«Продолжение России в мировой истории абсолютно немыслимо и невозможно без духовной скрепы Православия».
С такой темой я однажды выступала на семинаре, вернее большом конгрессе «Cultura Europae» в Памплоне, в университете Opus Dei. То, что я там говорила, шокировало аудиторию, но потом в кулуарах все либо целовали, либо жали мою руку, даже раскланивались католические священники. Однако слушающие в зале побоялись даже поприветствовать выступление, потому что то, что я говорила с трибуны, было, наверное, не политкорректным. Особенно их, кажется, потрясла моя мысль о том, что своей великой, еще христианской классической европейской культурой, Европа обязана не прометеевскому духу Возрождения, который в итоге родил персонажей Золя, а кровавому поту Франциска Ассизского и слезам Блаженного Августина, — то есть тому первому тысячелетию христианства, которое либералы сейчас презрительно называют «черным веком». Именно тогда и был выкован высокий христианский дух, показавший свои безграничные возможности, в последствии испорченный гордыней и человекобожием того прометеевского индивида, который сейчас привел к вырождению даже либерализма в либертаризм. Конечно, России нужна модернизация. Кто же спорит? Но это должна быть модернизация без версии вестернизации и, тем более, дехристианизации, теперь уже с либеральной стороны, которая лишает нас смыслообразующего ядра, самого побуждения к истории. В России происходят уникальные явления. Мы оттаяли от заморозки, задуманной в атеистическом революционном проекте, и затосковали по традиционным ценностям. Русская нация, русская, конечно, с Божьей помощью, русский народ, простил в очередной раз, и с помощью нашей Русской Православной Церкви общество само ощутило необходимость саморехристианизации. А либертарная циничная Европа смотрит на нас с удивлением, с той самой вольтерьянской гримасой, которая уже, собственно, и разделила Запад и Восток. Может быть это не совсем корректно с точки зрения богословия, но, по моему мнению, не столько схизма разделила латинский Запад и православный Восток как цивилизации, сколько вольтерьянский хохот. И латинский Запад, и православный Восток дали свои формы христианской духовности и великой культуры, в которой метафизические ценности — вера, Отечество, честь, долг, любовь — были выше человеческой жизни. Сейчас воинствующие либералы твердят: нет такой ценности, за которую стоит умирать. Это значит, что отрицаются деяния мучеников за Веру, тех, кто восходил на эшафот за великие духовные ценности. Происходит отрицание самого основания человеческой культуры, потому что готовность к самопожертвованию за высшие христианские идеалы отличала человека от животного.
Культура неразрывно связана с состоянием общества, она и отражает его, и может быть мощным инструментом как разрушения, так и, наоборот, сопротивления злу. Наша задача, безусловно, в том, чтобы мы не утратили те самые религиозно-философские основы культуры, которые способствуют ее побуждению к историческому творчеству, к вечному стоянию в мировой борьбе между добром и злом. Именно таковой изначально и сложилась христианская культура, прошедшая все стадии вырождения и стадию энтропии. Современная импотенция культуры, которую фиксируют и на Западе, и у нас, привела к самой ее атеизированной и полностью дехристианизированой стадии, утратившей нравственное целеполагание. Это происходит от того, что у современного индивида стерлась грань между добром и злом. Но именно в этом треугольнике — добро, зло, свободная воля, вместе с умением различать добро и зло, как дар Святого Духа, и родилось все богатство той прежней христианской культуры, в которой царь и раб были судимы по одним законам. Человек осознавал как основу этой культуры непреложную истину, что земная жизнь — это испытание перед жизнью вечной. И поэтому важно, как ты ее прожил, чему служил, чему стремился, на чем стоял. Потому в высоко-духовной романтической культуре герои Шиллера были убеждены, что «честь дороже жизни». А Иван-крестьянский сын в той же мировоззренческой раме говорил: «двух смертей не бывать, одной не миновать». Но в те времена это была еще единая по своим нравственным целеполаганиям культура, чего уже не стало в ХХ веке.
К концу ХIХ века Европа, по выражению Константина Леонтьева, «уже сама в себе уничтожала все великое, изящное и святое».
Персонажи Золя, которых я уже упомянула, теснили героев Шиллера. Последние всплески романтизма в западноевропейской литературе были ее лебединой песнью — например, Сирано де Бержерак; не реальный, реальный был другим, а именно тот, романтический герой Эдмона Ростана. Россия не была частью той растущей новой цивилизации, выросшей из декартового рационализма, из протестантской этики мотивации к труду и богатству, и из идейного багажа Французской революции! Революционная же наша российская интеллигенция бросилась, конечно, догонять Запад, но русское сознание по-своему выразило даже отступление от Бога. Гетевский Фауст, как это отмечалось, по-моему, в какой-то лекции у Сергия Булгакова, выразил тип отступления, апостасии западного человека, в своей гордыни не терпящего над собой никакого судии, человека эпохи скепсиса и энтропии. В то же время, русский, карамазовский вызов Богу — это падение из-за русской гордыни, которая отрицает милостивого Бога из-за того, что не желает смириться и понять грех и те несовершенства, которые наблюдает, забыв о собственной греховной природе. Революционный проект сокрушил русскую православную жизнь, продекларировал совершенно новые параметры культуры и, прежде всего, полностью разгромил христианскую этику, объявив, что человек есть продукт социальных условий. Поэтому поведение его определятся социальными условиями, поэтому нет абсолютных добра и зла, морали и нравственности, и даже не надо искать вину у представителей нереволюционных классов — это теории Петра Стучки, революционной законности. Это же и элемент революционной большевистской культуры, убеждающей, что нужно лишь просчитать, какое количество этих нереволюционных классов следует уничтожить, чтобы они не мешали революции!
На Латинском Западе, даже в его католической, а не либеральной части, который сам отвергал и либерализм, и дехристианизацию (например, консервативный философ права Карл Шмит) — все равно не сочувствовали России. И эта дилемма — Россия и Европа — встает и сегодня перед нами во всей своей полноте. И острота тех мнимых и реальных противоречий между Россией и Западом, духовных, геополитических, конечно, типична для разошедшихся членов некогда одной семьи.
Наша нынешняя элита постоянно говорит нам, что мы должны вернуться в лоно общеевропейской цивилизации. Часть ли Россия Европы? Думаю, что да. Но тогда возникает вопрос, что есть Европа сегодняшняя. Хочется так сказать нашей элите: единство с Европой, если можно о нем говорить, зиждется не на современных клише о правах человека, демократии, американской конституции. Что делало нас представителями единой цивилизации до всяких конституций? Нагорная проповедь и «Отче наш». Только на такой основе мы можем говорить о единстве с Европой. С этим соглашаются и европейские консерваторы, которые в духовном загоне гораздо большем, чем мы, русские сегодняшние консерваторы, в нашей, сегодня духовно более свободной стране. И так и хочется спросить, куда ушли наполнения всех тех категорий, которые родила великая христианская общеевропейская культура?
Что есть свобода? Работая в Парламентской Ассамблее Совета Европы, я все время спрашиваю об этом своих коллег. Спрашиваю, — для чего сегодняшней Европе нужна свобода? Для того, чтобы, как завещал Чингисхан, гнать перед собой своих врагов, грабить их имущество, любоваться их слезами, целуя их жен и дочерей? Или для возвращения на свою звездную родину? Или же для того, чтобы алкать и жаждать правды, как учит Писание, христианское Откровение? Или для того, чтобы, как учит сегодняшний либерал, ставший уже либертарием, объявлять равночастными добро и зло, красоту и уродство, правду и ложь?! Но ведь это и есть та мировая борьба, сущность которой две тысячи лет перед нами. И мои европейские коллеги как-то замолкают, потому что они уже не привыкли ни задавать, ни осмысливать такие вопросы. Эти вопросы ставит Россия. Что если бы интеллигент ХIХ века, соблазненный улыбкой Джоконды, жаждой познания Гете, обаятельной триадой (неосуществимой без Бога, а поэтому уже ложной в этой парадигме) — свободой, равенством, братством — оказался на Западе сегодня? Он не увидел бы там того, к чему стремились идеологически обольщенные его современники. Узрел бы лишь каббалистические столбики Интернета и следы его величества банковского процента, который и определяет, и измеряет всё и вся.
Вспомним гений Шекспира, западного человека, который привел к трагическому концу жизнь своей героини Корделии, любившей отца и не имевшей нравственной возможности иначе сформулировать и объяснить свой свободный выбор, кроме того, что так «долг велит». Но в последние времена долг как моральное обязательство, как извечный механизм внутреннего предпочтения добра в ущерб злу, был превращен в вексель, который может быть измерен и оплачен. Кстати, немецкое слово Schuld, приблизительно в средние века, из морального значения приобретает еще и значение бумаги долгового обязательства.
К сожалению, нынешний российский западник мельчает вместе со своим кумиром — Западом. И когда наблюдаешь за культурологическими тезисами наших сегодняшних западников, то понимаешь, как далеки они даже от того великого спора со славянофилами, который был в ХIХ веке, потому что тогда этот спор не нес в себе отрицания и выявлял богатые грани русского сознания. Могу привести слова западника Кавелина, выдающегося русского историка, который сказал почти то же самое, что Иван Киреевский. Кавелин говорил: «каждый думающий, мыслящий, чувствующий порядочный человек не может не чувствовать себя наполовину славянофилом, наполовину западником. Но ни то, ни другое не могло, не разрешило, и не разрешит проблему русской жизни». Иван Киреевский словно вторил: «как бы кто ни хотел искоренить все западное или, наоборот, все русское, не будет ни того, ни другого, и мы поневоле должны ожидать взаимодействия, а от этого взаимодействия чего-то третьего, возникающего из этих двух начал».
Сегодняшнее западничество, ярким примером которого является, например, прискорбное «письмо академиков» в отношении образования и Русской Православной Церкви, прежде всего, удручает уровнем знаний о вере, как будто извлеченном из краткого справочника пропагандиста-атеиста каких-нибудь 1930-х годов. Это удручает. Так и хочется сказать: интеллигенция больше всего тосковала о духовной и интеллектуальной свободе, — эта свобода давно уже есть, что же вы ею не воспользовались и не прочли из того, что было закрыто за семью печатями? Вы прочтите хоть немного, а то ведь стыдно становится за лауреатов Нобелевских премий и, действительно, в своей области великие умы. Я обобщаю, и не говорю ни о ком конкретно, но нынешнему российскому западнику присуще такое дремучее эпигонство перед Западом, которое было свойственное первому веку после Петра. Подобная истерическая ненависть ко всему русскому и православному наблюдалась у ранних пламенных большевиков, но она была преодолена в советском сознании победным духом мая 1945-го. Увы, сегодня очевидно не наивное, а воинствующее невежество во всем, что касается религиозно-философских или даже просто философских основ, понятий, что выходит за пределы того самого истмата, над которым наши западники так громко смеются и дружно издеваются. Но я скажу, что ведь первые большевики и революционеры были куда более образованные люди! Хотя Сергий Булгаков писал, что у них очень «несложненькая философийка истории». Сначала было варварство, потом воссияла цивилизация. Он пишет: что же это такое — материализм, просвещение? Добавим сюда священных коров сегодняшнего дня: права человека, гражданское общество и его институты, под которыми не понятно, что вообще понимается. Чаще всего у нас подразумевается, что это организации, которые занимаются политикой, не будучи государственной структурой или партией. Но ведь политические партии тоже не являются государственными образованиями. Но это уже другой вопрос. Путаница с основами и взаимоотношениями приводит к тому, что сторонники либерализма почему-то уверены в том, что бывает какая-либо культура, не основанная изначально на каких-либо религиозно-философских основах.
Таких культур просто не бывает. Любую культуру — арабскую ли, исламскую, индуистскую и так далее, — если вы разберете до основания, то обязательно поймете, что в ней есть незыблемые каноны, отражающие картину мира в сознании человека, которую он воплощает потом в своих культурных потребностях. Человек, созданный по Образу и Подобию, жаждет что-то делать, созидать. В зависимости от того, какая у него религиозно-философская картина мира, какая мировоззренческая этическая рама, нравственное целеполагание, он творит культуру, которая поднимает человека, или, наоборот, выдумывает антикультуру, толкающую в бездну оскотинивания. Последнее возможно, если утрачивается в христианской культуре основа ощущения острой грани между добром, злом и свободой, которая мечется между соблазнами зла и осознаваемым долгом в отношении добра.
Отсюда и все монологи злодеев и праведников в классической литературе — и Макбета, и Гамлета, и героев Шиллера, и Иванов-крестьянских сынов. Это же все отсюда, потому что нравственный человек понимает, вот она грань: либо я поступлю плохо, либо я выдержу и выстою перед этим соблазном. Если этой грани нет, если больше нет нравственного поиска, свобода теряет смысл, как все, что не имеет границ — не имеет определений в философии. И поэтому безграничной свободы просто не может быть. Только великие табу рождают великую культуру. Свобода без границ подвергается энтропии, импотенция как раз и ведет к поиску формы. Все это лишний раз подтверждает давно известную богословскую истину о том, что зло не сущностно, оно не имеет потенциала не только к творению, но и к творчеству. Его псевдосуществование в коррупции добра.
Человек, отринувший Творца, в своем сознании перестает отражать красоту богоданного мира. Его сознание рождает «Черный квадрат» Малевича. Это действительно, если хотите, гениальный, но, скорее, политический или философский манифест эстетики, порвавшей с христианской культурой. Поэтому манифест Коммунистической партии был философией в историческом материализме, а «Черный квадрат» — манифест эстетический, сознание творческого человека, утратившего связь с побудительным, с трансцендентным.
Главный тезис современной культуры — это безграничная свобода, утверждение мнения, что человек имеет право и должен пробовать все. В наше время мы уже достигли того, что красота, гармония, норма, объявлены скукой и пошлостью. Любое отклонение и извращение, в какой области мы не возьмем, в физиологии или в канонах прекрасного, объявляется движением от простого к сложному. А ведь свойством, характерной чертой великой христианской культуры, является не только грандиозность свершений. Кроме того, культура — это не только литература и изящные искусства, это — все. Это все, что человек создает по канонам своего представления о должном и праведном в творчестве, в государствостроительстве, в философии.
Философию права рождают разные цивилизации по-разному, однако, черпают из одного интуитивного ощущения тождества греха и преступления. Поэтому правовая норма закона всегда определяется религиозным каноном. Поэтому так разнятся системы и философии исламского права, христианского и так далее. И в архитектуре грандиозность свершений христианской культуры отмечается удивительной этической и философской цельностью. Во всем обретаются каноны прекрасного.
Гармония и какофония в музыке и архитектуре лишний раз показывают, что во всех проявлениях есть понятие высокое-низкое, норма-извращение, гармония-какофония, хороший вкус-плохой вкус. Заметьте, именно эту взаимосвязь отрицает современная эстетика, современные литературные каноны. Поэт, который пишет, например, воспевая природу и попутно выражая свое мировоззрение, станет сейчас, в кругу разрекламированных литераторов, пожалуй, посмешищем. Потому что все нравственное сегодня объявлено архаичным, нужно воспевать порок. Наше общество само начало отторгать такую искусственную установку.
Это очень отрадно, потому что еще в середине 90-х годов в центре общественной дискуссии внедрялся тезис «осваиваем безумство гибельной свободы». Через десять лет общество само на повестку дня выдвинуло дискуссию о чести и бесчестии, о праведности и неправедности, о культуре и антикультуре. Эта борьба идет и сейчас и свидетельствует о том, что именно в России решается будущее не только русского человека, не только Православия, но и всей Европы в целом. Я имею в виду Европу как явление мировой культуры, о гибели которой трубят и бьют в колокола европейские интеллектуалы-консерваторы. Скажем, немецкий философ Гюнтер Розмозер прямо говорит, по-моему, вслед за Шиллером, что главная причина упадка культуры — это дехристианизация европейского сознания. Конечно, посмотрите, чем сегодня является кредо современного европейца! Я не раз уже шутила, что мне очень грустно в Совете Европы чувствовать себя почти единственной, кто знает баллады Шиллера по-немецки наизусть. Мои европейские коллеги этого уже не знают и не изучают. Это у нас в России, в советской школе № 3 на улице Марины Расковой мы, будучи школьниками, готовили вечера немецкой классики, исполняли отрывки из пьес «Эмилия Галотти», «Минна фон Барнхельм» Лессинга, делали свои переводы Шиллера. Вот какие парадоксы…
Я жила и работала в Америке почти восемь лет и именно там незаметно для себя стала убежденным славянофилом. Хотя, как многие советские и российские интеллигенты, училась читать по дореволюционной книге «Живое слово» с ятями, баллады Шиллера, наверное, прочитала раньше, чем «Слово о полку Игореве». Но, поглядев на стерильное мышление и удивительное упрощение восприятие мира в Америке, стала славянофилом. Хотя я не буду отрицать — за рядовым американцем очень много и хороших черт: доброжелательность, открытость, в целом — честность, но упрощение, какая-то, простите, дебилизация общей картины мира до буквально уровня третьеклассника меня поражала. А почему они так борются против всего того, за что выступаем мы? Это показал еще Алексис де Торквиль в книге «Демократия в Америке». Кстати, эта книга совершенно ошибочно считается одой Америке. Там после каждой главы на шести страницах идут грустные размышления о том, что будущее, увы, за средним классом, за бюргером-лавочником с его приземленными потребностями. Последнему эта завидная рациональность, организованная американским обществом, очень подходит. Но в европейских обществах с фундаменталистскими устоями народа, с высокими стремлениями аристократии, с постоянным поиском новых идей и их столкновением, борьбой внутренних побуждений, американизация приведет только к дебилизации. Де Торквиль пишет: я вижу перед собой огромные толпы людей, суетящихся и тратящих время в мелких радостях, мелких и пустых занятиях, а над всем этим возвышается всевидящая власть, которая заботится об удовлетворении каждой потребности вплоть до физиологической, но держит сознание в младенческом состоянии. Вот оно — держать сознание в младенческом состоянии, не иметь возможности осознавать, но при этом пребывать в иллюзорной эйфории, будучи свободным индивидом, а на деле — рабом своей плоти и гордыни! Эка доблесть, извините, — помочиться тут же, где захотелось. До чего же можно дойти, при том создавая абсолютно порабощенные нации, которые неспособны на осмысление вопросов своего прошлого, настоящего и будущего. А, значит, неспособные осознать ни свои национальные интересы, ни задачи своей истории, то есть цели и ценности исторического бытия, которые невозможны без понимания себя как народа в Боге. И, конечно, в этом смысле, Россия родилась не в 1991-м, и не в 1917-м. Она существует тысячи лет с Божьей помощью, и ее продолжение в мировой истории абсолютно немыслимо и невозможно без духовной скрепы Православия. Поэтому Россию попытались без всякого вольтерьянского хохота уже в 1917-м году заковать в цепи и зарубить. Но оковы, как всегда, пали. Освободившийся дух в масштабах нации, может быть, и оскудел, но все-таки жив. Более того, сейчас он, кажется, наиболее пассионарен во всей европейской цивилизации. И поэтому наша страна, наверное, единственная, где еще идет спор по великим вопросам. Его задают герои Распутина, его задают наши соотечественники: живем ли мы, чтобы есть, или едим, чтобы жить? А пока такие вопросы задаются, не иссякает ручеек человеческого духа, стремящегося к Богу, стремящегося постичь, зачем люди живут, и для чего мир и история. И пока это стремление продолжается — жизни не будет конца!
Будущее Европы, на самом деле, заключается не в том, насколько европейцы принудят Россию принять выхолощенные постулаты сегодняшнего дня, а, наоборот, сможет ли Россия опять спасти Европу, стать форпостом Христианства. Только это может дать всей Европе импульс и силу для того, чтобы встретить демографические, геополитические и духовные вызовы нового века.
Низко кланяюсь нашей Русской Православной Церкви за ее величайшие усилия. Думаю, что все политики и общественные деятели должны помогать ей нести наш общий крест, быть гласом религиозной совести и напоминать любой власти о том, что надо рассуждать не только о том, что рационально и правильно, но думать и о том, что должно и праведно. И тогда политика будет христианской.
