(«Наше время»: Антология современной поэзии. Составитель Борис Лукин. Москва, Нижний Новгород. 2009, 416 с.)
То ли в силу изначально присущего русской литературе идеализма, то ли следуя традициям рационального восприятия истории, принято, оглядываясь на прошедшие времена, с сожалением говорить о «лишних людях» и «потерянных поколениях».
Может быть, это и правильно — бить тревогу и искать причины того, что талантливые люди ощущают себя ненужными в обществе, и жизненные силы целых поколений растрачиваются впустую. Но обычно это происходит уже «задним числом», когда и исправить ничего нельзя, и уроков на будущее извлечь практически невозможно.
Поколение, к которому волей судьбы принадлежит и автор этих заметок, очень быстро и жестко было избавлено от идеальных представлений — или, может быть, действительно иллюзий? — о том, что общество обязано помогать молодым реализовывать себя, свои способности для общего блага. Однако можно ли назвать это поколение «потерянным»?
Рожденные в 60-е с начала 90-х трудно, но неизбежно начинали понимать, что общество — это мы, и никто не создаст нам никаких условий — только сами, ровно настолько, насколько сможем выстоять и что сумеем выстроить...
Поэтому традиционной рецензии на поэтический сборник у автора этих строк не получится: слишком остра проблема, слишком жива боль, поэзия оказалась буквально вплавлена в нашу жизнь, и во многом эта жизнь на ней держится...
Для автора заметок (и одновременно одного из авторов поэтической антологии «Наше время») выход книги дал возможность увидеть свое поэтическое поколение, сопоставить свой опыт и опыт своих прямых современников и получить подтверждение — и поддержку — своим поискам.
И было радостно увидеть, что ни колоссальный географический разброс, ни полтора десятка лет отсутствия поэтических коммуникаций не отменяют значения поколения нынешних сорокалетних, состоявшихся в литературе вопреки времени, вопреки насаждаемому потребительскому отношению к поэзии — здесь еще много всяких «вопреки», но о них речь пойдет далее.
Сама идея московского поэта Бориса Лукина собрать под одной книжной обложкой поэтов поколения, на чье духовное совершеннолетие пришелся очередной роковой слом жизни России — объективно заслуживает пристального внимания. Уже хотя бы потому, что вызывает со стороны других поколений весьма характерные реакции.
Вот экспрессивная реплика одного из нынешних студентов Литературного института: «Ужас! Они ностальгируют о том, чего никогда не было!».
Вот неожиданная реакция на антологию представителя нынешних шестидесятилетних, преподавателя современной литературы: «А чем, собственно, вызвана необходимость выделить именно это поколение? Что такого особенного произошло в 90-е?»
И наконец, представитель поколения 30-летних, журналист, бесстрашно «прогоняющий» своих собеседников на «испытательном радиостенде»: «Да вы, поэты, вообще нахлебники! Вы ведь хотите, чтобы мы вам свои деньги платили ни за что, просто так!»
Это одни из первых реакций читателей на «Наше время», услышанные автором заметок. Если ситуацию упростить до схемы и несколько утрировать, все выглядит довольно забавно: прошлого нет и не было никакого, особенно ничего не было совсем недавно, а сегодня главное — чтобы всякие там проходимцы, и тем более поэты, не покушались на наши деньги.
Так все-таки — не заметили мы или поскорее захотели забыть, что разрушена великая — равно в силе и в беде — наша страна, что мы потерпели сокрушительное поражение, и пока не признаем этого, будем отступать все дальше и дальше?
У карты бывшего Союза
С обвальным грохотом в груди
Стою. Не плачу, не молюсь я,
А просто нету сил уйти.
Я глажу горы, глажу реки,
Касаюсь пальцами морей.
Как будто закрываю веки
Несчастной Родине моей...
Это строки из «Нашего времени». Их автор Николай Зиновьев из краснодарской станицы Кориновская. И в них не ностальгия «о том, чего не было», а живая боль человека, в полной мере, поэтически осмысленно пережившего историческую трагедию и не смирившегося с ней.
Это оголенный нерв всей книги, но круг ее тем не ограничивается болью — в нем, как и в самой жизни поколения, много света, любви, природы — всего, что по-прежнему, неизменно составляет русскую поэтическую традицию.
В магазине у станции купишь буханку ржаного.
Вдоль дороги в цветочном снегу увязают сады.
За день ссохлась душа, но к закату добравшись до крова,
Задышала свободней, как путник, испивший воды.
Этот тающий снег среди листьев блестящих и мокрых
Тем прекрасен уже, что, возможно, исчезнет к утру.
Греешь руки о хлеб, а в тебя, как в открытые окна,
Проникает морозная свежесть деревьев в цвету...
...И как милость небес — со строкою, что бьется в гортани,
Силясь выскользнуть рвущимся ввысь мотыльком,
Принесешь в свою комнату белое благоуханье
И буханку ржаного с прилипшим сквозным лепестком.
Марина Котова, Москва
Существует несколько вариантов понимания поэтической традиции, но прежде всего ее принято отслеживать по определенным формальным признакам. Суть же традиции, на наш взгляд, — кристаллизация жизненно необходимого духовного опыта в гармоничной, естественной для него форме. Традиция — явление не застывшее, оно живое и изменяющееся, но — по своим собственным, внутренним законам, продиктованным природой, историей, миссией народа.
Именно совокупным духовным опытом порождаются и мелодия речи, и круг образов, и неизменная семантика основных символов, глубоко прорастающая в подсознание, и сама форма поэтической речи.
Традиция фокусирует в себе жизнетворящие смыслы человеческого существования, те смыслы, которые практически неизменными проходят через естественные социальные трансформации и позволяют противостоять трансформациям насильственным.
Не об этом ли говорит в антологии Сергей Филатов из Бийска?
Я смотрел. И глаза мои землю прожгли
Вглубь, где дедовы кости и корни дерев.
Поднимите мне веки, они тяжелы,
Я без боли на свет разучился смотреть.
Словно полночь вошла в мой покинутый дом
И наполнила хлеб силой прошлой беды.
И казалось сегодня то камнем, то льдом,
То былинным источником мертвой воды.
Сын пришел и увидел пылинки в луче —
Это ветер лелеял остатки золы.
Сын коснулся воды. Я услышал ручей.
Поднимите мне веки, они тяжелы...
Не ностальгия является смысловым центром «Нашего времени», а волевое, целенаправленное бытие в русле духовной и поэтической традиции.
Едва ли впервые в нашей истории с начала «лихих 90-х» происходит попытка подмены, насильственной трансформации культуры, духа чуждыми формами мироощущения и миротворения, чужими социальными мифами.
И продолжая (хочется верить, заинтересованный) разговор вокруг автору этих заметок представляется очень важным поставить довольно простой вопрос: не поняли мы или не хотим понимать, чем принудительно заменили нам многократно оплеванные советские мифы о созидательном труде, о братстве народов, о всенародной собственности и власти трудящихся, о превосходстве отечественного заграничным?
Ведь замена-то произошла на мифы, по смыслу диаметрально противоположные: о праздности и потреблении, о необходимости рыночных отношений между братскими народами, о безусловном превосходстве всего иностранного перед отечественным. О том, что подлинную демократию могут построить для нас только олигархи, что частная собственность священна, а власть денег абсолютна. И богатства земли принадлежат теперь не тем, кто на ней живет, а тем, кто их захватывает.
Мир есть один большой универсам.
И потому поэзия однажды
Отправилась обратно к небесам.
Она собой не утоляла жажды...
...Мир напрочь вырвал сам себе язык.
Напрасны все моления и крики
О помощи и милости владык.
И кто услышит, раз он безъязыкий?
Вадим Терехин, Калуга
Вы спросите: ну и что? То — мифы, и другое — мифы. В чем разница и где же, наконец, истинная реальность?
Социальные мифы так или иначе создают определенный образ мира и формируют принципы существования в нем. Это своеобразная «рубашка жизни», ее духовная оболочка. Можно себе представить, каким стихиям открывается душа, насильственно лишенная этой «рубашки», как тяжело приживается — или не приживается вообще — новая оболочка, новая мифология, а тем более противоположная по смыслу.
Человек вне определенного социального мифа оказывается совершенно беззащитным перед миром, и вынужден черпать силы и смыслы только в себе самом. Вопрос — насколько этих сил хватит и к чему обращаться в поисках смысла.
Без поэта земля нежива.
Острый лемех вонзается в чрево,
и зародышей нового сева
в нетерпении ждут жернова.
И огнем полыхает очаг,
Запекается хлебная корка,
и село притворяется — горько! —
и детей зачинает в ночах.
И рожается дети. Бог весть,
Что падет им на тонкие плечи.
На людей тоже мельницы есть
да свои, специальные, печи,
да погосты, коросты, дожди,
тьма кромешная, дым коромыслом...
Должен кто-то, сама посуди,
наполнять возрождение смыслом.
Так откликается мыслям автора заметок уралец и земляк Андрей Расторгуев (Екатеринбург).
Антология «Наше время» концептуально выстроена и составлена Борисом Лукиным как поэтический портрет поколения, оказавшегося между двух мифологических систем. С одной стороны подобная судьба — испытание, в котором по негласной статистике уцелел, как пишет составитель, каждый пятый. Официальной статистики, конечно, нет, и, скорее всего, ее никогда и не будет, но жизненный опыт подтверждает эти страшные цифры.
Все сложнее, а эхо все проще,
проще, будто бы сойка поет,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врет.
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.
Это написано Денисом Новиковым (Москва), ушедшим из жизни в 2004 году...
С другой стороны, все-таки — да, действительно, «счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые»: поколение получило уникальную возможность ощутить вкус бытия вне социальных мифов, и поэтическое отражение этого бытия — картина уникальная, духовный опыт — бесценный. Об этом — Максим Амелин (Москва):
Выпало в лихие времена
мне родиться, но роптать не смею,
что не тот народ, не та страна
и не то, мол, вытворяют с нею
мимо цели бьющие не те
в темноте при полной немоте.
Избирая медленного вместо
горней жизни — быстрый огнь земной,
как не знать, что дрожжевое тесто
на скворчащем противне с одной
стороны, чтоб стать с другой румяно,
подгорает поздно или рано.
Боже, на того, кто наугад
бытия неутолимой жаждой
одержим, а значит, виноват
пред Тобой за всех в измене каждой,
из бездонной чаши через край
Выплесни Твой гнев и покарай.
Именно обладающие опытом существования «вне» имеют полное право осознанно говорить в первую очередь о качестве той или иной мифологии, о ее долгосрочных целях и задачах — и то, что наивный читатель называет «ностальгией по прошлому», на самом деле прямое суждение о настоящем.
Поколение рожденных в шестидесятые на своей собственной жизни ощутило чудовищную разницу между жизнеутверждающими мифами, организующими отдельных людей в народ, в сильную, устремленную в будущее страну — и теми мифами, которые превращают жизнь каждого в войну против всех ради возможности праздного существования и безграничного потребления.
За печаль, что не вместить,
И за муки, что не меряем,
Бога хочется простить
И не мстить ему безверием.
Даже если здесь, теперь
Вновь друг друга не обрящем мы,
Изо всех моих потерь
Все потери — настоящие.
Елена Исаева, Москва
Те, кто получил возможность «выйти» за охранительные пределы мифов, понимают, что вся социальная мифология — это «строительные леса», и вопрос только в том, что строится — помпезный дворец, жилой (в лучшем понимании этого слова) дом или ночлежка в масштабе страны? Изнутри мифа это, между прочим, совершенно неочевидно, но стоит только выйти из него на вселенский ветер...
В моей бестрепетной Отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
колодцем,
крышею,
звездой...
Как кесарево — тем, кто в силе,
как Богово — наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет — и тот...
Инна Кабыш, Москва
Поэтическая антология «Наше время» оказалась вполне способна прямо ответить на вопрос, как можно удержаться человеку, оказавшемуся один на один со стихиями социальными и внутренними, личными, без спасительных «рубашек жизни», без строительных лесов, с надеждой только на себя самого, на внутренние опоры: генетические, нравственные, культурные...
Только вот будет ли задан ей этот вопрос? К сожалению, ответ неочевиден. Много проще говорить о потерянности, уже хотя бы потому, что обретение обязывает!
Для «Нашего» поколения вопросом жизни и смерти стала прочность внутренних опор: какое давление они могут выдержать? Мы увидели это воочию. Когда опоры рушатся — одна за одной, и сверстники уходят — четверо из пяти, физически ощущаешь, как близко край, и понимаешь: это действительно наше время. И не называйте его больше «перестройкой».
В реальности страшных испытаний Великой Отечественной войны симоновские строки «Как я выжил — будем знать только мы с тобой» были абсолютно верными: война была открытой, линия фронта — четкой, смысл самопожертвования — великим, победа — всенародной. Граница между жизнью и смертью истончилась тогда до предела, но физическая смерть была положена во имя жизни, и поныне означает торжество духа.
А вот в конце XX века было совершенно иное.
На всех — и сытых и голодных —
Одно и то же, хоть ты плачь, —
Убожество журналов модных
И тупость телепередач.
И верит каждый — как иначе? —
И в справедливость, и в прогресс,
И вся держава хором плачет
Над гибелью чужих принцесс.
Все одинаково угрюмы.
И на просторах всей страны
На всех — одни и те же думы,
У всех — одни и те же сны...
...В глубинах мысли проплывая,
Я отклонюсь от косяка,
Смотря. Как молча рыбья стая
Заходит в сети рыбака...
Дмитрий Мизгулин, Ханты-Мансийск
Не война — но именно война. Не физическое уничтожение — но духовное, за которым и физическое следует неизбежно — уже само собой. И о том, чем выжило поколение, на пороге духовного совершеннолетия вступившее в «лихие 90-е», надо бы знать достоверно, и особенно молодым, которые уже освоились в новых, более чем сомнительных мифах настолько, что иных себе просто не представляют. Так же, как в свое время не представляли их себе рожденные в шестидесятые?
...но если признаться честно,
В каких-то семнадцать лет
Казалось — все в жизни известно
И тайн особенных нет.
Такие мерещились цели!
Ну как же, я жизнь понимал.
Я был монтировщиком сцены
И Солнце тогда поднимал!
Юрий Перминов, Омск
Опыт духовного выживания необходимо увидеть и осознать уже хотя бы потому, что новая «демократическая» мифология прямо противоречит всем генетическим и культурным основам существования нашего народа, и впереди всех нас ждут неслабые испытания.
Суть их, вполне очевидно, состоит в следующем: либо новые мифы окончательно «сломают хребет» народу — и если даже он останется в истории, это будет уже другой народ. Либо придется в очередной раз менять «рубашку жизни», возводить новые «строительные леса», потому что недостойно на такой прекрасной и щедрой земле, как наша, строить всероссийскую ночлежку для неудачников...
Родина любимей не становится
С добавленьем прожитых годов.
По моей судьбе промчалась конница —
Глубоки отметины подков.
Выбоины тотчас же наполнила
Светлая небесная слеза.
Сердце от рождения запомнило
Родины усталые глаза,
Спрятанную в сумерках околицу
И дымки лохматые над ней...
Родина любимей не становится,
Родина становится нужней.
Андрей Фролов, Орел
Из всего вышесказанного, вероятно, можно сделать и такой вывод: поэты — существа странные. В советских мифах им было тесно, в «демократических» — жутко, без мифов — вообще смертельно! Однако никакого противоречия в этом нет. Поэзия — не раз и навсегда застывшая данность, она напрямую зависит от состояния жизни народа.
Поэзия всегда — на другой чаше весов. Если все — коллективисты, поэт любой ценой утверждает свою индивидуальность, частность своего существования. Если общество атомизируется — поэт ощущает себя частицей целого народа и говорит за него. Если жизнь обретает опасную стремительность — поэт останавливается и рассматривает листву и облака, если жизнь застывает — поэт, стремясь опередить время, увеличивает скорость своего собственного существования...
Это постоянное пребывание на другой чаше весов, это инстинктивное стремление восстановить мировое равновесие пусть даже ценой собственной жизни, наверное, суть поэзии.
И ведь восстанавливает, сама невесомая!
И реки вернутся в свои берега,
И станет вдруг ясно тебе,
Что ныне страшнее меча для врага
Свет тихой лампадки в избе...
Андрей Ребров, Санкт-Петербург
Хочется отметить еще одну смысловую составляющую антологии как события. Страна наша все еще велика, вся она — сплошная провинция, и практически моментальное обрушение поэтических коммуникаций в начале 90-х привело к тому, что поэты рожденные в шестидесятые, выстраивали жизненную и творческую стратегию на свой страх и риск, согласуясь не с прошлым опытом — его оболгали и свели на нет, не с предлагаемым — очевидно чужеродным, — но только со своим собственным инстинктом истины, генетической памятью родной культуры.
Поэты «Нашего времени» вошли в литературу в тот трагический момент, когда были разорваны связи и со столицей, и между провинциями, когда старшее поколение раскололось на «патриотов» и «демократов», при этом часть ушла в политику, часть — в бизнес, а кто-то принялся активно «обслуживать» новые мифы, как совсем еще недавно «обслуживал» советские.
Всем было не до нас и не до молодой литературы вообще. И друг друга мы знали очень мало, и о нас слышали едва-едва. В такой ситуации буквально на излом проверяется духовное родство, единство поколения.
Ты уже не школьник, ты — поэт,
мой народ, беду преодолевший,
если: «Счастья не было и нет», —
говорит язык твой онемевший...
...Так скорей гони свою печаль
в прошлый день, на кладбище печали!
Ты хранишь в себе такую даль,
Где иные исчезают дали...
...И пока стремишься в небеса
До родного вечного порога,
Твой покров — святые чудеса,
И легка тебе твоя дорога.
Александр Кувакин, Москва
Чтобы создать цельный портрет поэтов, рожденных в шестидесятые, составитель антологии сделал максимальным ее географический охват, сознательно ограничив участие москвичей. Помимо названных городов и весей в «Нашем времени» весомо присутствуют поэтические Ижевск (Вячеслав Ар-Серги) и Челябинск (автор этих строк), Нижний Новгород (Евгений Эрастов) и Новокуйбышевск (Диана Кан), Сыктывкар (Нина Обрезкова) и Советский (Людмила Ветрова), Вологда (Инга Чурбанова) и Рязань (Константин Паскаль)...
Конечно, даже при таком подходе провинция обозначена (в силу масштабов поэтического пространства страны) не всем спектром имен, а скорее, представительством — что такое, например, представление всего Урала двумя поэтическими именами?
Подобное «представительство» — вынужденный прием, который, конечно, заставляет составителя оправдываться: да, вошли не все, — но и дает возможность показать, как на огромном географическом пространстве разворачивается духовное, поэтическое бытие поколения. Дискретность «поэтического полотна» становится при этом стимулом продолжения собирательской, аналитической работы.
Но вынужденная дискретность нисколько не мешает увидеть, что главными опорами «Нашего времени» остаются Бог, Родина, Природа и Любовь.
...Гаснут сожаленья и желанья.
Жжет виски прохладой седина.
За какие в прошлом испытанья –
кто бы знал — в награду нам дана
двух существований соразмерность,
чтоб сияла на исходе дня
мне — твоя безропотная верность
и тебе — доверчивость моя...
Наталья Ахпашева, Абакан
Координаты духовного пространства, обозначающие его всеохватность и одновременно конкретность, остались неизменными...
Главный вопрос к поэзии сегодня не о том, чего она там еще изобрела эдакого, как изощрилась в форме, какие выразительные средства ввела в обиход, — а о том, как человек в отпущенные ему Богом времена ощущает и осознает эти вечные координаты, не утрачивает ли их, не выпадает ли из границ Божьего мира в иное, безблагодатное, смертельно опасное бытие? Остаются ли с ним земля и небо?
Усталое облако прямо на сопку легло.
Над розовой бухтой — прозрачная дрожь паутины.
Качается лодка, и к ночи у чайки крыло
Немеет от долгой путины...
Мы вместе сегодня. Мы слушаем эхо глубин –
Скольженье медузы, пугливую крабью охоту,
И щебет дельфинов, и жалобный писк субмарин,
И храп кашалота...
...Взгляни на созвездья, которых давно уже нет,
Не их ли огонь разгорается в нас понемногу?
Качается лодка. Сияет божественный свет.
И тянет в дорогу...
Владимир Семенчик, Южно-Сахалинск
Общая беда наша в том, что в границах мифологии потребления, господствующей сегодня, само понимание сути поэзии меняется диаметрально. Поэзия неизбежно превращается в предмет, предназначенный для удовлетворения запросов широкой публики. А чего хочет почтеннейшая публика? Чтобы ее смешили, пугали или шокировали. И каждый день чего-нибудь новенького — чтобы не заскучать ненароком.
Посмотрите, как быстро поэтическая обслуга потребителей «раскрутила» свои имена! Подмена произошла на наших глазах, буквально в начале девяностых, и дальше у этих ребят все пошло как по маслу.
Уже почти забыто, что поэзия — не текст, выстроенный «столбиком» и украшенный рифмочками и другими «стразиками». Поэзия — особое состояние, в котором человек выходит за пределы собственного крохотного бытия и переживает свою причастность к бытию Природы и Космоса, черпая в этом новые смыслы и саму жизненную энергию. На этой же онтологической, бытийной оси находятся и Родина, и Бог.
Не случайно к Родине и Богу так или иначе обращаются все авторы антологии, ибо крепче этих опор по-прежнему нет.
В этом золоте вечер — не вечер,
И шумит листопад по лесам.
Словно ветру и звездам навстречу
Прорывается Русь к небесам...
...Нагрешили без толку и меры,
Дожились до голодной сумы.
Не лишай только, Господи, веры
В заповеданный свет после тьмы.
Лишь родное вступить и сумеет
В этот сад, где шумит листопад.
А чужое с повадками змея
Подползет и отпрянет назад.
Федор Черепанов, Москва
«Виршефикация потребительства» не имеет с этим переживанием ничего общего и не дает той жизненной силы, которой оно исполнено. «Виршефикаторы», даже эпатируя, заискивают перед читателем и слушателем, не рискуя ни в коем случае популярностью и кошельком.
Между тем, поэзия как опыт переживания высоких чувств — это позвоночник культуры в целом. Она — явление духовной природы человека, или даже скорее народа, для которого рождение поэта никогда не бывает случайным. Это зона поиска и обретения новых смыслов существования не на «пятачке» социума, а в пространстве Мироздания. В такой постановке проблемы опыт поколения «Нашего времени» сегодня приобретает особый смысл и требует внимания.
В предисловии от составителя заявлено: «...никто никогда не соединял писателей поколения шестидесятых вместе, под одной обложкой. Вот, читатель, мы пришли. Убедитесь — мы по-своему интересны!»
Вот об этом «по-своему» и речь...
Что еще добавить?
Тридцать три автора, живущих (цитирую предисловие) «от Сахалина до Краснодарского края, от Челябинска до Питера, от Коми до Югры, от Рязани до Абакана <...> Выстраданное право говорить от первого лица, от лица нашего поколения». Обширная библиография, биографии «от первого лица». Поколение состоялось, хотя и потеряло очень многих.
Работа по собиранию поэтических сил рожденных в шестидесятые продолжается. Мы — обретенное поколение.
