Рассказ
Когда он выходил из дома, то ничуть не удивился, что туман окутал все пространство вокруг — ранее осеннее утро, что тут особенного. Тропу к реке он хорошо знал, и поэтому шел уверенно, ощущая, как трава задевает сапоги, как касаются плаща ветки ивняка и вербы. Рядом с плечом вспорхнула птаха, издав тонкий и длинный звук. Тропа пошла под уклон, запахи реки, перемешанные с запахами трав, ощущались острее, и он понял, что надо забирать влево, где стояла у мостков лодка. Туман стал гуще, и если бы он не помнил хорошо, где вчера привязал лодку, то не нашел бы ее так быстро, как сейчас.
Весла тихо, с нежным бульканьем, опускались в воду, он неторопливо греб, направляя лодку от берега и вверх по течению, к тому месту, которое облюбовал — оттуда открывался чудесный вид, тот самый, ради которого он и приехал сюда.
Прикинув, что его место где-то рядом и когда туман немного рассеется, то найдет его, он поставил лодку на якорь и подумал, а стоит ли закидывать удочку, когда не видно поплавка. Все же на ощупь он насадил червяка на крючок, услышал, как булькнул поплавок и улыбнулся — этот звук, знакомый с детства, вызывал тихое, радостное чувство, потому что означал начало времени, свободного от суеты, ненужных обязанностей и ничего не значащих слов, которым почему-то придают такое большое значение.
Он прерывисто вздохнул и осмотрелся. Туман под легким ветерком слегка колебался, струился, делая призрачными и реку с ее темными водами, и берег, с едва различимыми купавами кустов и деревьев.
«Вот, теперь самое время подумать, что же делать дальше. А, впрочем, что тут думать, когда уже все решено. Поеду в Германию, в этот Баденвейлер, раз туда советуют. А впрочем, здесь хорошо и лучше бы никуда не уезжать».
Надо было определенно решать, куда ехать лечиться, потому что болезнь опять дала о себе знать слишком сильно. Как врач он понимал, что откладывать нельзя, но все время возникали какие-то обстоятельства, которые мешали ему поступить так, как следовало бы. Да и он сам часто делал совсем не то, что следовало делать для себя — откладывал на потом, успокаивая себя тем, что успеется. Вот и сидеть в лодке в такое утро и в такой туман ему было нельзя. Но он встал как можно раньше и вышел из дома с такой осторожностью, что не разбудил хозяина дома, который обязательно стал бы задавать ненужные вопросы и давать ненужные советы. Хозяйка тоже не проснулись — она похрапывала, а дети, занимавшие соседнюю комнату, спали тихо, не издавая ни единого звука.
Впереди него, вверх по течению реки, вспыхнул огонек — засветился на секунду, и тут же погас. Через некоторое время огонек опять коротко вспыхнул — и снова погас. Как будто кто-то ему подавал сигнал.
«Какой-нибудь светлячок, наверное, — подумал он. — Хотя какие в такой туман могут быть светлячки. Бакенщик? Но как будто тут бакенов не ставили… Может, ставят сейчас?»
Огонек вспыхнул в третий раз и так же быстро погас. Послышался стук уключин, потом всплеск весел. Приближалась какая-то лодка.
— Простите, что нарушил ваше уединение, — послышался приятный, баритональный голос. — Я вас еще давеча приметил, вернее, услышал, когда вы на якорь становились. Захотелось закурить, а спички, представьте, отсырели… Не зажигаются вообще или лишь на секунду…
«Вот откуда огоньки», — подумал первый рыбак и поспешно полез в карман плаща — там должен лежать коробок со спичками, который он непременно брал, уходя в лес на прогулку или отправляясь порыбачить.
— Извольте, — он протянул руку с коробком к незнакомцу — лодки сейчас стояли бортами друг к другу. Собеседники видели лишь силуэты друг друга.
— Благодарю. — Вспыхнувшая спичка осветила небольшую русую бородку окладом, густые усы. Еще успела увидеться офицерская фуражка с околышком, шинель, застегнутая на коротко блеснувшие металлические пуговицы.
— Шведские? — спросил о спичках офицер. — Очень надежные. А у меня оказались фабрики Лапшина, кажется. — Он с удовольствием затянулся, по воздуху поплыл аромат дорогого турецкого табака. — Я, знаете, не курю по утрам, а тут страсть как захотелось. Оттого, наверное, что рыбалка не получается — туман, какого я прежде никогда не видел… Возьмите спички.
— Оставьте себе. Я не курю, а вам еще понадобятся.
— В самом деле… Еще раз благодарю… С кем имею честь?
— Я доктор, господин офицер. Здесь в гостях. Антон Павлович Чохов.
— Чохов? Почти Чехов. Писатель наш, знаете?
— Как же, как же. «Шведская спичка», такой рассказ у него. Правда, презабавный? — доктор говорил глуховатым баском, с оттенком иронии.
— Да, — живо откликнулся офицер своим приятным баритоном, — мы с женой вслух читали и очень смеялись. А когда отсмеялись, вдруг почему-то стало грустно. Это вообще у него особенность такая — вроде бы весело, весело, и вдруг грусть, какая-то особенная, отдающая болью…
— В самом деле? А рыбалка обязательно будет — не беспокойтесь. Как только туман начнет рассеиваться, пойдет клев.
— Вы здесь не в первый раз? Как это место называется?
— Село называется Плес. А вы что же…
— По Волге, на пароходе. Были в Костроме… Теперь в Ярославль, потом в Москву. И вы, наверное, оттуда?
— Теперь – нет. Я ялтинский мещанин.
— Правда? Ялту очень люблю. Что ж, приятно было познакомиться. Антон Павлович. Отплыву от вас. А то мы разговорами всю рыбу распугаем.
Офицер погасил папиросу и направил свою лодку примерно в то место, где она стояла раньше.
«Лицо как будто знакомое, — подумал Антон Павлович, — как будто где-то я его видел…»
Он подергал удилище — вдруг рыбка попалась на его червячка. И правда — удилище ожило, приобрело вес и силу, и с внезапно охватившим его волнением он вытащил из воды рыбу, и сумел забросить ее в лодку, где она отчаянно забилась, ударяясь боками о днище лодки.
«Вот так, уважаемый, рыбачить надо, а не папироски раскуривать», — подумал доктор, нашарил пойманную рыбу и, сняв ее с крючка, бросил в ведерко.
Офицер услышал характерный звук выдергиваемой из воды лески, когда на крючок попадается рыба.
«Однако, — подумал он, — какой он удачливый, этот доктор. Лица его совсем не разглядел. Чохов… А голос какой-то глуховатый… И мне надо поскорее начинать», — но червяк никак не надевался на крючок. Но вот, наконец, ему удалось преодолеть сопротивление червяка, он закинул удочку, стараясь разглядеть поплавок.
«Туман рассеется, и все будет хорошо», — чувствовал он себя бодро, оттого, что удалось, наконец, освободиться и от охраны с ее заботливостью, которую порой нельзя было отличить от подобострастия, и от недоуменных вопросов подчиненных, близких к нему, и укоризны жены, считавшей стремление его к уединению вдали от дворца, да еще в незнакомом месте, непозволительной прихотью, чреватой самыми неожиданными последствиями. От всего этого и еще других обстоятельств, мешавших ему, он в это утро сумел избавиться, накануне вечером приказав капитану парохода подготовить лодку, а все необходимое для рыбной ловли собрать слуге Алоизию Труппу. Алоизия уже давно звали Алексеем Егоровичем — это был обрусевший поляк, родом из Латгалии. Когда произносилась его фамилия, вызывавшая смех, он смущенно улыбался, говоря, что имя можно поменять, а вот фамилию — нельзя.
Туман, как молоко, вылитое из кувшина, постепенно растворялся в свежем утреннем воздухе. Что они там подумают, не обнаружив его к завтраку, он старался не думать, приказав ждать его к обеду и ни в коем случае не искать его — он отплывет недалеко, необходимо побыть одному, вот и все.
В мареве тумана стали появляться прогалины, теперь он стлался над водой слоями, клубился, закругляясь по краям. Офицеру теперь было видно доктора, который то и дело выдергивал леску из воды, поймав очередную рыбу.
А у него по-прежнему не клевало. Уже несколько раз он проверял, хорошо ли сидит червячок на крючке. Хорошо сидел, даже извивался, но клева по-прежнему не было. Наконец поплавок, теперь хорошо видимый, нырнул под воду, и он с замиранием сердца выдернул леску из воды, и серебристая рыбка затрепетала в воздухе.
Радость удачи тут же сменилась досадой — ершишка был настолько мал, что офицер снял его с крючка и с досадой бросил обратно в воду.
Он покосился на соседа — тот в очередной раз вытащил из воды приличную рыбку. Снял ее с крючка и тоже посмотрел в сторону соседа.
Помахал длинной рукой, явно приглашая офицера подплыть на лодке ближе к нему.
Офицер принял приглашение.
— Здесь омуты, довольно глубокие. В них рыба водится, но надо специальную снасть. А вот здесь, где течения почти нет — видите? — клюет отменно. Ну, вставайте ближе ко мне, — доктор поправил пенсне и снова закинул удочку. Он был в шляпе, в плаще, не мешающем ему рыбачить. Офицер узнал его — особенно говорящими были пенсне и черная шляпа — именно такой портрет Антона Павловича Чехова недавно напечатали в «Ниве». Кажется, там говорилось что-то о предстоящей постановке новой пьесы писателя. Говорилось еще, кажется, что он женился на актрисе Художественного театра с немецкой какой-то фамилией…
Антон Павлович слишком был занят рыбалкой, и поэтому лишь изредка бросал взгляды на офицера. Да еще неважное зрение мешало как следует разглядеть офицера, иначе бы он сразу догадался, с кем ему довелось встретиться в это утро. Но вот когда офицер поймал, наконец, первую приличную рыбу и засмеялся, довольный, Антон Павлович посмотрел на соседа внимательней, тоже улыбаясь и радуясь за него.
«Неужели? — подумал он. — Нет, не может быть… В такую рань, здесь... Нет, невозможно. Но очень похож. Очень».
Туман таял, растворяясь, стелясь над водой легкими волнистыми полосами, похожими на девичьи косынки. Над гладкой поверхностью воды вились стрекозы, иногда касаясь воды. Одна стрекоза села на леску Антона Павловича. Он хотел было стряхнуть ее, но тут красный его поплавок стремительно нырнул под воду. Он повел удилище влево и вверх. Жирный окунь затрепыхался в воздухе. Чехов поймал его, удерживая ладонью, а удилище зажав между ног.
— Окунь, — словно извиняясь, что у него ловится, а у офицера — нет, — сказал он. — А вы на что ловите? На червя? Дайте-ка я посмотрю, каков у вас спуск.
Он принял удочку офицера, проверил, каково грузило и где оно закреплено, изменил спуск, поправил поплавок на леске. Все это он делал сноровисто, ловко — было видно, что он рыбак опытный, умелый.
— Ну, теперь дело должно пойти, — сказал он, приветливо улыбаясь.
И вправду — ловиться и у офицера стало отменно. Они наперебой таскали подлещиков, окуней и красноперок, только успевая менять объеденных червей на свежих.
Выглянуло солнышко, увиделся простор реки за мысом, возле которого они расположились. Вдали виднелся и пароход.
Антон Павлович снял свой брезентовый плащ, оказался в теплом пиджаке серого цвета. Снял свою шинель и офицер. Фуражку тоже снял. На нем была тужурка светло-серого сукна с золотыми погонами и красными петлицами.
Теперь сомнений быть не могло — Антон Павлович узнал офицера. Он смущенно улыбнулся.
— Это вы, — сказал он утвердительно. — Как же вас отпустили одного?
— Пришлось похлопотать, Антон Павлович. А вы почему Чоховым назвались?
— Чоховы были мои предки. А потом нас стали называть Чеховыми — уж не знаю почему.
— Я вас представлял несколько другим. Не таким… рыбаком.
— У вас клюет. Эх, что же вы! — Чехов досадливо вскрикнул, видя, как сорвавшись с крючка, довольно приличная щука шлепнулась о воду, мгновенно уйдя на глубину.
— Плохой из меня рыбак, — смущенно сказал офицер.
— Ну, не беда. Все равно она тут будет кружиться, и мы ее изловим. Это ведь щука была, ваше величество.
Царь внимательно посмотрел на писателя, словно впервые его увидел.
— Ну вот, мы и познакомились, Антон Павлович. Не знаю, как вы, а я рад этому.
Антон Павлович поклонился, привстав.
— Не знаю, право, как мне дальше быть… Никогда прежде не доводилось с императорскими особами…
— А мне с писателями, — царь положил удочку в лодку и достал портсигар с папиросами. — Не желаете?
— Нет, благодарю.
— А я закурю еще — нарушать распорядок, так нарушать, — он добродушно улыбнулся, в ясных голубых глазах появился озорной блеск. —Вы нарушали порядок, Антон Павлович? В смысле житейском, про общественные ваши поступки я знаю…
— Да, совершал. Я, знаете, ночью в рестораны закатывался даже…
— Неужели? — Царь весело рассмеялся, и Антон Павлович не мог оторвать взгляда от его поразительно добрых, даже ласковых глаз. — И я нарушал, в особенности, когда молодым был… Тоже закатывался… не в рестораны, правда, а за кулисы… в театр… — Глаза его продолжали блестеть. — Вы ведь тоже любите театр.
— Да, с гимназии. У нас в Таганроге гимназистам было запрещено театр посещать. А на гастроли кто только не приезжал… Даже Итальянская опера. И вот мы клеили усы, бородки, наряжались франтами и шли на галерку. Многих ловили, сажали в карцер — он под лестницей в гимназии находился.
— И вас изобличали?
— Ни разу — я хорошо гримировался.
— Славно, — царь мечтательно улыбался рассеянной улыбкой, курил. Легкий дымок плыл от папиросы. — А не позавтракать ли нам, Антон Павлович? Мне тут мой Алексей Егорович целую сумку всякой всячины собрал… Или вы еще не нарыбачились?
— Что вы. К тому же настоящий клев кончился.
— Тогда гребите к берегу. Места-то здесь знаете?
— Да, конечно. Я здесь бывал у художника Левитана. Теперь его уже нет. А я решил вот сюда снова наведаться — необыкновенно здесь хорошо… В особенности в это вот время, осенью.
Антон Павлович причалил лодку к тем же мосткам, где она стояла ранним утром. Помог причалиться и царю. Впрочем, он и сам управлял лодкой хорошо.
Расположились на прибрежной поляне, под старой березой. Антон Павлович разостлал свой широкий, болотного цвета, плащ, смотрел, как царь вынимает из корзинки закуски, бутылку вина.
— Прошу, — пригласил Николай Александрович, усаживаясь на плащ и наливая в бокалы вина. — Без церемоний, пожалуйста, Антон Павлович. Видите, мой камердинер даже бокалы приготовил, словно знал, что нас будет двое.
— Благодарю, ваше величество. Не знал, что мне выпадет честь увидеться с вами и… вот так…
— И я искренне рад. Я ваши рассказы читал, часто с волнением, а иногда с печалью… Про веселые ваши рассказы не говорю. С женой до слез смеялись. Ну, ваше здоровье, Антон Павлович.
— И ваше, государь.
Вино было терпкое, слегка кружившее голову. Царь вопросительно посмотрел на Чехова, тот одобрительно кивнул. Закусили, царь предлагал отведать всего, что припас заботливый Алексей Егорович, относившийся к государю как к сыну и отцу одновременно. Ежедневно, за утренней и вечерней молитвой он благодарил Господа, что тот дал ему радость служения такой семье, какую он нашел у царя. Ибо никого благородней он не встречал, нигде не видел семьи, где жили бы в такой любви и согласии.
— Антон Павлович, я вам не напомнил дочь туманного Альбиона? —весело спросил государь. — Как у вас там этот помещик, у которого англичанка служит… Как он вместе с ней рыбачит, и когда к нему товарищ приезжает, — царь озорно, искренне смеялся, — при этой даме снимает штаны и лезет в воду крючок оцеплять… Да еще бранит эту англичанку… А товарищу говорит, что она ни одного слова по-русски не понимает!
Чехов тоже смеялся, но застенчиво, тихонько:
— Я одну такую даму знавал. Она была похожа на гладильную доску стоймя. Есть точно такие же критики. Они меня называют «певцом сумеречных настроений». А некоторые еще хуже.
— Ну, это не так страшно. Вот обо мне как стали писать, читали, конечно. Вы, надеюсь, не столь резкой позиции держитесь? Как господин Амфитеатров, например… «Господа Обмановы» …надо же такое придумать…
Чехов снял пенсне и стал протирать стекла. Царь увидел растерянные, почти детские глаза писателя.
— Не отвечайте, если не хотите. Но все-таки, Антон Павлович, позвольте вас спросить… зачем вам этот Горький? Что у вас с ним общего? Я удивлен был, когда мне сказали, что вы, в знак протеста вышли из академии… Но сами подумайте, если бы стал бы этот Горький академиком, что бы он в академии наговорил? С его-то …как бы это поделикатнее сказать…
— …нахрапистостью, — подсказал Антон Павлович, не поднимая головы.
— Вот-вот. Да его писания и ваши — прямая противоположность! Особенно меня удручили эти его «песни». А ведь их всюду декламируют!
Чехов с нескрываемым интересом смотрел на государя, надев пенсне:
— Букишон то же самое говорил. Извините, Бунин. Это я так дружески его зову.
— Бунин? Простите, не знаю.
— Это талантливый молодой писатель. Он заметил, что сокол — птица степная, «и высоко в горах» она умирать никак не может. А ужи обитают в болотах, а у него он тоже в горах оказался.
Царь радостно засмеялся. Чехов не мог не обратить внимания, что смех этот особенный — искренний, добрый. Он давно уже для себя определил, что человека узнаешь по тому, как он смеется и плачет. Может, перед ним сейчас не царь, а его двойник? Кто-то, кто ловко подделывается под него? К тому же писали, что он не разговорчив, замкнут, да и малообразованный… «Обыкновенный полковник», так, кажется, и он царя однажды назвал…
— Очень цепкий взгляд у вашего молодого друга. Впрочем, критиковать легче… Кто же из нас не делал опрометчивых поступков… Иногда их заставляют делать обстоятельства… Которые мы не можем превозмочь... в силу не зависящих от нашей воли причин… Вы понимаете, о чем я?
— Да, государь.
— Думаю, что не совсем… Вы не знаете жизни двора. И хорошо, что не знаете. Например, этикет… Впрочем, это скучно. Не будем об этом. Еще вина?
— С удовольствием.
Антон Павлович выпил и подумал о том, что если он часто делает совсем не то, что хотелось бы, то каково приходится человеку, на которого ложится бремя власти. Само слово-то какое — «бремя»…
— Как хорошо греет осеннее солнышко, — сказал государь. — Знаете, я особенно люблю вот такую теплоту, как сейчас. И эти деревья…
Они сидели, повернувшись лицом к Волге. На другом берегу реки взбегала по взгорку березовая роща, вся в золотой листве. Солнце мягко освещало ее, а небо отражалось в водах реки, ставших сейчас светло-синими. Ветра не было, и березовая роща замерла, как будто в томлении, в сладкой истоме, тихая и счастливая, что она еще не отдала листья тлению, а живет, вся в своей зрелой красоте и неге.
— Как хорошо, — повторил государь. — Я хотел пережить как раз такие минуты.
— Да, я тоже. Мне, знаете, ехать за границу, лечиться, — неожиданно для самого себя сказал Антон Павлович. — Не знаю, вернусь ли. Вот и приехал сюда — попрощаться.
— Вы что же, навсегда уезжаете? Куда, если не секрет?
— В Германию. Городок Баденвейлер.
Они смотрели на реку, на березовую рощу, и оба думали сейчас об одном и том же — об этой тихой красоте мира, которая лежала перед ними и вокруг них.
Старая береза, кряжистая, ветвистая, прикрывала их от солнца, словно мать своих детей. Ей уже недолго осталось жить, кора ее потрескалась, на стволе образовались наросты, а листья стали мелкими. Многие ветви уже засохли, но все же береза жила, и давала тень, и листва ее трепетала, когда дул легкий ветерок — как дыхание родного человека.
Антон Павлович кашлянул и быстро достал из кармана брюк платок, прикрыв им рот. Кашель нарастал, и Чехов встал, отойдя в сторонку.
«Вот от чего он едет лечиться, — понял государь, и вдруг ему стало отчаянно жаль этого человека. — Неужели чахотка? Похоже… Может, ему нужна моя помощь? Как бы так спросить, чтобы не обидеть»…
— Простите, — кашель у Чехова прошел, но он еще тяжело дышал, успокаиваясь после приступа. — Можно еще немного вина?
— Прошу вас, — царь сам налил вино в бокал Антона Павловича. — Баденвейлер — это курорт? Где он находится? У них в Германии что ни городок, то курорт. Взяли за моду в старых замках устраивать санатории. Я когда в первый раз приехал в Дармштадт, поразился, что герцогство называется великим, а сам герцог с семьей живет в доме мрачноватом таком. С другой стороны, строгость, аскетичность даже очень полезны — мы с женой так же организовали свою жизнь. Роскошь портит человека, верно? И все-таки… не надо ли вам помочь, Антон Павлович?
— Благодарю, ничего не надо, — поспешно отозвался Чехов. — Мне тоже нравится немецкая аккуратность, ответственность за все, что они берутся делать.
— Поэтому вы в жены взяли немку? — царь опять улыбнулся своей приветливой улыбкой. — И я тоже в немку влюбился. И женился, хотя родители были против. Я пять лет ждал, пока получил родительское благословение. А до этого еще пять лет прошло с того дня, как мы познакомились.
«А пишут, что он не имеет своего мнения и воли», — подумал Чехов.
— Это ведь она, Александра Федоровна, предложила сюда поехать. В Ипатьевский монастырь, знаете такой?
— Да, конечно. Где Михаила Романова на царство посадили.
— Совершенно верно, именно посадили. Бояре и духовенство упросили быть царем юношу из дома Романовых, Михаила. Я удивлен был, что Александра Федоровна знает не только об этом, но и что икона Федоровской Божьей Матери, которой благословили на царство Михаила, наша, семейная, царская. И вот возле нее поехали и помолиться. И кто такой святой Ипатий, я от жены узнал. Оказывается, ему молятся женщины, не могущие родить детей — и рожают. Вы, конечно, этому не верите.
— Почему же? Я знаю, что по сильной вере многое дается. И у вас будет наследник, вот увидите.
— Правда?
— Правда. Ведь вы с государыней очень хотите наследника.
— Да… У вас три сестры литературные, а у меня четыре дочери самые что ни есть настоящие. Хватит, наверное, мне женского персонала, а?
Он улыбался, потом лицо его стало серьезным:
— А все-таки знаете, кто такой святой Ипатий?
— Нет.
— Епископ из Пафлагонии. Это в Малой Азии. Город Гангры. Большого благочестия был епископ, любимый народом. Чудотворец. Враги веры христианской решили его убить. И вот подстерегли его на дороге, когда он возвращался со службы домой…
— Зарезали?
— Да, зверски, — почему-то задумчиво сказал государь. — Мы молились — за епископа Ипатия, всех Романовых… «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны»…
— «…и доброго ответа на страшном судище Христовом, просим»…
— Помните?
— Как же. Я мальчиком в церковном хоре пел. Но, признаюсь, больше любил порыбачить. Вот и вам кроме молитвы нужна еще и рыбалка.
— Смеетесь.
— Нисколько. Дело — то ведь не в том, сколько наловил. Ведь вы увидели и утренний туман, и вот эту золотую рощу, и эту воду. Такого не увидишь ни в каком Дармштадте, ни в Баденвейлере. Посмотрите внимательно на тот берег. Ведь это… сердце России. А может быть… — он осекся.
— Что?
— Может быть, нам надо переплыть на ту сторону — домой…
— Может быть, — тихо ответил государь.
Помолчали.
Потом стали собираться. Царь не позволил Чехову все делать самому, помогал укладываться.
Когда собрались, в кустах легонько зашуршало. Царь быстро оглянулся, шагнул к кустам.
— Вы давно тут? — строго спросил он начальника личной охраны императора.
— Всего как несколько минут, ваше величество. Я бы не посмел, но Александра Федоровна…
— Вы по воздуху прилетели, аки ангел, или еще как?
— Лодка неподалеку, ваше величество.
— Идите. Дайте с Антоном Павловичем проститься. Это…
— Чехов, государь. Известный писатель.
Антон Павлович с удивлением слушал эту беседу. С таким же неподдельным удивлением рассматривал стройного, довольно молодого человека, хорошо одетого, вежливого.
Государь шагнул к Чехову, а начальник личной охраны скрылся в кустах.
— Извините, Антон Павлович. Но от этого никуда не деться. Я же вам говорил про этикет. Есть еще негласные правила.
— Понимаю.
— Не обращайте внимания. Все-таки это был не унтер Пришибеев. И подслушал он только самый конец нашего разговора.
Чехов грустно улыбнулся.
— Я понимаю, государь.
— Хорошо бы еще свидеться, но… — царь протянул Чехову руку.
Их ладони сошлись.
— Прощайте, государь.
Царь шагнул в лодку, веслом оттолкнулся от берега. Устроился поудобней на сиденье, стал сильно и ровно грести.
Лодка удалялась, Антон Павлович смотрел ей вслед. Царь сидел спиной к тому месту, где стоял Чехов, налегал на весла, не оглядываясь.
Подул ветерок, гладь реки засеребрилась, вспыхивая звездочками под солнцем. Со старой березы упал в воду лист и понесся по воде, подхваченный ветром. Вслед за ним по воде понесся еще один листок, сброшенный ветерком в воду.
Антон Павлович дождался того момента, когда лодка скрылась из вида.
По знакомой тропе он пошел к дому, в котором остановился. Скоро должны подать лошадей, чтобы ехать на станцию. Там паровоз увезет его в Москву, а потом в Германию, в Баденвейлер, в последнюю его земную обитель.
Похоронят его в Москве, на Новодевичьем кладбище, под простым крестом с голубцом и напишут:
А. П. ЧЕХОВ
1860–1904
Где покоятся останки государя императора Николая Александровича, мы точно не знаем. Но то, что он был зверски убит со всей своей семьей, приближенными и слугами, в том числе и Алексеем Егоровичем Труппом в Екатеринбурге, в доме инженера Ипатьева, мы знаем точно. И то, что для расправы был выбран дом владельца с такой же фамилией, как у епископа из Пафлагонии, из города Гангры, в память которого был назван монастырь, где Романовых возвели на царский престол, мы тоже знаем точно. И это не случайное совпадение, и уже не авторская фантазия.
