Святочный рассказ
В канун Сочельника посыпался ледяной дождь. Улица превратилась в ледовый дворец. Народ спрятался в укрытиях. Редкие бесхозные собаки скользили на дорогах, падали и жалобно скулили.
В природе творилось что-то невиданное. Казалось, что уже никакого праздника не будет...
Но дождь сменился натуральной белою снежною пургой. В мгновенье смешался с мокрой наледью, а вскоре и вовсе улица представляла собою огромный, едва не сравнявшийся с окнами первых этажей, сугроб.
На все про все ушло чуть более получаса. Жизнь приобрела новое звучание. В домах хозяева колдовали с приготовлением кутьи, узвара, пирогов, жареных гусей, печеных уток, голубцов... Детвора поправляла наряды домашних елок, хозяйки раскладывали по корзинам рождественские подарки и вечерю кумовьям, крестникам, сватам и сродникам... Делалось это не ради того, а чтобы все было загодя заготовлено, на случай если, вернувшись с заутрени, гости завернут к ним, и не нужно будет скрести закрома на виду. Напротив, как только гости перешагнут через порог, а вы — тут как тут: получите, дорогие, наше почтение. Они, конечно, тоже вам в ответ свое предпочтение и прочее...
Однако все это впереди. Нынче же мамаша требует у Василия читать вслух Последование и Покаянный канон ко причастию. Он нудно и невнятно, лениво перекрестившись на красный угол, гундосит: «Молитвами святых отец наших...»
— Безыскусно начинаешь, — замечает ему матушка от печки, больно обжигая руку о горячий чугунок с колбасами, — язви твою душу...
— Это как? — спрашивает, жалея мать, Василий.
— Масло подай, горе луковое, — кусая в кровь губы, вскрикивает на Василия. — С греха с тобой пропадешь. Читай уже, Христа ради, грамотей.
И Василий оживленно читает: «Царю Небесный, Утешителю, Душе...», — и замолкает, прислушивается к душе, утешена ли она, утопает в фантазиях, пока матери не до него, несется на волшебных санях по белому морю навстречу ураганному ветру, разрывает грудью одну за другою ледяные скалы, высвобождая из плена Ангелов...
— Иже везде сый и вся исполняяй, — подсказывает продолжение от печки мать, растирая макогоном мак в макитре для вертуты и кутьи.
— Что? — спрашивает ее Василий.
— Сокровище благих, — смеется и плачет мать.
— Это почему же — удивляется он ей.
— И жизни Подателю, — уже совсем развеселившись, читает она, — прииди и вселися в ны...
— Куда, — напрочь сбивается Василий и того и гляди зарыдает от скорби, — я без тебя, без вас, в мороз, в пургу...
Мать прижимает сына к грязному фартуку, гладит замасленными руками голову и всхлипывает с ним заодно, жалкует, а в печке духмянятся пироги с творогом. Запах в нос шибает. Слюнки текут. Кишки голодную песнь поют. Руки сами к столу тянутся отщипнуть хоть чего-нибудь съестного, да и первая звезда уж видна в окно...
— Рыбник и то кошке дали, — незлобливо заметил Василий.
— Вот и напрасно, — поперек говорит ему мать, — еще в колоколы не били, что б противиться. Ты уж, миленький, почитай, пока терпится.
— Чего терпится-то, — изумляется ей, — кишки похоронный марш играют, а вам все терпится да читай... А чего читать-то? Вы разве это не читали, не знаете? Сколько раз читано-перечитано, и опять читай...
— Читай, Васенька, читай, — мирволит матушка, — тебе Господь все и даст...
— А зачем на Него валить, когда сами можете? — заметно заводится Василий.
— Сами мы ничего не можем, — знай свое гнет мать, посыпая сахарной пудрой яблочный пирог...
Жизнь неизбывно утекает в хлопотах. Стрелка показывает ближе к полуночи. Мать мало-помалу завершает хлопоты. Василий часов не прочел, как от Ивана Воина ударили в колокол. Спешно нарядились они с матерью в праздничные одежды и подались в церковь.
Хотя торжества еще не начинались, но в природе уже чувствовалась радость и благодать. Огни торжества в домах горят. Всюду белым-бело, кроме неба, где медленно шуршит убывающая без курса луна. Людские ручейки стекаются под покров Ивана Воина, сдержанно поздравляя друг друга с Сочельником.
В храме тепло, священноначалие в алтаре переоблачается, народ возжигает праздничные свечи перед образами, лишь паникадила пока не возжигают, но напряжение растет. Взрослые молитвенно собираются да на детишек пошикивают, мол-де: «Неможется вам, дрыгаетесь, затихните!» — И детвора затихает в тон пожеланиям, на время присмиревает, на росписи глазеет и что-то воображает себе.
«Вон, — замечтался Василий, — Ангели на небеси снегами Христу дорожку сеют, а наши ребятишки по домам шастают и перловку сыплют. Мать после неделю по углам выметает, бранится: наколядовали-де. Крылышки-то у них сивенькие, а в книгах написано — белые. Вот те и художества. И ягнята синие, а там — розовые агнцы. Кому верить? — спрашивается в задаче...
Эх, — страшное вспомнилось Василию, — опять надоть батюшке каяться: задача по математике нерешенной за четверть осталась. Хорошо еще мать не знает, а то прощай Рождество — все каникулы просидишь. А батюшке сказать придется, иначе еще и до Пасхи не причастит. И то правда, есть в чем сознаваться. Кур насильно в подклети днем держал, когда мать на службе была, чтобы гулять дотемна безответственно. Или, опять же, у Ленки-соседки рашпиль без спроса брал, пусть и вернул, также втихомолку, после... Дневник с двойками в проруби утопил... Таньку-первоклашку не защитил от свирепого индюка... Перед ребятами стыдно...
Эх, — загляделся на ясли Господни Василий, — неужели Он и впрямь все видит... Конечно, — по-взрослому вздыхал, — сверху все видно, хоть и Маленький еще совсем: только народился...»
В минуту тяжелых раздумий Василия диакон сказал: «Благослови, Владыко», — а иерей ответил: «Благословенно Царство...» — Мгновенно зажглось огнями паникадило, служба полилась единым духом. В закутках церкви священники исповедовали грешников. Вася был в их числе. Он вспомнил все и вся, чем согрешил за прошедшие дни, сердечно переживал свою непутевость и очень переживал и молил Бога простить его и поверить в его желание исправиться. Он не видел теперь ничего и никого вокруг себя, боялся поднять голову на только что видимые фрески Рождества Христова, шмыгал мокроту носом, но уже никак не мог сдержать слезы угрызений совести, а когда рука священника коснулась его волос, то слезы непрерывным потоком полились из глаз долу, тело забилось в судорогах, до того горько и больно было его душе.
— Плачь, рыбонька, плачь, — говорил ему старый священник-фронтовик, — есть над чем тебе плакать, а лучше было прежде поплакать и не вытворять чего зря, — наставлял, как казалось со стороны людям, без сострадания ребенка. — Много ты не плакал и много творил, а теперь плачь, и ты, — обращаясь к матери, — крепко виновата, плачь...
И она плакала за всю свою жизнь и за жизнь Василия, тряслась и рыдала, как это случалось со многими при исповеди, но батюшка, отпуская мальчика с миром, сказал ей:
— Возрадуемся Господеви! — погладил нежно по белой головке, перекрестил и тоже отпустил с миром...
Потом все слилось с музыкой общей молитвы. Василий растворялся в радостном пении правого и левого клиросов. Душа его парила вместе с Ангелами под куполом, и раз за разом он проваливался в сон, отчего едва не падал, вздрагивал и возвращался на каменный пол церкви, но скоро его душа снова тянулась за ангельскими голосами, и он опять проваливался, вздрагивал и возвращался в мир. Взгляд его поднимался на вертеп. С котомками на палках за спиной благостные волхвы вели на веревках за собою верблюдов. Их путь с высоты Востока освещал белый свет Вифлеемской звезды из ясель Божественного Младенца, что играл крохотными пальчиками и со звездою говорил...
Василию очень хотелось послушать их разговор. Он даже уже потянулся ухом к куполу, как матушка подхватила почти падающего на пол:
— Держись, сынок, — сказала, — нехорошо, Херувимскую поют...
— Держусь, — сказал ей Василий и вздрогнул: опять соврал.
В испуге теперь он уж наверняка проснулся, ожил и за дьяконом твердо и верно повторял «Верую...», а скоро и совсем бодро читал «Отче наш...». Напряжение в нем прибывало. Он вспомнил, что солгал нынче матери, истово просил Младенца простить ему и не лишать радости причаститься в чудную Рождественскую ночь. Очередь медленно препровождала его к руке священника, подававшего лжицу с Кровью и Телом Христовыми алчущим принять внутрь себя Солнце правды... Служка-старушка протягивала запивку. За ней иподьякон раздавал всем без разбора по пирогу и чашке чая...
Василий был уже на воздусях, с избытком получив не по чину, как ко всему этому, настоятель собственноручно стал раздавать каждому прихожанину шоколадки и благословлять.
Сердце Василия совсем закарамелилось.
При выходе из церкви он зазевался, споткнулся о порог и плашмя шмякнулся на каменные ступени лбом. Кто-то из мужиков подхватил его на руки. Мать, приговаривая: «Да что ж это, Господи...» — рукой растирала кровь по белому лицу сына. Василий огляделся испуганным взглядом и виновато сказал:
— Ничего, я так лучше буду.