пристани на берегу Оки было более 250 ссыпных хлебных амбаров. Орловский хлеб поставлялся в Москву и Петербург, в Ригу и другие города. Купцы–«ссыпщики» — были зажиточными людьми. До сих пор в Орле сохранился превосходный каменный дом купцов Серебренниковых, выразительный образ которых представил Лесков в повести «Несмертельный Голован»: «Купцы С. считались, по своему значению, первыми ссыпщиками, и важность их простиралась до того, что дому их вместо фамилии была дана возвышающая кличка. Дом был, разумеется, строго благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились. А ночью псы цепями по канатам гремят, и во всех окнах — “лампад сиянье”, громкий храп и чьи-нибудь жгучие слезы.
Правил домом, по-нынешнему сказали бы, “основатель фирмы”, — а тогда просто говорили “сам”. Был это мякенький старичок, которого, однако, все как огня боялись <...> Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха». Этот «тип торгового патриарха» воссоздан писателем и в драме «Расточитель», и в романе «Некуда», и в трилогии «Отборное зерно».
Имел «и свои ссыпные амбары, и барки» сын купца и продолжатель семейного дела «молодчик Мишенька» в святочном рассказе «Грабеж». «Я орловский старожил, — повествует герой. — Весь наш род — все были не последние люди. Мы имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца», — то есть совсем рядом с Ильинской площадью.
«Заразительно веселой, чисто орловской панорамой» назвал «Грабеж» сын писателя Андрей Лесков. Действительно, в этом рассказе наиболее полно отразилось «орловское происхождение» Лескова, его любовь к Орлу, малой родине; блестящее знание русской провинции, которая была дорога писателю как подлинно корневая основа жизни. Достоверность орловского колорита этой «бытовой картинки» тем более поразительны, что Лесков посещал свой родной город последний раз в 1862 году, память между тем бережно сохраняла все мельчайшие подробности, так что город Орел также стал одним из «героев» рассказа. Здесь поименованы все орловские храмы, в том числе церкви Покровская и Спасо-Преображенская на Ильинке, церкви Богоявления, Борисоглебская, Никитская...
Провинциальные развлечения: театр — «тогда у нас Турчанинов содержал после Каменского», трактир «Вена»; битвы «бойцовых гусей <...> на Кромской площади»; бои «на кулачки» мещан с семинаристами, которые собирались «или на лед, на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут сходились и шли стена на стену, во всю улицу. Бивались часто на отчаянность». Писатель в точности воспроизводит не только топографию, но и саму атмосферу старинного провинциального города.
«Грабеж» был задуман как святочный рассказ: «а Вам на декабрь пришлю маленький рождественский рассказ из орловского и елецкого быта», — писал автор В. М. Лаврову, редактору журнала «Русская мысль» 30 октября 1887 года. Согласно канонам жанра действие, происходящее на святки, должно быть занимательным и поучительным, может быть, курьезным, но обязательно веселым, со счастливой развязкой, не без вмешательства Промысла Божьего. «На то святки!» — восклицал Лесков в другом своем рассказе «Уха без рыбы».
«По жанру он бытовой, — характеризовал автор рассказ «Грабеж», — по сюжету — это веселая путаница; место действия — Орел и отчасти Елец. В фабуле быль перемешана с небылицею, а в общем — веселое чтение и верная бытовая картинка».
В основе сюжета — характерные мотивы «святочной неразберихи», «святочного снега», света и тьмы. Водевильное происшествие, рассказанное в доказательство парадоксального положения, сформулированного в преамбуле: «как найдет воровской час, то и честные люди грабят», — совершается в метельной путанице, в кромешной тьме: «тьма вокруг такая густая, что ни зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает».
Фарсовые положения и их трагикомическая кульминация — битва в темноте на замерзшей Оке, после которой повествователь и его дядя — степенный елецкий купец, испугавшиеся легендарных орловских воров-«подлетов», с недоумением обнаружили, что и сами стали невольными грабителями, — подготовили ситуацию, о которой сложилось присловье: «Орел да Кромы — первые воры, а Карачев на придачу, а Елец — всем ворам отец». В народе о таком положении говорят: «бес попутал».
Однако темные силы, сбивающие людей с толку, торжествуют совсем недолго. Ночное недоразумение благополучно разрешается в светлом рождественском финале, так что герой-рассказчик не может не завершить свое повествование восклицанием во славу Божию: «я и о сю пору живу и все говорю: благословен еси, Господи!»
В то же время все жанровые сцены озорного лесковского рассказа не лишены комизма: например, певческое соревнование по выбору нового дьякона. Насколько же колоритны даже эпизодические фигуры этого «резного, изящного, безудержно веселого» произведения! Вот, например, как выглядят соревнующиеся в церковном песнопении орловские дьяконы: «Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стеган, а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и борода маленькая, смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше». Картина певческого состязания не без причины считается настоящей жемчужиной рассказа, а «Грабеж» в целом — комическим шедевром. Во многих сценах рассказ стал не только «веселым чтением» на Рождество, как задумывал Лесков, но и для самого писателя явился праздником, «отдохновением души, улыбкой, которой разрежается мрак отчаяния».
Но комизм и веселость рассказа не просто искренние, добрые, сердечные. Это «видимый смех» сквозь «невидимые слезы»: Лесков показал, что грабеж — не только бытовое преступление, но основа системы чиновничьего и полицейского управления «глохлым» провинциальным городом и всей Россией. Таким образом, рассказ в жанровом отношении не просто комический, а именно трагикомический шедевр Лескова.
Анекдотическое смехотворное недоразумение и даже его драматическая сторона (Мишенька со стыда хотел повеситься, по недоразумению став грабителем-«подлетом», а его маменька от переживаний «так занемогли, что стали близко ко гробу») — разрешаются «святочно», счастливо. Мишенька нашел свое счастье в «семейной тихости» с хорошей «девицей Аленушкой»: «и позабыл я про все про истории, и как я на ней женился и пошел у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась».
По Лескову, крепкий дом, дружная семья, «детский дух», истинное благочестие: «Баловства и озорства за мною никакого не было, и к храму Господню я имел усердие и страх» — это реальные человеческие ценности; основа их подлинно народная.
Писатель имел немало поводов для тревоги в эпоху «безвременья», когда «зверство и дикость растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества». Вспоминая об орловском дворянском собрании, доме орловских губернаторов, сатирические образы которых автор представил в «Житии одной бабы», «Умершем сословии», «Смехе и горе», «Мелочах архиерейской жизни», «Юдоли», Лесков писал А. С. Суворину — редактору и издателю ежедневной газеты «Новое время»: «Какие хамы у нас в двор<янских> собраниях и в домах: отчего ни Орел, ни Воронеж не имеют на стенах этих учреждений портретов своих знаменитых уроженцев? В Орле даже шум подняли, когда кто-то один заговорил о портрете Тургенева; а недавно вслух читали статью “Новостей”, где литературный хам “отделал Фета”. Сколько пренебрежения к даровитости».
Сам Лесков трепетно относился к увековечиванию памяти о своих великих земляках. В 1893 году — в год 75-летия со дня рождения Тургенева и в 10-ю годовщину со дня его смерти — Лесков обратился в редакцию губернской газеты «Орловский вестник» со статьей под названием «Тургеневский бережок». Писатель первый указал своим землякам место в городе, где следует соорудить памятник Тургеневу, «прославившему свою родину доброю славою во всем образованном мире».
Лесков, великолепно знавший историю города и его достопримечательности, оставил поэтическое описание первой весны Тургенева, рожденного в Орле, и обратил внимание горожан на высокий обрыв над Окой в городском парке, назвав его «тургеневский бережок». Весна 1819 года, о которой писал Лесков в своей статье, выдалась «недружной»: «снега не вдруг сходили, и грунтовые дороги не сразу поправлялись, а через это дворяне, за бездорожьем, запоздали переезжать в деревню. Не выехала в Спасское и Варвара Петровна Тургенева со своим вторым сыном, которому тогда не было и года. И вот, чтобы “тургеневское дитя свежим воздухом дышало”, крепостная “мамка” и француженка-гувернантка в “красные дни” в “колясочке” привозили его в городской сад, на последнюю дорожку, что на бережку, над самой Окою. Отсюда знаменитое дитя окидывало своими глазами небо и землю, и, может быть, здесь же было бы хорошо поместить памятный знак с обозначением, что в Орле увидел свет Тургенев, пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия».
Лесковский завет был исполнен только в 1968 году в честь 150-летия со дня рождения Тургенева. Живописное место на высоком берегу реки, где стоит памятник писателю и откуда открывается вид на город и тихую Оку, жители Орла, по слову Лескова, называют «тургеневским бережком».
Неподалеку от этого поэтического уголка города мы отыщем место, где когда-то располагался крепостной театр графа Каменского, открытый в 1815 году и печально известный своими страшными порядками. Много жутких легенд ходило в Орле об этом театре-тюрьме, сколько замечательных дарований погибло в его стенах! «Ребенком, в сороковых годах, — вспоминал Лесков в повести «Тупейный художник», — я помню еще огромное серое деревянное здание с фальшивыми окнами, намалеванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длинным полуразвалившимся забором. Это и была проклятая усадьба графа Каменского; тут же был и театр. Он приходился где-то так, что был очень хорошо виден с кладбища Троицкой церкви, и потому Любовь Онисимовна, когда, бывало, что-нибудь захочет рассказать, то всегда почти начинала словами:
— Погляди-ка, милый, туда... Видишь, какое страшное?
— Страшное, няня.
— Ну, а что я тебе сейчас расскажу, так это еще страшней».
Подзаголовок «Тупейного художника» — «рассказ на могиле». На орловском Троицком кладбище рассказывает старая няня — бывшая крепостная актриса — трагическую историю гибели ее женихаи о порядках в театре Каменского. Граф был беспощаден в своих требованиях к актерам. Он внимательно следил за каждым представлением и за малейшие упущения в ходе спектакля жестоко наказывал виновных. Под театром находились мрачные подземелья, где в цепях томились крепостные актеры, которые по вечерам должны были играть на подмостках роли королей и принцев. Особенно тяжела была доля женщин — крепостных актрис. Граф Каменский не делал никакой разницы между своим театром и гаремом. «А мучительства у нас были такие, — повествует героиня, — что лучше сто раз тому, кому смерть суждена. <...> Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи, сидели. Бывало, если случиться когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут. Верно, хотели, чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться. И долго тут томили людей, а иных на всю жизнь».
Зверства и издевательства, зловещие порядки, установленные «любителем муз» Каменским в его театре, описал также А. И. Герцен в повести «Сорока-воровка».
Не так давно площадь, где когда-то располагался орловский крепостной театр, городские власти сочли уместным переименовать в честь изверга-крепостника. Это место официально называется ныне «площадью графа Каменского».
Годы детства, проведенные «Николушкой» Лесковым в Орле, ярко отразились и в повести «Несмертельный Голован» («из рассказов о трех праведниках»). Этого лесковского праведника в народе «прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован — человек особенный; человек, который не боится смерти». На самом деле Голован — «герой великодушия», человек бесстрашный и самоотверженный — помогал своим землякам, когда в городе началась эпидемия чумы. Он и сам заболел, но сумел излечиться только потому, что отсек острой косой зараженный «шмат» своего тела и бросил его в речку Орлик. Чума прекратилась, а в народе сложилась легенда, будто Несмертельный Голован пожертвовал собой, чтобы спасти город.
Этого праведника Лесков «прописал» рядом со своим собственным домом: «Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был на Третьей Дворянской улице и стоял третий по счету от берегового обрыва над рекою Орликом. Место здесь довольно красиво».
Дом, принадлежащий в 1832–1842 годах дворянскому заседателю орловской судебной палаты Семену Дмитриевичу Лескову — отцу будущего писателя, был высокий, деревянный, на каменном фундаменте. За домом располагались службы, огород, цветник, сад. В 1974 году дом на бывшей Третьей Дворянской улице стал музеем Н. С. Лескова. Монографическая мемориально-литературная композиция посвящена жизненному и творческому пути писателя. В нынешнем году лесковский Дом-музей отмечает свое 40-летие.
Мы можем побывать в рабочем кабинете писателя, тщательно воссозданном в музее по фотографии, сделанной 5 марта 1895 года — в день смерти Лескова. Кабинет отразил не только вкусы, пристрастия, но и сам характер своего хозяина. «Я вошла в комнату, которая сразу показалась мне похожей на Лескова — пестрая, яркая, своеобразная, — вспоминала современница писателя Л. И. Веселитская (В. Микулич). Л. Гуревич в очерке «Из воспоминаний о Н. С. Лескове» воспроизводит подробности интерьера этой «пестрой» комнаты: «Многочисленные старинные часы, которыми была установлена и увешана его комната, перекликались каждые четверть часа... Бесчисленные портреты, картины в снимках и оригиналах, огромный, длинный и узкий образ Божьей Матери, висящий посреди стены, с качающейся перед ним на цепях цветной лампадою — все это пестрело перед глазами со всех сторон, раздражая и настраивая фантазию. Красивые женские лица, нежные и томные, а рядом с ними — старинного письма образ или картина на дереве — голова Христа на кресте, в несколько сухой манере ранних немецких мастеров. Гравюры с картин французских романтиков и между ними фотография с суровой и резкой картины Ге “Что есть истина?”. На столах множество разноцветных ламп, масса безделушек, оригинальные или старинные резаки, вложенные в наиболее читаемые книги: последние сочинения гр. Л. Толстого, “Жизнь Христа” Ренана. Отдельно в маленьком футляре простое, все испещренное отметками и заметками Евангелие...»
«И казалось мне, — передавала свое впечатление Л. И. Веселитская, впервые оказавшаяся в комнате Лескова в 1893 году, — что стены ее говорят: “... поработано, почитано, пописано. Пора и отдохнуть”. И часы всякого вида и размера мирно поддакивали: “Да, пора, пора, пора...” А птица в клетке задорно и резко кричала: “Повоюем еще, черт возьми...”».
За год до смерти писателя художник Валентин Серов написал портрет Лескова. Это изображение мы встретим в лесковском музее, а оригинал картины находится в Третьяковской галерее в Москве. «Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Алек. Серов, — делился Лесков с критиком М. О. Меньшиковым 10 марта 1894 года. — <...> Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходным».
Близко знавших писателя людей поразило сходство Лескова с его портретом: «Слов нет, превосходен портрет работы Серова! Но на нем Лесков больной, истерзанный своими “ободранными нервами” да злою ангиной... Но и тут глаза жгут, безупречное, до жути острое сходство потрясает...»
Орловец Александр Бельский сложил о своем великом земляке безыскусственные, но искренние строки:
Дух вырос беспримерный
У тихих окских волн,
Своим осмыслен временем
Наполовину он.
С неправдой социальной
Художник был в борьбе.
Когда «Левшу» писал он,
Писал он о себе.
Рассказчик очарованный,
Великий фантазер,
Он и волшебник слова,
И слов гипнотизер.
А силы в нем такие,
И в нем талант такой —
Талант любить Россию,
Любить народ родной.
К новым дорогам
Наша заочная экскурсия прошла по лесковским местам губернского Орла. Однако «орловские материалы» в творчестве писателя настолько обильны, что он «расселил» множество своих персонажей по всей Орловщине. Читая произведения Лескова, мы можем мысленно посетить приокские места и даже составить «адресную книгу» лесковских героев, жизнь которых связана с орловской землей — «малой родиной» писателя. Читателя ждут новые маршруты и увлекательные путешествия в мир жизни и творчества Николая Семеновича Лескова.
